Безошибочное чувство формы

Евгений Степанов, "Портрет" (М, "Вест-Консалтинг", "Библиотека журнала "Футурум АРТ", 2006).

Мне вообще нравятся стихи Евгения Степанова. Книга же "Портрет" (именно "портрет" — не "автопортрет", и вполне оправданно: автор умеет смотреть на себя со стороны, большая редкость в лирике) — так вот, книга "Портрет" хороша, во-первых, тем — что никаких во-первых, во-вторых, в третьих в этих стихах не существует: все в равной степени задействовано в создание некоего лирического портрета, в самых разнообразных, и вместе с тем очень индивидуально выраженных текстах.

Когда-то — очень, конечно, давно — меня поразила мысль Маяковского о стихах, написанных одним и тем же размером: "Мой дядя самых честных правил" — "Ура, мы ломим, гнутся шведы" — бросьте, Александр Сергеевич, война вам не дядя!". От этой точки я начала когда-то плясать сама, стремясь нащупать выразительность самой формы, и множество неприятностей нажила себе на своем творческом пути, в эпоху тоталитарного классицизма. И вот, встречаю автора, который, как и я, для каждого стихотворения — то есть для каждого лирического настроения, поэтического замысла создает свою, этому замыслу нужную — п р и с у щ у ю ему — форму. То эта форма более или менее традиционна:

То это — ритмизованный верлибр:

Бессонной, непутевой ночью
      Глаза — два фотоаппарата —
             Смотрели в запыленное окно.
		
На улице: ползущие калеки
      Кричали громко, громко, громко:
            "Мы — бывшие цветущие мечты".
		
Глаза — два фотоаппарата —
      Хотели расколоться на кусочки,
             Но расколоться что-то не могли.

(Отметим попутно характерную для лирического сознания Евгения Степанова жесткую самоиронию, с тем чтобы вернуться к ней в ходе разговора о поэте и его поэзии).

Верлибр как таковой — этой формой Степанов владеет весьма "свободно" (позволим себе такое выражение в применении к свободному стиху) и разнообразно:

Божественные дворы старой Москвы,
в особенности Марьиной Рощи
                           и Тверского бульвара, —
                                   это всего лишь игра ума.
И целебные мазурки Шопена — это тоже игра ума.
И увесистые, мудрые тома Библии, Корана,
труд Ганди "Все люди — братья" —
                                                     это тоже игра ума.
И даже серия "Из жизни хиппи" Сальвадора Дали —
                                                           тоже игра ума.
А вот в родной муравейник
                                       торопится кроха-муравей,
таща на себе огромное бревно –
                                   обожженную спичку, —
                                                      это игра природы!

Я говорю о форме, но сразу же приходится говорить и о тонкой горестной мысли — скептической (ведь муравей здесь — и природный человек, обремененный непосильной бытовой круговертью и не обремененный "мудрыми томами", тут почва для целого философского трактата — диалектического ветвистого силлогизма от "Назад, к природе" до "Да здравствует разум, да скроется тьма") — именно потому что форма этих стихов неотрывна от содержания. Верлибр создан для подобных медитативных построений, а подобное размышление укладывается только в верлибр.

И так абсолютно с каждым стихотворением этого сборника, какое-то безошибочное чувство формы. То же самое и с двустишиями:

(в сжатости выражения — все дело: расписывать — только испортишь, огрубишь и загубишь богатейшую интеллектуальную ауру этого "скромного" текста.)

То же самое и с трехстишиями, одностишиями, визуалами (в разной степени остроумными, но по чувству формы — всегда точными):

У Степанова есть такое — очень характерное для него, то и дело предъявляющему счеты самому себе, стихотворение:

Я, конечно, не Господь Бог, но что бы я предъявила Степанову на Самом Высшем Суде (разумеется, искусства, а не жизни, тут Бог ему Е д и н с т в е н н ы й судья) — так это то, что он не очень-то себя ценит, часто мельчит, увлекается перетряхиванием пыли ковра э с т е т и ч е с к о й р е а л ь н о с т и, забывает о том, что "есть ценностей незыблемая скала" — и в его тексты попадают какие-то "не те" люди и обстоятельства, притом он их, как правило, переоценивает. Что конечно же, прекрасно характеризует его как человека — увлекающегося и скромного, но из его книги, если ее еще "пошерстить", можно сделать совсем настоящую.