Книга русскоязычного поэта Галины Ицкович, уже давно обосновавшейся в Нью-Йорке, «Примерка счастья», получилась большой. И дело не в физических характеристиках, конечно. Она включает в себя плоды работы, проведенной за последнее десятилетие (2007 – 2017), ровно двести страниц текстов, что по меркам поэтической книги на сегодняшний день — солидно.
Материал разношерстный, на презентации в ЦДЛ 29.11.2018 один из критиков охарактеризовал его словом «раздерганность». Мне же эта характеристика кажется недостаточной. Скорее, многомерность. Скорее, вплетение нитей разной толщины в крупное полотно для создания своего, особого объема. И в этом смысле, наоборот, складывается ощущение отобранности материала и общей вдумчивости в подходе к построению сборника.
Первое, на что обращаешь внимание при чтении, — это многообразие происходящего в книге. Тексты неожиданные, многонаполненные, из разного скрученные.
Многообразие проявляется на всех уровнях.
Первый уровень — форма. Достаточно широкий разброс ритмики: от силлаботоники и бойких дактилей («Праведница мира») до длинных описательных строк, дольников и наступающего полка верлибров, которые, однако, не главенствуют. Они терпеливо уживаются с более традиционными формами.
Вторая ступень — тип стиха. Это и лирика, причем, сгруппированная в книге тематически. И нарративы, рифмованные и нерифмованные рассказы, в которых вычерчиваются образы персонажей: женщина, моющая надгробье, история двух сестер, шьющих шляпки… Это и переводы, пересказы в последней части.
Третий уровень проявления многообразия — лексика. Автору свойственно помимо включения в тексты слов из разных языков (что неудивительно, учитывая ее биографию), сложное, своеобразное, где-то ломкое конструирование строки: «Черный воздух топорщится рентгеновским целлулоидом».
Если говорить метафорически, мы имеем дело с поэзией миллионов эхо: дзинь, расходящееся во все концы. Ударная волна может быть всколыхнута самыми незначительными деталями вроде марокканских апельсинов из детства, деталями, вобранными из разных культур. В этой поэтике наличествует что-то вроде переизбытка всего: «Лишний вес в словах моих и судьбе», — кажется, так можно определить это словами автора. И здесь надо понимать, что «полнота» строфы не является негативной характеристикой.
Лирика Галины Ицкович — это скрупулезный анализ внутренних состояний. Можно, разумеется, сказать, что вся художественная литература — это анализ тех самых состояний. Да, но у всех в разной степени. Кто-то сосредоточен на внешних проявлениях жизни, бытийстве вещей и выражении себя через них, кто-то вечно ходит, задрав голову вверх и, говоря о каких-нибудь тварях ползучих, держит речь о божественном. Для Ицкович стихи — это взгляд внутрь себя, познание себя, проговаривание себя. В этой канве даже деменция просматривается не через какого-то персонажа, а через себя. Смерть и страхи постоянно прикладываются к себе, жизнь — вовсе никакое не счастье. Даже насекомые мыслятся так, будто они внутренние, ползают где-то под кожей.
Стихотворчество мыслится как операция себя («Послеоперационное»): «Как я не вскрикнула, пока из моих потемков/ Добывался смысл/ Оперативным путем», — эти строки могли бы стать эпиграфом к книге.
Что касается лирики, то ее героиня, кажется, заплутала: «Я страдаю — раненый континент./ Голос рвется из дальней впадины,/ У которой больше секретов нет./ Я, оказывается, обширна, как материк,/ Но, увы, не составлена карта».
Вообще слово «карта» подсознательно держится автором в голове. Оно ключевое.
Потерянность, недосягаемость тепла — вот цементирующая для книги интонация: «карта потеряна», «план помещенья объявлен потерянным», «Пальцем скольжу по карте, дотягиваюсь до теплых названий».
Но точки схождения всех нитей просматриваются — в детстве, в Одессе, и в Нью-Йорке, там центры паутины впечатлений. И пока есть центры отсчета, гобелен продолжает ткаться.