Свежий Номер

№ 12 (62), 2009

В 12-м номере «Зарубежных записок» (IV-2007) я встретил неизвестное мне до того имя — Юрий Перфильев. Его стихи поражали огромностью композиции и набатной просодией:

Два года спустя, на одной из тусовок в июньской Москве вдруг встал большой и сильно немолодой человек и сказал: «Хватит. А теперь я вам прочту». Он читал, вернее, выпевал своим басом другие стихи. Но я узнал его звуковую поступь.

Это была встреча. Через некоторое время мы просидели полночи, читая друг другу стихи и вкушая звуки. Сразу стало ясно, что буквы для него, как и для меня, — ноты. Он пел их, пренебрегая всеми законами декламационного этикета.

А потом мы стали читать стихи друг друга, и так получилось, что Юрий спросил меня, как я понимаю вот это и это. Я жевал его звуки, вдавливал их в язык, вслушивался в эхо от них в глотке, в резонанс в черепе. Человек ведь слышит слово не ухом, а мозгом и ртом. Чтобы услышать слово, нужно не пялиться на него, как на телевизор, а брать его в рот, жевать, обсасывать, будто леденец, цыкать им о зубы, давать ему взрываться на губах и глюкаться в горле. Голосом нужно его высвечивать, как радаром и сравнивать.

Юрий сказал тогда: «А нельзя ли написать, как ты читаешь? Как ты читаешь меня?» Я ответил: «Льзя. Я попробую».

Чтение — это как дыхание. За жизнь ни начитаться, ни надышаться. Давайте прочтем вместе одно небольшое стихотворение Перфильева, например, «Ноев Ковчег» и подберем для сравнения еще одно, другого автора, так, чтобы найти и сходства, и различия.

Интровертный и вместе с тем экспрессивный стих, музыкально акцентированный, просодически напряженный, ироничный до сатиры, а за текстом ясен, хотя и неявно выраженный, мировоззренческий смысл. Автор ведет свой Ноев Ковчег к целям уж точно противоположным, нежели «жить и далее в угоду».

Чтобы не просто почувствовать, но и увидеть это стихотворение как явление, нужно сравнить его с другим. Это другое стихотворение станет своего рода телом отсчета. В качестве тела отсчета удобно выбирать то, что хорошо известно и архетипично в той культуре, с которой мы соотносим свою читательскую компетентность.

Для сравнения же нужно выделить признаки сходств и признаки различий и подобрать это другое стихотворение так, чтобы сравнение получалось по возможности информативным. Сходства помогут нам увидеть, к какому классу явлений относится поэт Перфильев. А различия дадут возможность разобраться в том, какое место он в этом классе явлений занимает.
Стихотворение «Ноев ковчег» перекликается в моей читательской перспективе с популярным стихотворением Андрея Белого, вторым из диптиха «Золотое руно». Причем, перекличка эта амбивалентна, оба стихотворения перекликаются как на притяжении, так и на отталкивании друг от друга. «Золотое руно» посвящено в 1903 г. философу, искусствоведу и публицисту Эмилию Карловичу Метнеру, брату знаменитого композитора Николая Метнера.

Слово ковчег, в том числе и Ноев, означает на всех известных мне языках по существу не корабль, а ларь или шкаф. Арго (ἡ Ἀργώ) означает на древнегреческом «Быстрый [пентаконтор]», то есть, имеет прямое отношение к мореходству. Пентаконтор — военный пятидесятивесельный корабль. А Ноев ковчег, что же, был, получается, просто большим плавающим сундуком? В нем не было ни весел, ни паруса, ни руля — одно только доверие к Божественному промыслу.

Легендарные строители обоих уникальных средств передвижения разнятся между собой еще интереснее. Имя строителя Арго — Аргос или Аргус (Άργος) — весьма многозначно: быстрый, подвижный, яркий, бодрый, дальновидный, зоркий. Аргус Пантптес — всевидящий многоглазый великан, олицетворявший в некоторых античных традициях звездное небо. В то время как Ной, Noah или Noach (נח) традиционно переводится с древнееврейского как спокойствие, успокоение. Быстрота, бодрость, подвижность — это понятия скорее с противоположным значением спокойствию, успокоению. А зоркость и дальновидность со спокойствием прекрасно сочетаются.

По тексту стихотворения Андрея Белого аргонавты плывут «За солнцем, за солнцем...», то есть на запад. Согласно же легенде об аргонавтах, они плывут на восток в Колхиду, т.е. в Грузию. Ну хорошо, «Зовет за собою /… / Старик аргонавт призывает / на солнечный пир… / Все небо в рубинах (т. е. уже в звездах, красных?!.) / Шар солнца почил (закатился)». Таким образом, солнечный пир — это однозначно закат, тем более что в первом стихотворении диптиха, которое я здесь не привожу, прямо это и говорится.

Закатное солнце освещает последними лучами горные вершины на востоке. Если это — заснеженные вершины Кавказа, то игра заходящего солнца на купающихся в красно-золотых лучах алебастровых гранях привершинных ледников восхитительно точно описана словами: «На горных вершинах / наш Арго, / наш Арго, / готовясь лететь, золотыми крылами / забил».

При этом возникают, однако, некоторые странности.

«За солнцем, за солнцем, свободу любя...» — то есть, свобода явным образом ассоциируется с Западом, куда старик за собою и зовет. Аргонавты Белого рвутся на Запад, выворачивая классический маршрут легендарного Арго ровно в противолежащую сторону.

Почему «Все небо в рубинах»? Они же красные! Просодически «в сапфирах» было бы даже лучше: та же игра на звуке «р», усиленная инверсией ра — ар (рах — шар) вместо
ру — ар (руб — шар). И образ звездного неба с синими звездами, появляющимися при закате был бы намного точнее. Но не тут-то было — «Все небо в рубинах» повторяется дважды, чтобы мы уж никак не сомневались: да именно красные, зловещие звезды и имеются в виду! Какое феноменальное предвидение в 1903 году о судьбе России на сто лет вперед!
И, наконец, почему «Старик аргонавт», а не просто аргонавт, почему не Аргос, не Ясон, не Кастор и Полидевк, не Геракл и не прорицатель Мопс? Почему не Асклепий или Главк, сын Сизифа или еще кто-либо из знаменитых и заслуженных мужей? Почему «старик», они же все вернулись молодыми, кто вернулся!

Ответы дают нам две последние строфы:

Так вот в чем дело: Белый отождествляет золотое руно с солнцем! «Вино / мировое / пылает / пожаром…» — неустойчивое, кровавое предреволюционное время порождает новые иллюзии. Культура больше не принимает цивилизацию, титаны разрушения ищут новые идеи и перековывают старые мифы на новые надежды. Надежды на общество, обезличенное уравниловкой.

Если аргонавты были тогда успешны в своем путешествии за магическим руном на восток, то давайте теперь отправим их (нас) на запад, переколдуем в нашей кузнице символов древний амулет благоденствия рода или народа на всечеловеческий символ счастья. Чем абстрактнее он получится, чем дальше от практического осуществления, тем больше будет он похож на истину, тем неопровержимей план его реализации, тем соблазнительней даже сомнительный путь его достижения. Так магия античного предания об успехе набега приспосабливается для заклинания нового успеха в достижении на этот раз общечеловеческого счастья.

Кто никогда не вдохновлялся идеей всеобщего счастья, тот верно не был молодым. А кто перестал в него верить, тот просто врет, как сивый мерин. Жаль, негде почитать про то, как врут сивые мерины. Ну, так читайте здесь: сивые мерины врут, что есть будто бы люди, не верящие во всеобщее счастье. А еще, что есть люди, которые не желают добра самим себе…

Вояж аргонавтов был успешным грабительским походом. Причем, грабить отправились собственного дедушку, царя Колхиды Ээта (Эйета). Золотое руно, скорее всего, имеет отношение к распространенной в античном Предкавказье, в юго-восточном и восточном Причерноморье технологии намывания золота на овечьих шкурах. Золотое руно стало магическим гарантом благоденствия страны колхов. В урартских надписях VIII века до
н. э. сообщалось о том, что первым объединением западно-кавказских племен стала Колха.  В VI веке до н. э. здесь было создано Колхидское царство.

Белый отрывает символ от его истории. В первом стихотворении (которое я здесь не привожу) диптиха «Золотое руно», золотое руно однозначно ассоциируется с солнцем. Поэтому стремление к свету, к свободе, к достоинству и к культуре понимается многими в предреволюционной России как ориентация на Запад, на его гуманистические и этические ценности. Белый разворачивает плывущий на восток для осуществления грабежа корабль аргонавтов и заставляет его стремиться на Запад к идеалам общечеловеческого достоинства и счастья.

Но беда в том, что символы — это не просто знаки, это ментальные сущности. У них есть не только биография, у них своя жизнь! Как для всякой жизни, для нее неотъемлемы преемственность биографии и цельность судьбы.

Начавшись подлым грабежом, поход аргонавтов остался грабительским навсегда. Сам предводитель аргонавтов Ясон не нашел ни счастья, ни покоя в жизни и, пережив множество горестей и ужасов, вызванных в конечном счете им же самим, умер под обломками вытащенного на берег корабля Арго. А символ Золотого Руна стал злым знамением, а также объектом поклонения бандитов.

Андрей Белый под наркозом собственной суггестивной поэзии все правильно предсказал. Его вдохновленность надеждой на обновление предвосхитила романтику революционного времени. Но сам он своих предсказаний, судя по всему, не понял. Так часто случается с великими писателями. Я даже думаю, что книги вообще умнее своих авторов. И добрее многих.

За 29 лет до смерти Белый пишет о себе в стихотворении «Друзьям» (1907):

Андрей Белый умер в Москве в январе 1934. Говорят, что от последствий солнечного удара, полученного незадолго до того в Коктебеле.

И сам Белый, и участники его литературного кружка «Аргонавты» возлагали большие надежды на свое символотворчество. Но магического заряда в античном мифе они преодолеть не смогли. Такова природа ментальной сущности. Вспомните известную басню: Мизгирь* просил корсака, чтобы тот перевез его через реку. Корсак говорит, но ты меня ужалишь. А мизгирь — нет, не ужалю, зачем мне это?! Корсак поплыл с мизгирем на загривке. А когда корсак вылез на другой берег, мизгирь его ужалил. Зачем ты меня ужалил, спросил корсак, умирая? Я не могу не ужалить, ведь я мизгирь.

Разбойная суть, пусть даже переделанного, мифа об аргонавтах не могла, в конце концов, не проявиться в судьбе тех, кто и зовут, и идут «За солнцем, за солнцем, свободу любя, / умчимся в эфир / голубой!..» Но и существование без идеалов, без трансцендентной сверхзадачи, сублимированной в адекватной символике, также ведет, судя по всему, к разбою и бандитизму, к безграничному прагматизму, явному, бесстыдному, не прикрытому ни фиговым листком идеологии, ни демагогией высших целей. Как интересно переходит одно в другое в некоторых человеческих сообществах на временах меньших, чем длительность одной жизни!

Цели двух знаменитых мореходных предприятий кажутся на первый взгляд совершенно несопоставимыми: Ясон крадет драгоценное Золотое Руно у собственного дедушки в угоду патологической жажде власти царя Пелея, который, пока Ясон и другие аргонавты совершают опасное плавание, доводит до самоубийства отца Ясона, Эсона.
Пятидесятивесельный Арго строился в Иолке** всем сообществом при активном участии богов. Смысл похода аргонавтов был понятен и разделялся каждым, как участником, так и провожатым: разбойное «возвращение» золотого руна, бывшее легальным достоянием дедушки Ясона, царя Колхиды Ээта. Возвращение, репатриация, восстановление справедливости и якобы исконных прав, защита попранных вдали от родного дома интересов — у нападающих не бывает министерств нападения, у них есть только министерства обороны. Тому есть, конечно, разумная причина. Министерство обороны — это сокращенное название для удобства в обиходе. Полное название МПОП — Министерство Подавления Обороны Противника.

Короче, поход аргонавтов был делом всенародным — его готовили и в нем участвовали представители всех элит тогдашнего общества, политики, жрецы, ремесленники, бизнесмены, культуртрегеры, военные и гражданские лица***.

Ной и его семья полтора десятка лет строят фантастический Ковчег без руля и без ветрил под насмешки соседей. Потом Ной собирает в Ковчег «каждой твари по паре», что тоже осуществлялось не зараз. Он кормит их, заготавливает пропитание на всех каждому по роду его, причем на неопределенно долгий срок. С точки зрения современных Ною обывателей, в поведении Ноя не видно было вообще никакого смысла, куда там до прагматизма.

Все это символы. Их смысл лежит лишь отчасти в прошлом, в их происхождении и в том, какую роль они играли в жизни прошедших поколений. Главная часть смысла символов — это то, что делаем мы с ними в нашей жизни и как они влияют на нашу жизнь.

«Золотое Руно» Андрея Белого — характерный пример поэзии русского символизма. Выросший из европейского модернизма символизм обозначил новую эпоху в развитии цивилизации, прежде всего, в понимании и во взаимоотношении человека и общества с самими собой. Генетически он связан с успехами методов естественных наук и философской мысли XIX века, в особенности, с концепциями рационального идеализма и с развитием математики.

Декарт, Бэкон, Кант и Шеллинг, Максвелл, Гильберт и Рассел, Гердер и Гельдерлин, Мах и Шопенгауер, Лаплас, Буль, Коши, Кантор, Дедекинд и многие другие радикально повлияли на наши представления об устройстве духовного мира. Одно из следующих эссе я надеюсь посвятить теме влияния естественных наук и философских идей Нового Времени на культуру и, в особенности, на литературу и на формирование литературных течений. Но тема эта огромна, и здесь для нее нет разумного места.

Семь лет (1914 — 1921) писал Джеймс Джойс роман «Улисс», который практически безоговорочно признается вершиной литературы модернизма. Несмотря на свою сюжетную простоту, роман вмещает в себя огромное количество исторических, философских, литературных и культурных аспектов. Дублин предстает в романе символом всего мира, Блум — символом мужчины как такового, его жена воплощает в себе образ всех женщин, один летний день — символ всех времен на земле. Подобным образом в главе «Быки солнца» находят отражение литературные стили и жанры различных эпох, стилевые особенности писателей, которых Джойс пародирует или которым подражает.

Явление символизма в России с Анненским, Брюсовым, Белым, Соллогубом, Волошиным, Бальмонтом, Гумилёвым, Блоком, Мережковским, Гиппиус, Вяч. Ивановым, Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком, Мандельштамом, Нарбутом и другими представляет собой, конечно же, вариант европейского модернизма. Символизм становится первым значительным модернистским направлением в России. Одновременно с зарождением символизма в России начинается Серебряный век русской литературы.

Основоположники символизма попытались дать этому течению, пусть не точное в математическом смысле, но все же определение. Во вступлении «Вместо предисловия» к своей Симфонии (2-я, драматическая) Андрей Белый определяет критерии принадлежности произведения к явлению символизма. Перескажу его конструкцию своими словами.

Произведение или его отрывок относится к явлению символизма, если оно или он несет в себе одновременно следующие три признака:
1. Признак музыкальности
2. Ироническо-сатирический
3. Идейно-символический

Понятие символизма по Белому весьма практично. Возьми любое произведение или его отрывок и проверь наличие в нем трех выше перечисленных признаков. Если все три присутствуют, то объект относится к символизму. А нет, так нет.

Тем не менее, у меня обнаруживаются сложности с этим определением. По конструкции оно ясно и прозрачно. Но при пользовании им возникает огорчительный произвол в понимании того, что музыкально, а что нет. И что же делать мне, бедному, при полном отсутствии у меня чувства юмора, о сатире уж и не говорю. Но самые большие трудности я испытываю в отношении идейно-символического признака.
Тут поневоле приходит на ум другое знаменитое различие: «Что хочу, то и делаю! — это беспредел. Чего не хочу, того и не делаю! — это свобода».

Посмотрим, что пишет сам Белый в помощь растерянным доброхотам.
1. Признак музыкальности. «…выражение ряда настроений, связанных друг с другом основным настроением (настроенностью, ладом); отсюда вытекает необходимость разделения ее на части, частей — на отрывки и отрывков — на стихи (музыкальные фразы); неоднократное повторение некоторых музыкальных фраз подчеркивает это разделение».
2. Ироническо-сатирический признак. «Является (так в оригинале. — Б. Ш.) вопрос, мотивировано ли сатирическое отношение к людям и событиям, существование которых для весьма многих сомнительно. Вместо ответа я могу посоветовать внимательнее приглядеться к окружающей действительности».
3. Идейно-символический признак. «Наконец, за музыкальным и сатирическим смыслом для внимательного читателя, может быть, станет ясен и идейный смысл, который, являясь преобладающим, не уничтожает ни музыкального, ни сатирического смысла».

И это все?! Этой комбинации из трех пальцев, из трех указующих в туманное нечто перстов должно быть достаточно, чтобы отличить, что относится к символизму, а что нет?! Но тут между строк просовывает свою бородатую голову Лёва Рубинштейн и говорит: «Белый почти на целый век опередил свое время. Он был первым концептуалистом. Концепция произведения важнее его физического выражения, цель искусства – в передаче идеи. Концептуальные объекты могут существовать в виде чего хочешь. Объектом искусства может стать любой предмет, явление, процесс, поскольку концептуальное искусство представляет собой чистый художественный жест. Объектом искусства может быть и символ. Тогда такое искусство и есть символизм. Что тут может быть непонятно? Переверните страницу».

Лёва, ты откуда тут взялся? Как ты вообще жив-здоров? Кстати, поздравляю с премией Андрея Белого. Искренне рад и поздравляю! — Иди к черту! — Лёва, послушай!.. Он перевернул за собой страницу и исчез. — Лёва, куда ты?!

Показалось, что ли, или это бумага такая?!

Наше тело отсчета «Золотое руно», «характерный пример поэзии русского символизма», согласно определению Белого вовсе не относится к явлению символизма, т. к. ироническо-сатирический признак у него, по моему мнению, никак не выражен. Здоровая толика юмора и самоиронии не позволила бы Белому проглядеть, как логика бандитизма из античных времен проникает в его романтическо-патетические идеалы. А когда дело дойдет до осуществления, то именно эта логика определит, в конце концов, устройство и государства, и общества, построенных на массовой истерии и на безграничном прагматизме.

Так почему же Европа все еще не погрязла в мафиозности, почему она не только не похоронена и не разрушена, а вполне сносно шевелится, соблазняя все больше и больше соседей влиться в ее зажигательную, коллективную хоту? Дело в том, что обросшие мыслями титаны разрушения из века в век наталкиваются на непреодолимое препятствие, на иронию* здорового читательского восприятия.

Книги умнее своих авторов потому, что они воздействуют на мир через читателя, иронически отдаленного от авторского намерения, от чисто художественного жеста, от некритичной передачи идеи. Читатель, даже если он писатель, все равно — ремесленник и реалист, а не Манилов на мосту через пруд. То, что читатель читает — это для него материал, общекультурная жвачка, которую мы передаем из уст в уста, и из которой строим наш муравейник. Именно ирония, т.е. дистанция, дает читателю возможность не брать в рот, что попало, а выбирать и, в конце концов, отвечать за то, какой муравейник мы построим, и как в нем будет житься.

Вот мы, наконец-то, и дочитались, добрались до того признака, который радикально отличает «Ноев Ковчег» Юрия Перфильева от «Золотого руна» Андрея Белого. Этот признак — ирония.

Тонкая, улыбчатая, местами горькая, иногда колючая ирония — это сквозной, конститутивный элемент перфильевского «Ноева Ковчега». Она организуется и валким ритмом, и синтаксическими сдвигами, и выбором лексики, которая подчеркивает разрывы стиля и фокусирует вершину недоверия к первому, поверхностному смыслу в особенности на предпоследней, кульминационной строке. Притчей во языцех станет тот читатель, который всерьез поверит, что описываемые Перфильевым цели состоят в том, чтобы жить и далее в угоду. В угоду кому или чему? — такой вопрос излишен до смешного. Ну, конечно же, как и изначально, в угоду царю Пелею, родному дяде Ясона.

Перфильевский текст ставит под сомнение сам себя, заставляет читателя, меня, самого слышать и думать, и принимать решение о том, что я понимаю и как я к этому отношусь. Текст Белого — вопреки его собственному манифесту — гипнотизирует читателя исключительной музыкальностью, оккультной суггестивностью формы и возвышенностью авторского намерения.

Текст Белого говорит без тени юмора, — сволочь ты, читатель, если не бросишь все и не поспешишь немедленно на наш Арго плыть «За солнцем, за солнцем …в эфир голубой». Успех предприятия исторически обеспечен! А текст Перфильева говорит: осторожно, читатель, не верь гипнотическим выкрикам, ни старым, ни новым. И — самое главное — не лги самому себе в карман! И не обольщайся красотой, не все то золото, что блестит, даже если оно «Золотое руно».

Тем не менее, между Арго и Ноевым Ковчегом больше общего, чем кажется на первый взгляд. Не потому, что оба деревянные. Арго и Ковчег оба строятся намеренно и оба совершают плавание. Оба они — плод коллективной фантазии обобщенно отражающей действительность человека в его взаимоотношениях с самим собой и с миром в целом. Оба являются поведенческими программами, проецируемыми в далекое прошлое и одновременно символами идеального бытия человека в будущем. Короче, Арго и Ноев Ковчег — два мифа, конкурирующих между собой в отношении того, что человеку можно и чего нельзя. Неважно, верим ли мы в подлинность событий, которые эти мифы описывают. Важно, что из них мы поднимаем на знамени нашего бытия как Человека вообще.

Давайте посмотрим на знаковые различия между Арго и Ковчегом именно с этой точки зрения.

Арго строится как самое современное и самое быстроходное по тем временам пятидесятивесельное парусно-гребное судно. Ковчег же строится как вообще неуправляемое судно-кастрюля.

Арго управляется активной волей аргонавтов. Движение Ковчега осуществляется воздействием сил природы, которые, в свою очередь, полностью подчиняются воле Всевышнего и только ей.

Все путешествие аргонавтов состоится по воле богов, а не людей. Путешествие в Ковчеге состоится по воле людей. Боги навязали свою волю Ясону со товарищи, и те не могли отказаться. Господь открылся Ною в своих планах [откровение] в заслугу за его праведность и пожелал, а не повелел ему спасение. Ной же мог отказаться. Однако его праведность включала в себя отношение к пожеланию Всевышнего как к приказу. Со стороны Бога было ожидание, что Ной именно так и поступит, но не было уверенности, поскольку Господь высоко ценил добровольность Ноя.

Таким образом, у Ноя была свобода воли принимать решения о самом себе и о своей семье. Именно эта свобода воли Ноя послужила фунда­мен­таль­ной пред­по­сыл­кой для возможности заключения договора между Богом и Ноем, между двумя носителями свободы воли, несмотря на все сущностное различие между ними. Цель Ноя и его семьи — спасение жизни — экзистенциальна и позитивна, а, сле­до­ва­тель­но, этична. Цель Бога — исправление ошибок и спасение духовного мира в целом. Достижение этих целей привело к изменению Человечества, при­со­еди­нив­ше­го­ся к договору Ноя с Богом и к установлению универсальной морали.
Мы достаточно занимались «Золотым руном» как точкой отсчета для сравнения, и само сравнение тоже не осталось «за бортом». Так давайте же на всех пятидесяти веслах поспешим внимательно прочесть собственно текст перфильевского стихотворения.

«Под капель сердечных капель, / на мороку и ночлег, / озирая шаткий стапель / и сомнительный ковчег». Вы вслушайтесь только, какая звукопись, какое фантастически точное звукописание весны, взрывающихся почек, попадания благодатной дождевой капли по звучащему от напора внутренних сил бутону, по только что вылезшему пахучему листку. Каков контраст между угрожающе беспокойными значениями слов и несущими их гласными! С одной стороны, «промедление», «ослушание», «ждет», «сердечные капли», т. е. предынфарктное состояние, «морока», т. е. обман, «озирая», не осматривая, а именно озирая с панически открытым ртом, «шаткий стапель», т. е. упасть и сломать шею совсем несложно. А с другой, лирический вокализ гласных этой же строфы.

По консонантной напряженности смыслов «Ноев Ковчег» Перфильева — это, скорее, несущийся на своем корабле на крейсерской скорости Аргос, а по безмятежной элегичности мелодии гласных — спокойный, уверенный в себе и в своем Боге Ной, который знает, что, в конце концов, все будет хорошо, и все спасутся, кто с ним.

Перфильев пишет «Предписание подробно, / как смирительный пример». Неожиданность метафоры — пример, парадигма, в роли смирительной рубашки — и выразительно-суггестивный консонантный ряд «см — р — т — льн — й пр — … р» провоцируют в ауре строки ожидаемое и по жизни вполне актуальное «как смертельный приговор».

Но перфильевский текст мудрее. Предписание не намеревается убивать нас ни за что, ни про что. Оно нас опять перевоспитывает, делает из нас — в который уже раз — нового человека, а нашему гражданскому обществу опять навязывает рабовладельческий строй.

Именно консонантный ряд формирует помимо музыкально-шумовой окраски значение текста и смыслоразличение слов и морфем. Ряд гласных несет двойную нагрузку: создает опорное фонетическое пространство, т. е. вокализует речь, и катализует своей мелодикой развитие консонантной, т. е. смыслонесущей, коммуникативной линии композиции. Другими словами, ряд гласных «держит речь на звуке» и с помощью интонации управляет фразеологическим смыслом.

«Промедление подобно / ослушанию вождя. / И семья пока утробно / ждет Вселенского дождя» — Посмотримте, какая гармония ассонансов, какое развитие мелодического образа: «о — е — е — и — е о — о — о / о — у — а — и — ю о — я / и е — я о — а у —
о — о / йо е — е — о — о о — я» в этих строчках! А какое развитие получает штаб «пр» во второй строфе: про — пре — про — пла, осуществляя превращение вертикального «р» в горизонтально-текучее «л», т. е. преображая нисходящее от Всевышнего откровение, предвосхищающее вертикальность «Вселенского дождя», в горизонтальность спасительного плавания по воде потопа!
Давайте поищем глаголы в этом стихотворении. Ведь на глаголах и строится структура действия, суггестивная программатика, связывающая чтение и реализацию стихотворения. А реализация стихотворения — это то, как изменился читатель после того, как принял стихотворение в свою суть.

В первой строфе всего один глагол в индикативной форме: «ждет». Кто ждет? Дело не в тексте, согласно которому семья ждет дождя, а в том, кто идентифицирует себя как субъект по отношению к глаголу.

Здесь тот, кто ждет — это я, читатель. И автор тоже, если я его правильно понимаю. Да иначе быть и не может! Ведь автор и был первый читатель стихотворения. До того, как стихотворение было написано, автор был один человек, а именно, человек, который такого стихотворения написать не мог. А то он бы это уже давно сделал. А после написания стихотворения автор стал уже другим человеком, который этого стихотворения не мог не написать. Значит стихотворение, акт его создания, изменили автора.

Если я прочел это стихотворение и взял его в мою жизнь, то стихотворение изменило и меня, читателя.  Вот об этом я и пишу, как я пережил и воспринял это изменение — из самого текста, из того, что я мог открыть в себе в связи с этим текстом, из того, что я пережил и с чем все это сравнил. Вот сравниваю «Ноев Ковчег» Юрия Перфильева с «Золотым руном» Андрея Белого. И мне интересно.

Пройдем еще немного по строчкам второй строфы.

«Плавсостав готов к походу, / цели четки и ясны …» Четкость целей — тоже своего рода праведность, отсутствие сомнения в постановке задачи.

«Жить и далее в угоду». В угоду кому и чему? Иронически высказанное разочарование в любой, привнесенной извне необходимости, равно как и несомненный социально-политический вопрос, кто же мы такие: общество рабов с постоянным конкурсом насилия и приспособленчества, что ли? И не лучше ли всех выживает тот, кто преуспевает в искусстве самообольщения? А еще слово «далее» напоминает здесь изречение бессмертного Черномырдина, вынесенное в эпиграф: «Никогда такого не было, и вдруг — опять!»

«Видеть радужные сны». Трагедия плавания из первого библейского Завета в беззаветную современность именно в том, что оно тоже может оказаться путешествием в ловушку самообмана.

Ну что, мы достаточно «ждали»?! Давайте продвинемся к глаголам второй строфы и прочтем, наконец, чего ждали. Во второй строфе есть два глагола — «жить» и «видеть». Вот так я и читаю про себя, Бориса, а также про тебя, Юрия, про него, Андрея, про него, Ноя — ждет жить и видеть. Жить и видеть! Живу, слава Богу, и вижу радужные сны. Надеюсь. Сомневаюсь. Не знаю.
Вижу, как оба новатора — Белый и Перфильев — разворачивают свои поэтические корабли, Арго и Ноев Ковчег, и плывут, и взлетают не только в радужные сны, в голубой эфир. Они взлетают к самим себе, они ищут себя, они отвечают за то, кто они и как. Они — это мы, человечество. Человечество зрелой западной цивилизации. Мы сворачиваем с маршрута грабежа и беззакония к достоинству и культуре, то есть к свободе и свету. Мы сворачиваем с пути предопределенности из любого извне, из любого свыше к тому, чтобы жить не «в угоду», а ради. Это «ради» и есть то, во что превратилось при моем способе чтения перфильевские стихи.
Дожить же до того, чтобы понять, ради чего — этого мне не найти ни у Перфильева, ни у Белого. До этого придется добираться самому. Поэтому стихотворение кончается на снах. Остальное же — проснуться и делать.

Юра, я тебя правильно понял?