Свежий Номер

№ 11 (121), 2014

Где-то там, в конце пятидесятых —
Мальчик «Я» с веснушчатым лицом
В курточке, в сандалях рыжеватых
Еле поспевает за отцом.

Сероглазый, с уймою вопросов
(«Почему?» — и нет иных забот)
Мальчик «Я», пошмыгивая носом,
Улицей Басманною идет.

В праздники Москва нетороплива.
Он читает вывески подряд.
Пьет отец, покряхтывая, пиво.
Мальчик «Я», зажмурясь, лимонад.

Это может показаться странным,
Но шумят, толпясь перед пивной,
Очень молодые ветераны
С еле различимой сединой.

Мальчик не улавливает соли
Разговоров: что-то о жене,
О снастях, о плане, о футболе —
Только ни полслова о войне.

Мальчик «Я» не представляет даже,
Что до этой праздничной весны,
Воблою пропахшей, будет так же
Далеко, как нынче до войны,

Что бывают и другие дали,
Их шагами не преодолеть,
Что однажды майские медали
Просто будет некому надеть,

Что, скользя, как тучи над водою,
Годы отражаются в душе,
И что «Я» останется собою,
Но не будет мальчиком уже…

Стреляет Пушкин в пустоту,
В кровавом утопая снеге.
Он в жертву целился не ту,
Как и скучающий Онегин!

Ум к сочинительству привык.
Набросаны: античный профиль,
Интрига, вызов, смертный крик…
И час успокоенья пробил.

Тому, кто перевел с листа
Гармонию земным реченьем,
Легла пределом пустота,
Которой он придал значенье.

У религий классовые корни.
Высшей силы не было и нет.
Я, как атеист, конечно, помню,
Что материален белый свет.
Так о чем же речь? Зачем же в ступе
Воду очевидности толочь?
Это днем…
А ночью вдруг подступит…
Сядешь на кровати: страх и ночь.
И тогда, не властвуя собою,
Разомкнув смешливые уста,
Жалуюсь потекам на обоях,
В темноте похожим на Христа…

Бедный Дельвиг умер, затравленный:
Бенкендорф Сибирь посулил.
Бедный Горький умер, отравленный:
Сам Ягода яду подлил.
Слезы жертв до сих пор не высохли.
И теперь, кого ни спроси:
При царях ли, при коммунистах ли
Хорошо не жилось на Руси.
Как и вы, ненавижу цепи я.
Но нельзя жить, отцов кляня!
То, что вы зовете «Совдепия»,
Это — Родина для меня…

Назло врагам и либеральным троллям,
Обдумывая новую главу,
Я отпускным, неторопливым кролем
Вдоль берега турецкого плыву
И размышляю: «Зря смеетесь, гады!
Еще не кончен вековечный спор.
Еще мы доберемся до Царьграда
И вычерпаем шапками Босфор!»

Еще ты спишь, рассыпав косы,
Любимая…
Но мне пора!
Я выхожу в открытый космос
Из крупноблочного двора
И улыбаюсь сквозь зевоту
Всему, чего коснется взгляд:
Вокруг меня компатриоты,
Подобно спутникам, летят,
С часами суету сверяя,
Гремя газетой на ветру,
Докуривая и ныряя
В метро, как в черную дыру.
Тоннель из тьмы и света соткан.
Но к солнцу лестница плывет.
Растет уступами высотка,
Напоминая космолет.
Строку задуманную, скомкав,
Я застываю впопыхах,
На миг влюбляюсь в незнакомку
С печалью звездною в очах.
И вновь спешу, прохожий парень,
Мечту небесную тая.
Я твой неведомый Гагарин,
Москва — Вселенная моя!

Сонно-неусыпный шум залива.

Куст бересклета, обвешанный ягодами, как бижутерией.

Снег цвета довоенных фото.

Лицо женщины светилось магазинным счастьем.

Они переглянулись так, как переглядываются любовники, открывшие ночью еще одно, неведомое им прежде, страстное излишество.

Раздевающаяся женщина похожа на распускающийся цветок.

Лежу, не сплю и вспоминаю детство.
Живой отец ведет меня к реке
Учиться плавать.
Я боюсь и плачу.

О память, золотая тень от жизни!