Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерНаследиеНЕСКОЛЬКО СЛОВ…
Поначалу поэма называлась «Вадим». Саше двадцать четыре года. Он студент Литературного института, в семинаре Евгения Долматовского. Учеба заочная. В том году, когда Саша поступал — шестьдесят третий год — вышло распоряжение: дневное отделение снять, будущие писатели должны учиться заочно и вечерами, а днем постигать жизнь.
Саша постигал ее в издательстве у фантаста Днепрова в качестве редактора. И там он познакомился и подружился с Вадимом Борисовым, который впоследствии стал сподвижником Солженицына, редактором диссидентского альманаха «Из-под глыб». Но это потом. А в ту пору — Вадим, коренастый розовощекий юноша в круглых очках, — частый гость в нашей Марьиной Роще, где мы тогда жили. Они с Сашей подолгу говорили и спорили. То был шестьдесят пятый год. В декабре Саша ушел с работы. И почти сразу же засел за поэму. Новый, шестьдесят шестой год мы уехали встречать в Ленинград к друзьям. И там Саша продолжал работать над поэмой. К середине января он ее закончил. Несколько лет поэма называлась «Вадим». А в начале семидесятого Саша ее переименовал в «Зимние каникулы». Тогда в издательстве «Советский писатель» шла его первая, и при жизни единственная, книга под тем же названием, но поэмы там не оказалось. Напечатаны только отрывки из нее. Саша не считал свою первую поэму удачной и всю ее к печати не предлагал. Кстати, летом шестьдесят шестого года в деревне Лигачево (мы снимали там полдома), он написал свой знаменитый «Полугород», а в шестьдесят седьмом году в Кратово, и тоже летом, «Прекрасную Алевтину» — свою третью поэму — «кормилицу», как он ее называл, потому что на всех выступлениях он читал именно ее. На любую публику она действовала безотказно. Обе поэмы напечатаны в посмертном сборнике «Добрым людям» (издательство «Советский писатель», 1991 г.) Наш сын Митя Тихомиров с детства мечтал стать кинорежиссером и очень хотел снять фильм по поэме отца. В 2005 году это удалось. Фильм так и называется — «Зимние каникулы». Фильм понравился зрителям и получил несколько призов на кинофестивалях. И пусть теперь и первая поэма Саши придет к читателю. В «Зимних каникулах» он соприкоснется с духом шестидесятых годов, почувствует Светлый Мир поэта Александра Тихомирова. Лидия МЕДВЕДНИКОВА
Александр ТИХОМИРОВ
ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ
(ВАДИМ) К шагавшим рядом чувствуя доверье,
Шли по поселку с четырех сторон... Входили робко — И скрипели двери От серой пыли черных похорон. Кому-то показалось непристойным, Что, от всего на свете удален, Склонялся живописец над покойным И снова распрямлялся, удивлен... У дома зашумели ребятишки, У журналиста сморщилось лицо, Мелькнули фиолетовые вспышки, Лишь только с гробом вышли на крыльцо... Уже виднелось кладбище на склоне, Когда Вадим процессию настиг, — Кто шел в обход, Примкнув к большой колонне, А кто бежал по полю — напрямик... Смотрела сотня несплоченных душ На воздух, от заката прокопченный, Где нес академическую чушь Над самым гробом старичок-ученый. Спокойный до последнего момента, Он кончил так — «Прощай, поэт и друг!», Но глянул на кладбищенских старух, Замялся, словно ждал аплодисмента, И кто-то, впрямь, В ладоши бухнул вдруг... Чего-то ждали... Потому не сразу Студенточка (при брошке и в косе) Вдруг крикнула беспомощную фразу, И, почему-то, испугались все. Остался горький на душе осадок, Не забывалось долго, как назло, И громкое — Кончайте беспорядок! — И тихое — Поэту не везло... Все кончилось... Но было неспокойно — Как бы себя карая за грехи, Интеллигент (отчаянный какой-то!) Читал толпе хорошие стихи. Зеленая трава была примята, Темнело быстро... Утки шли домой... И тут Вадиму встретились ребята, С которыми он отдыхал зимой. I
И для чего Вадима я окликнул? — (Представлюсь, кстати — Автор этих строк)... Мы не встречались с ним с конца каникул, И равно не скучали этот срок. Я мало знал Вадима, И, по сути, Так и не понял, Что в его душе... Скажу лишь, Что в каком-то институте К диплому он готовился уже. А, впрочем-ка, Начну я по порядку — Я о Вадиме б и писать не стал, Но он оставил у меня тетрадку, Которую я после пролистал. С тех пор всегда — Закрою только шторы, Вадимова я вижу двойника, И слышатся все наши разговоры За каждою страницей дневника. Передо мной поэма — Как Эльбрус! — И страшновато, И топчусь на месте, Но раз взвалил на плечи этот груз, Поволоку, по крайней мере, с честью... Но извините, Ежели порою Вадим себя неловко поведет — Любая неестественность героя От неуменья автора идет! II
Друзья, Свободу потерял я рано... Вступил я в брак, Как под холодный душ! — Мне мать твердила — «Подождал бы уж...» — Но что возьмешь с упрямого барана? Жена — студентка... Да и я — студент, — Нам с родичами — малоинтересно... Те — часто недовольны... Душно, тесно... Да и дите мы ждали в тот момент. Поэтому нам этой же зимою Хоть для родных разлука — острый нож! — Худой домишко сняли под Москвою — Там воздух, лес... Да и дешевле, все ж! А в общем-то — Не в дешевизне дело — Моя бы мать не встала за ценой... Да вот жена природы захотела, А спорить с нею — точно со стеной! И вот от снега чищу я дорожку, Все окна в доме нынче зажжены. И что замерз я, сетую немножко На холод и на выдумки жены — То доставай ей где-то апельсины — (Как женщина беременна — беда!) — А то решила справить именины, Хотя их не справляла никогда... Гостей все нет... В поселке нелюдимо... Вдруг — Громкий смех... И вот шаги скрипят — Так я впервые увидал Вадима В компании приехавших ребят. * * *
...И хлопанье, и топот на террасе,
Но, близорукий, Весь в снегу почти, Вадим вошел, Сказал смущенно — «Здрасьте», И поздравлял, И протирал очки. Пока за стол садились постепенно, И комнатка гудела, как вокзал, С подругою жены вошла Елена, Которую почти никто не знал. О ней мне говорили как о дуре... Но скоро познакомился я с ней — Елена знала толк в архитектуре, И сплетника того была умней... * * *
...Все разговоры около закуски,
О том, Что рюмка первая колом... Но грелась печь, Был столик очень узкий, И быстро зашумели за столом — Мы все недавно посмотрели фильм О тонкостях Нюрнбергского процесса — Фильм был, конечно, Не для простофиль, И в тупике вдруг оказалась пресса. Я очень долго убеждал Вадима, Что если нам история не врет — Любое преступление судимо, И может быть ответчиком народ! Что все тоталитарные системы Заслуживают приговор один... — Фашистское решение проблемы — Меня тихонько перебил Вадим. Дым коромыслом... Записи Брассанса. По тонкой свечке воск бежит ручьем... И помню, Что к Вадиму я бросался И каялся — «Народ — он ни при чем!» Из дневника Вадима «Благоговенье чувствую к соседу — Сумел же навязать в один момент С набитым ртом нелепую беседу По поводу бездарных кинолент... Что ж, Для забавы вслед за ним поеду, Но обвиню тебя, Интеллигент! Наш Пушкин был не маленького роста, А ведь писал, свободою горя, Без экивоков, — Коротко и просто — “Ура наш царь! Так выпьем за царя!” И, кстати, Тот же Александр первый! — Был мальчик — И задумчивый, и нервный — Республиканец! — Думал ли почем, Что кончит лицемерным палачом? Есть версия, Что на дворцы и танцы Царь посмотрел, Сказал — “Какой пустяк!”, Сам опростился и потопал в старцы... Я был бы счастлив, Если б было так! Решившись на такой эксперимент, Царь, так сказать — Герой — интеллигент! Ну, а тебе-то, сколько? Двадцать три? Историю, а ну, перехитри!» III
...Веселье продолжалось понемногу, Но вот уже, Найдя свои пальто, Семейные отправились в дорогу Тихонечко, Чтоб не видал никто. Охватывала первая усталость... Танцующими парами прижат, Вадим, Уже пошатываясь малость, В углу с Еленой пил на брудершафт. Был крепкий чай, Рассказывались планы, И наступила тишь да благодать... И лишь Вадим с Еленой были пьяны, И их пришлось оставить ночевать. Потом уборкой занялись некстати, А гости расходились... А потом Вадим с Еленой спали на кровати, И до утра не ведали о том... Из дневника Вадима «Я вдруг проснулся... Холод невтерпеж! Лежу впотьмах, Задумчивый, как Будда... Накрытый тяжким ворохом одеж, Не понимаю, Где я и откуда? Опять, дурак, напился, как плебей... А что это за тощее полено? Что, женщина? — Не помню, Хоть убей! И тут очнулся — Господи, Елена! Уж начиналась зимняя заря — В окне зажегся розоватый иней... Я щелкнул выключателем, И зря — Вся комната опять осталась синей. Внезапно разболелась голова — Сел на кровати, Подпирая стену, И понял — Это люстры синева Окрашивала спящую Елену! Проснулась. Огляделась, Оробела... А я сказал — “Такие, вот, дела...” — Открылась дверь, Вошла хозяйка смело, И с шутками на завтрак повела». * * *
Неужто виновато потепленье,
Что, по сырому снегу семеня, Ушла моя поэма в отступленье И с любопытством смотрит на меня? А может взял — Да и сдержал поэму, На полуслове обрывая речь, Что понял вдруг — Нельзя мусолить тему, И надобно читателя беречь! Но за мою, казалось бы, заботу, Мне вдруг шепнули — «Слушай-ка, орел, Ты лучше нам давай свою работу, А отступленья Пушкин изобрел!» Прощайте все! Прощай, моя свобода — Сейчас начнется чрезвычайный суд — Вокруг меня уже полно народа, И классика в свидетели зовут! Он начал речь, — И поутихли в зале... Но грохотал ямбический размер — «Виновен — я!.. Вы все теперь узнали... А выступит свидетелем — Гомер». ...Я в этой басне, кажется, неточен, Она нескладна, Словно этот день, И холодна... Сыра, пожалуй, очень — И все же переделывать мне лень. Сижу один, — На улице ни звука... И тянет в сон, как будто бы весной... И впрямь — Пишу, А в скулах вязнет скука... Смотри, читатель, — Не зевни со мной! IV
...Глухой зимою дни бывают ярки, И вот теперь — Раскалена плита, И на диване свалены подарки, И комната вся солнцем залита! Оживлены картины и рисунки, Сияет на стене ружейный ствол... Так разгорелись радужные рюмки, Что водка снова просится на стол! А вот Елена завтракать не стала, А к вешалке — И ну пальто снимать... И извиняться, Что она устала, И очень беспокоится за мать. И, На лице изобразив заботу, Вдруг на колени грохнулся Вадим — Помог надеть одну, Другую боту, И на вокзал Елену проводил. Когда вернулся, мы перекусили, Как говорится — тем, что под рукой... Ну, а потом Вадима пригласили У нас остаться на денек, другой. * * *
...Читал друзьям отрывки из поэмы,
Но дальше дело повернулось так — Вдруг кто-то удивился очень — «Где мы? Ужели перед нами Пастернак?» И все же дал, действительно, промашку, Произошла, действительно, беда — Мой близкий друг припомнил старикашку, Что выступил на кладбище тогда... И попросил, на рукописи глядя, Чтоб я учел его душевный крик, Что это, брат, ученый, славный дядя, И в наше время — редкостный старик. Сказать, что я не летописец Пимен? А может объяснить им как-нибудь, Что я не мог тогда быть объективен? Да только вижу, что не в этом суть... Мы хоть кого готовы встретить лаем, Но очень редко замечаем вдруг, Что слишком часто видеть не желаем Труда чужого и чужих заслуг. Из дневника Вадима «...Я хоть сейчас готов держать пари — Нам, право, не дал бог таких талантов, А эта вот девчушка, посмотри! — Не меньше сотни бочек арестантов Наговорила за минуты три... А чуть спустя, веселая Елена Из поезда махала мне рукой... Пошел к ребятам — снегу по колено! ...И, все-таки, в кого же я такой? И скромный вроде, вроде б не из выжиг, А вот к чужим бесцеремонно влез — Позавтракал, ну а теперь на лыжах С главой семейства собираюсь в лес...» * * *
Моя жена смущенного Вадима
(Поди ее упрямство одолей!) В ушанку меховую обрядила, А мне всучила свитер потеплей. Еще мы только вышли за поселок, Так стало жарко — хоть в сугроб вались! Лыжня кружила меж зеленых елок, То вниз летела, то скрипела ввысь... То скатимся в овраг для интересу, То отдохнуть садимся на пенек... Когда устали, бегая по лесу, То оказалось, что наш дом далек, И долго бы промыкались, наверно — (Уж было время около пяти!) — Да нас нагнали дровни с птицефермы, С которыми нам было по пути. Когда с Вадимом завалились в сани, Я моментально на ветру продрог... Оранжевое солнышко в тумане И серые сугробы у дорог. Мела поземка и казалась дымом, Качались дровни, словно навесу, И вспоминался разговор с Вадимом, Тот самый, что затеяли в лесу — Заговорили про другие страны, И горячо я высказал при нем, Что мне те люди практицизмом странны, А что вот мы духовнее живем! Вадим сказал — «Не понимаю что-то... Тут есть момент, что не могу взять в толк — Ракета прогрессивней самолета, Но для чего же бешеный восторг?» Потом он удивил меня, не скрою, Когда с улыбкой вывел силлогизм — Ура, рабовладельческому строю! Будь проклят, первобытный коммунизм! * * *
Замечено, наверное, не всеми —
Но есть закон, придуманный не мной, Что автор, выступающий в поэме, Всегда наивней, чем его герой... Идет зима. Уже тружусь недели. Конец поэмы вижу вдалеке, И не боюсь для достиженья цели Пощеголять в дурацком колпаке! V
...Мы у сарая побросали лыжи, А там, самодовольны и горды, Ворвались в дом — и сразу к печке ближе, И терпеливо стали ждать еды. И от блаженства сладкого такого, Воды для чая черпая в сенях, Вадиму крикнул — «Помнишь, у Толстого В Отрадное поездку на санях?» Другим моя восторженность не диво, А вот Вадим, сощурившись на свет, И усмехаясь как-то некрасиво, Сказал мне... Впрочем, вот его ответ — «Меня ты, верно, примешь за нахала, Уж извини, а я к Толстому строг — Ведь вот, художник... Показалось мало, И он решил — а почему не бог? Он гордость нации — с него и взятки гладки, А пол-России не в своем уме — Уверовали! Что ж, и все в порядке — Сам — жив-здоров, сподвижники — в тюрьме. В его усадьбе толкотня в передней, К нему народ с котомками и без... Он — истина в инстанции последней! А сам в сомненьях, и умен как бес... А смерть пришла, так чуть ли не в халате ль Он от нее, уже не царь, не бог, А просто очень старенький писатель На полустанок прятаться убег...» Вадим был зол, а мысль его неточной — Я возразил, а мне Вадим — «Постой! Толстой в душе почти тиран восточный, Непротивленец... лицемер... Толстой! Хотя, прости, намолотил я вздору — От водки вечно что-то с головой — Толстой... Толстой... Конечно, нету спору... Да, спору нет — писатель мировой». VI
Из дневника Вадима (запись сна) «...Мерцает ночью старенький комод; И вот — стоишь перед кухонной полкой И кажется, уже который год Все зимняя луна за синей шторкой... Со лба рубашкой вытираешь пот, И воду пьешь, что кажется прогорклой, И все не смочишь пересохший рот... Я после ночи форменный калека — Мне снилось поле, побуревший лед, Бредут два полуголых человека И за собою тянут пулемет... Ночь холодна, луны кривой огрызок — Мы погибаем, мы сдаемся в плен — Щадят одних киргизов и киргизок, А мы молчим и не встаем с колен... И вдруг — ко мне — “Ты нам идейно близок, И потому пойдешь на кладку стен!” Как правило, во снах мы все нестойки, А я так вовсе разум потерял, Не зная, для чего же нужен стройке — Как каменщик, иль как стройматерьял?» * * *
Пишу поэму, и все резче, резче
Я понимаю, в чем ее беда — Незрелые по-юношески вещи Писали раньше в детские года! Ну а такого не было на свете, И не найдешь, где спрятаны концы — Уж нам под тридцать, ну а мы как дети, У нас уж дети, а мы все юнцы. И пишем, пишем — и все плохо, плохо, Все над столом склоняемся дугой... «Вадим», «Вадим» — поэма-нескладеха... «Ганц Кюхельгартен», здравствуй, дорогой! * * *
...Всю ночь влачившим тяжкие вериги
Вадим в то утро показался нам... Мы пили кофе, брали с полки книги, Тихонечко читали по углам. Январскую ругали холодину И собирались в город на концерт; Концерт был редкий — повезло Вадиму, Что оказался для него билет! Как холодно в темнеющей округе... Но на концерт поспели в самый раз — Нам встретились знакомые супруги, И я Вадима потерял из глаз. VII
Из дневника Вадима «...О боже, как я не был здесь давно! Фойе в нервозном, предконцертном гуле... Там — яркий свет, а здесь полутемно — Курю себе в холодном вестибюле, Гляжу в полузамерзшее окно. Под фонарем при слабом свете желты, Как будто их несчастней в мире нет, Бродили озабоченные толпы И спрашивали вежливо билет. ...Куда себя после концерта дену? ...Куда меня из дома понесло? И тут увидел будто бы Елену, И стукнул в дребезжащее стекло. Когда я догадался, что похоже Ей должен кто-то принести билет, Она в окне состроила мне рожу, А я похлеще скорчил ей в ответ... Я в гардеробе ей помог раздеться, Но все из рук валилось, как на грех, И почему-то заболело сердце, Когда пошли по лестнице наверх... И точно паж, приставленный к Елене, Уже к ребятам я уйти не мог — Устроился у кресла на ступени, По-гамлетовски, точно возле ног... Маэстро сам играл на клавесине, Звучал певицы голос ледяной, Подсвечивалась сцена сине-сине, И я не знал, что делалось со мной...» * * *
Пиши себе, когда один в квартире,
Но мне взгрустнулось что-то, молодцу — Поэмы нет, как дважды два — четыре, А дело-то уж близится к концу! И ведь старался делать все, как надо, Но нет как нет, и недомолвок тьма, Хотел бы думать — это все от склада Вадимова смятенного ума. * * *
...Все кончилось — на сцене только стулья.
И в раздевалку повалил народ... Но чтоб жену случайно не толкнули, Мы позже с ней спустились в гардероб. Довольная, она мне все твердила, Кто был хорош в концерте, хуже кто... «Смотри» — и показала на Вадима Елене подающего пальто. В двух зеркалах Еленина головка... Гасили люстры. Наступала тишь. Вадим шепнул мне — «Знаешь, так неловко, Но может нас сегодня приютишь?» * * *
Когда неясно, как возникло чувство,
А уж герои в комнате одни, О, автор бедный, ты не жрец искусства, И, если хочешь, своднику сродни! С Вадимом были мы не очень близки, Не мудрено, что в их любовь не вник — Я срифмовал Вадимовы записки — А он нерегулярно вел дневник! * * *
Наутро, подавляя в сердце смуту,
Вадим простился ласково со мной... И лишь случайно в тяжкую минуту Мы встретились на кладбище весной. Елена же — привязчивое сердце Довольно часто навещает нас. Со смехом нянчит нашего младенца, Рассказывая что-то в тот же час... Об остальном судить придется вам уж — Но если верить всем ее словам, Она выходит за Вадима замуж, Но им пока мешает что-то там. И что Вадим (тут улыбнулись все мы) Всегда с непроницаемым лицом, Забыв, что «нет у нас такой проблемы», Ну что ни день, то ссорится с отцом! Я больше вас задерживать не буду... И все-таки Вадима не пойму — Ему теперь и в институте худо — Он там сказал о чем-то не тому. Уж вы меня простите, бога ради — Хочу поставить точку всякий раз, Но любопытны записи в тетради... На этой, все же, кончу свой рассказ. Из дневника Вадима «...Я чувствую уже, к чему приду. Ну а пока, как будто в подземельи, Глотаю пыль, все выход не найду, Влачусь на четвереньках еле-еле, И разговоры сам с собой веду. Кругом темно — гляжу и вдаль, и возле, Но лишь возня полубезумных крыс... Хочу подняться — в спину лезут гвозди, И охнув, снова пригибаюсь вниз. И думаю, за что же нет пути мне? И только через много-много лет, Измученный, весь в грязной паутине, Каким-то чудом выберусь на свет. Наверно, май... И на просторе стоя, В вечернем солнце став еще седей, Увижу небо ясное, простое, И недалеко, близких мне людей — С души моей они снимают камень, С моих висков стирают пыль и кровь... Сейчас погладят белыми руками, И я пойму, наверное, любовь. В их взглядах нет ни зла, ни укоризны, Они как будто говорят — “Смелей! Тебе дано прислушиваться к жизни И вместе с нами радоваться ей!» 1965-1966
Александр Тихомиров (1941 — 1981) — поэт. Опубликовал при жизни один сборник стихов — «Зимние каникулы», не считая публикаций в газетах и журналах, а также в альманахе «День поэзии». После смерти Александра Тихомирова вышло два новых сборника — «Белый свет» и «Добрым людям», включившие почти все его стихи. Стихи Тихомирова были также включены в состав Антологии русской поэзии XX века «Строфы века», а также в сборник стихов рано ушедших поэтов «Живое слово».
|