Как интересно составлена книга! Начинается она грустно, даже трагично: жизнь с постоянной оглядкой на ее исчезновение, — с оглядкой не тревожной, не боязливой, но и не мужественной — скорее обреченной. Жизнь уходит, убывает, ускользает — как истекают времена года. Елена Пестерева начинает там, где заканчивает Державин с его «рекой времен»; только Пестерева сужает тему всего лишь до жизни одного человека, живущего в определенном отрезке времени, месяц за месяцем, пока не приближается к точке замерзания: выживешь? не выживешь?

Было бы совсем страшно, если бы здесь говорилось об отказе от творческого усилия. Однако все наоборот: «пиши во тьму» — ведь это уже вызов небытию, возвращение к Горацию, вдохновившему Жуковского и Пушкина на русскую версию «памятника», — уже не говоря о том, что речь Пестеревой стройна и гармонична. Такая речь. конечно, может затрагивать и тьму — но не может не стремиться к свету. «Дожить до осени. Дожить до снега./ Потом — еще полгодка прожить», — так безрадостно начинается одно из стихотворений — но выводит к чистой красоте, в которой драматизм жизни вдруг растворяется почти бесследно: «Стоишь и думаешь одно свое: "Пустое", — / И если что и стоило труда,/ Так видеть это небо золотое/ И облака, которые всегда».
Чем далее читаешь Пестереву, тем больше находишь светлых строк, в которых затаились волнующие ощущения полноты жизни, спокойно-радостное ее восприятие. Одно из лучших стихотворений, по моему мнению, психологически точно передает ощущение зимней ночи: все прочувствовано, все увидено и услышано:

Стихотворения второй части книги особенно певучи; в них больше «звуков жизни», которая течет всегда с е й ч а с, вот в эту минуту, ни о чем не вспоминая и не заглядывая вперед: «Так странно первый раз за много лет/ такая ночь что слышно электричку/ ни человечьих голосов ни птичьих/ а только звук и август на земле». Зима пережита, пережита и весна, наступил полдень года. Время тихих путешествий, умиротворения, созерцания, ритмических зарисовок и — «еще и закат в довершении радостей дня».
В третьей части много верлибров, много разноголосицы, много торопливых бытовых деталей, — автор словно бы забывается в «обычной жизни», застигнутый мелочами. Значит, повседневность одержала победу, с одной стороны, над трагическими мотивами и над чувством гармонии — с другой? Или это просто три сосуществующих разных жизни, три состояния, драматургически организованные в книгу? Об этом надо подумать. В любом случае она — утверждение жизни языком русской классической традиции (а традиция эта и не может противоречить утверждению жизни). Конечно, «традиция» — с двумя оговорками: во‑первых, Пестереву совершенно не смущают неточные, приблизительные рифмы (в приведенных цитатах они хорошо заметны, — впрочем, они не бьют по ушам); во‑вторых, она, кажется, и не скрывает некоторого на себя влияния Алексея Цветкова (косноязычная строчка, простительная лишь при отсутствии пунктуации — «как много дашь еще раз посмотреть» — вполне цветковская; вспомним, например его «нам верилось существовать на свете»). Но что ж: в ХХI веке в стихосложении все возможно.