Свежий Номер

№ 3 (113), 2014

1
Дао, которое может быть выражено словами, есть дао дзынь-дзынь.

2
Однажды (девять лет с небольшим перерывом) я работал на складе автозапчастей. К нам на склад пришел новый сотрудник. Рабочий день уже близился к концу, и новичку нечем было заняться. Он попросил у меня какую-нибудь работу. Я говорю, чтобы отвязаться: «Ну, возьми пылесос и пропылесось». Он уходит. Где-то на другом конце склада, слышу, включается пылесос. И через минуту выключается. Сотрудник возвращается за новым заданием. «Так быстро?» «Ну да, я взял пылесос и пропылесосил». Оказалось, он пропылесосил пылесос. С тех пор этого дурака мы за глаза называли «Пылесосом».

3
Другие кладовщики знали, что я сочиняю стихи и учусь на заочном в Литинституте. Однако кладовщик Миша Трусов, мужик лет пятидесяти, бывший стеклодув (и, кстати, стеклодув замечательный, я помню сделанные им стеклянные сапожки), упрямо спорил со мной насчет авторства поэмы «Облако в штанах». По мнению Миши, написать поэму с таким названием мог только Есенин, а не Маяковский. Самой поэмы Миша, разумеется, не читал.

4
Когда, где и у кого я научился ругаться матом? В девяностые, на складе, у Льва Алексеевича Кутузова. Он ругался мастерски, да еще через каждые два-три слова вставлял скороговоркой: «Б...дь, е... твою мать!». Вот один из многих часто повторявшихся примеров его языковой эквилибристики, нечто вроде считалочки:

5
Зимой 1996–97 я пришел на День рождения к бывшей однокласснице и там крепко выпил водки. В голове запрыгали обезьяны. Соображал я туго, но хорошо расслышал, как отец одноклассницы кому-то тихо сказал на другом конце стола: «Солнце русской поэзии закатилось».

6
Великолепный Владислав Александрович Пронин читал в Литинституте курс западноевропейской литературы. После первой его пары мы, студенты, должны были пообедать. На следующей паре нас ждал рассказ о «Божественной комедии» Данте, первая и лучшая часть которой, как известно, называется «Ад». «До встречи в Аду», — напутствовал Пронин, отпуская нас на обед.

7
Сергей Николаевич Есин в бытность его ректором Литинститута имел обыкновение называть того или иного преподавателя кафедры литературы XX века «душка-либерал». На заочном отделении было как минимум две таких «душки» — Владимир Павлович Смирнов и Сергей Романович Федякин.

8
В Литературном институте зарубежную литературу нам одно время преподавал Иван Иванович Карабутенко, экстравагантный переводчик маркиза де Сада, обязательно декламировавший кое-что из своих переводов вместо заключительной лекции. Его любовь к французам доходила до того, что «Гаспара из Тьмы» Алоизиюса Бертрана он, страшно при этом волнуясь, велел нам именовать только «Гаспаром из Ночи». А иначе, говорит, экзамен вы мне нипочем не сдадите.

9
Как-то я сдул курсовую по философии, что-то на тему корейского дзен-буддизма, и в числе других успевающих студентов был допущен к экзамену на особых условиях — брать билет не нужно, достаточно ответить на вопросы по теме собственной курсовой. «Дайте определение нирваны», — сказал преподаватель, едва я сел напротив него. «Нирвана — это то, чему принципиально не может быть дано определения», — моментально нашелся я. Вопросов больше не было. Экзамен сдан на «отлично».

10
Перед госэкзаменом по эстетике мой язык еле ворочался от волнения и валидола — все в дикой панике и черной тоске ждали прихода на экзамен самого Олега Александровича Кривцуна, автора учебника «Эстетика». Но он не пришел. А лет через пять я со смехом рассказывал об этом Олегу Александровичу, сидя у него на кухне в высотке на Кудринской площади и уплетая приготовлявшиеся им тут же блины.

11
Владимир Павлович Смирнов как-то сказал на лекции, что стихотворение должно быть прозрачным и глубоким. Как вода в Байкале, — из лодки можно пересчитать все камни на дне, а попробуй достать рукой хоть один — не получится, глубоко. Я это крепко запомнил.

12
Сергея Николаевича Есина, как бы кто к нему ни относился, я считаю отличным писателем и вообще очень интересным человеком. Однажды я угостил его конфетой, но та выпала на пол, едва он развернул обертку. Не успел я моргнуть, как писатель нырнул под стол за конфетой. И съел ее.

13
Однажды я обратился к Сергею Николаевичу Есину с какой-то совершенно пустяковой просьбой, но вдруг нарвался на резкий отказ. Ситуация была настолько абсурдна, что и сам Есин удивился своей реакции. «Ну, могут, в конце концов, и у меня быть злобные причуды», — примирительно подытожил он.

14
У Льва Алексеевича Кутузова, кладовщика по выдаче запчастей, была привычка сидеть на рабочем месте в маленькой тирольской шляпе с пером и сыпать матом через окно выдачи на всю ремзону. А в ремзону иногда заходили солидные клиенты, вроде Юрия Куклачева и Наташи Королевой с Игорем Николаевым. Юрий Никулин тоже, говорят, был немало удивлен, услышав однажды речи Льва Алексеевича. Наконец того убрали от греха подальше, переведя в кладовщики по разгрузке. Так что наслаждаться словесным искусством Льва Алексеевича мы могли уже, так сказать, эксклюзивно.

15
Как-то я шел вдоль берега реки Протвы в окрестностях Боровска, мечтая поскорее перебраться на другую сторону. Уже начинало темнеть. Нет ли поблизости какого-нибудь моста — об этом я спросил у колоритного мужичка, попавшегося навстречу. «Снимай штаны», — без обиняков начал мужичок. Оказалось, выше по течению есть брод, где воды примерно… ну, вы сами понимаете.

16
Много лет подряд я в одиночку ездил гулять в окрестности Хлебникова, это такое дачное место на канале им. Москвы. И вот однажды шутки ради взял да и переименовал Хлебниково в честь моего любимого поэта. Угадайте, как оно называется теперь?

17
Когда я учился в музыкальной школе, то ненавидел всех композиторов. Особенно отвратительными казались Черни и Гедике.

18
Уходя в шесть вечера с работы, кладовщики по очереди прощались со Львом Алексеевичем, который обычно задерживался.
— До свидания, Лев Алексеевич!
— Ну, с богом, — отвечал тот. — Заткни рогом, иди и дуди!

19
Со смотровой площадки над Красноярском знакомая указала мне на три длинных улицы: «Вот это — Карла Маркса, вон там — Ленина, а между ними проспект Мира». «Вероятно, до последнего переименования, он назывался проспектом… …», — предположил я. И угадал. Вот и вы попробуйте.

20
Я не любитель присутствовать на похоронах. А вот Сергей Николаевич Есин совсем даже наоборот. Стоило ему туда отправиться, как в Литинституте все могли быть уверены: вернется в отличном настроении. Однажды, приехав с похорон своей знакомой, актрисы Клары Лучко, он с сияющей улыбкой объявил, что покойная в гробу «выглядела прекрасно».

21
Давно уже, лет двадцать тому назад, ко мне на Новом Арбате подошли опросчики. Я остановился и ответил на пару вопросов. Она попросили зачем-то номер телефона. Я дал. Попросили представиться. Я назвал фамилию: «Лаврентьев». А имя, чуя какой-то подвох, в последний момент изменил: «Михаил». И вот, каждые пять-шесть лет с тех пор кто-нибудь звонит мне домой и спрашивает Михаила Лаврентьева.

22
Подойдите нарочно к кому-нибудь на улице и спросите:
— Кто написал, «Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой, мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном»?
И вам, скорее всего, ответят, что это Лермонтов.
Или спросите:
— Кто автор? «Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя…»
— Некрасов.
Или:
— «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора…»
— Пушкин.

23
В Литературном институте я сначала попал на семинар к Владимиру Ивановичу Фирсову. На первом занятии все знакомились. На втором все выпивали. На третьем все перепились. А на четвертое занятие я не пришел, — его, кажется, уже и не было.

24
Когда-то единственный раз за всю жизнь я написал рекламный текст. Для стоматологической клиники. «В течении многих столетий, — писал я, — манит людей загадка Джокондовской полуулыбки. А разгадка проста: в те времена у дамы в возрасте Джоконды скорее всего уже порядочно не доставало зубов. Улыбнуться, никого при этом не напугав, Мона Лиза попросту не могла». Мне заплатили, кажется, 200 долларов.

25
В последний год обучения в Литинституте несколько студентов, озабоченных своим будущим, и я в их числе, подошли к руководителю нашего семинара поэтессе Олесе Николаевой. Мы просили познакомить нас с редакторами журналов, а если это слишком хлопотно, то дать хотя бы телефоны нужных людей. Олеся Александровна только развела руками — никаких таких телефонов у нее нет. «Но ведь Ваши стихи регулярно печатаются. Как же так?». «Ну да, просто мне звонят и спрашивают: "Олеся, нет ли у тебя каких-нибудь свежих стихов?"». Ах, Олеся Александровна, птичка божия!

26
В год окончания института меня повысили на работе — из обыкновенных кладовщиков произвели в старшие. Когда весть об этом достигла склада, Лев Алексеевич Кутузов сказал мне так: «Если раньше ты был просто Раздолбай, то теперь ты — Раздолбай Иванович».

27
Сергей Николаевич Есин, как известно, очень любит присутствовать на похоронах. Поэтому я не удивился, когда он засобирался на похороны Аллы Александровны Андреевой, жены автора «Розы мира». Я и сам намеревался быть там, на Новодевичьем. Узнав об этом, Сергей Николаевич предложил отправиться вместе с ним на ректорской «Волге». И вот мы молча едем, и я высматриваю, где бы купить цветы — алую и белую розы, как еще накануне задумал. Машина останавливается на Комсомольском проспекте. Есин просит никуда не выходить и вообще не тратить деньги, которых у меня действительно в обрез, выходит сам и через минуту возвращается и протягивает мне две розы. Догадайтесь, какого цвета?

28
Первое стихотворение у меня вышло в журнале «Юность». Рубрика называлась провидчески — «Задворки».

29
В «Литературной газете» Александр Вениаминович Неверов долго учил меня, каким нужно быть критиком. «Вот опять ты тут задеваешь человека, а вдруг, прочитав это, он повесится?» И Александр Вениаминович начинал переписывать мою рецензию так, чтобы она никогда никого ни за что не задела.

30
Это 1991 или 92 год. Я сижу в вагоне метро и украдкой разглядываю молодую актрису Ирину Климову, сидящую прямо напротив. Поезд останавливается, мне нужно выходить. Я встаю и с такой силой ударяюсь головой о поручень, что многое из того, что было прежде, с тех пор уже не вспоминается, а этот случай — наоборот.

31
694-я школа. Идет контрольная по физике. Мой одноклассник списывает из учебника, который лежит у него на коленях. Парень так увлечен, что не замечает, как к нему подходит учительница и протягивает руку за книгой. Увидев, наконец, эту руку, он от неожиданности… пожимает ее.

32
«Если вы хотите понять, что такое Дао, — говорил нам на лекции по философии Александр Иванович Зимин, — взгляните еще раз на Инь и Ян, эмблему Великого предела. Нет, не на цвета, черный и белый, а на кривую линию между ними. Да, вот это и есть Путь Дао. Практиковать Дао вы можете даже в метро, в час пик, когда две огромных толпы на переходе между станциями движутся в противоположные стороны. Кто идет вместе с толпой, тот идет с ее скоростью. Но между двумя людскими потоками всегда образуется некоторый зазор, где можно прибавить ходу».
С тех пор я тоже практикую Дао. В метро.

33
Нестор Николаевич, домбрист из ансамбля песни и пляски им. Александрова, свободно изъяснялся на языке потомков Шекспира и был ценителем английского юмора. Так, придя к нам домой и застав моих родителей за пеленанием, он взглянул на меня и сказал: «Подагры нет». Шутки, разумеется, никто тогда не понял.
Да и теперь она мало кому еще понятна.

34
Однажды, еще в призывном возрасте, я шел по лесной дороге где-то возле Опалихи, и нагнал двух женщин, которые при виде меня попросили проводить их через лес, так как в этих местах зимой несколько раз видели какого-то мужика, голышом катающегося на лыжах. И хотя было лето, я согласился им сопутствовать. Поглядев на мою тельняшку, одна из женщин поинтересовалась, не моряк ли я. Можно было сказать правду, но мне почему-то показалось неудобным, что я гуляю в тельняшке, не будучи при этом моряком. И вот, пока мы шли, я за полчаса наврал целую историю о своей службе на Северном флоте. До сих пор в общих чертах ее помню.

35
Я бывал в Индии и в Италии, умею водить машину… Об этом и о многом другом я врал по отдельности стольким людям, что давно уже запутался и в обществе скромно молчу, опасаясь разоблачения. А впрочем… Знаете ли вы, как живописны берега озера Комо, и как закатный свет ложится на истертые ступени древнего храма Сурьи, сходящего, подобно паломнику, в величественные воды Ганга!..

36
Продолжим. В первый год моего студенчества на семинар Игоря Леонидовича Волгина пришел писатель Дмитрий Быков. После семинара некоторые, как и я, сошли в дворницкую выпить водки, но та быстро кончилась. Быков требовал еще, но ни у кого из нас не было денег. То есть, деньги-то, может, были у всех, но никто не хотел идти и тратиться. Возникла пауза. Наконец я «вспомнил», что у меня есть немного. Сходил и принес пару бутылок. Настроения пить, однако, у меня уже не было — это ведь были мои последние деньги. С того времени я плохо отношусь к Быкову — не из-за его писательства, ведь я его по большому счету не читал и вряд ли прочту, и не из-за его политических убеждений, на которые мне плевать, и не потому, как некоторые уже подумали, что мне все еще жалко тех денег. А просто бывают и у меня злобные причуды.

37
Мужской туалет в общежитии Литинститута представлял собой такое зрелище, что, зайдя в него однажды, я не смог сделать то, зачем пришел.

38
Впервые придя в общежитие, я не смог даже туда войти — драка только что закончилась, и огромная лужа крови растекалась прямо за входной дверью.

39
Курили в институте обычно под лестницей, где для желающих имелось несколько откидных кресел и стояла огромная урна. И вот как-то раз сидим там, курим. Дым коромыслом. Окурки валяются, конечно, не только в урне, сгоревшие спички приклеены снизу к лестнице, торчат из опаленной побелки. Вдруг из коридора заглядывают к нам чьи-то ошарашенные лица. По виду иностранцы. Позже выяснилось, что это были потомки Герцена, родившегося в этом доме. Им, видите ли, приспичило навестить дворянское гнездо.

40
Будучи старшеклассником, я как-то попал на занятие по хорошим манерам. Проводившая занятие тетка с огромными грудями, выпиравшими вперед чуть ли не на полметра, рассказала, как однажды к ней домой на свидание пришел мужчина, сразу же заперся в ванной и мылся там часа два. Я, как говорится, смотрел и слушал. Слушал и смотрел.

41
Служивший гардеробщиком в каком-то столичном театре родственник мужа моей тетки, дядя Лёва Фердер, порядочно выпив, обязательно произносил тост: «За ваших львят, за вашу львицу…» И после этого всегда добавлял, что сам он — «старик по кличке Ж...а».

42
Ни в детстве, ни в юности я не носил никаких прозвищ. Кроме одного. Нестор Николаевич, домбрист-юморист, почему-то называл меня «Ляпкин-Тяпкин» — как гоголевского судью, Аммоса Фёдоровича. Вот-те на!

43
Новая свадьба моего друга Лёши Родикова обещала затмить старую. В частности, планировался запуск в небо живых голубей. Утром в день свадьбы Леша вдруг позвонил и зашел ко мне за большим зонтом. Вид у него был страшно расстроенный. Подозревая наихудшее, я спросил, в чем дело. Оказалось, Лёша переживает, что в дождливую погоду голуби не взлетят.

44
Владимир Павлович Смирнов однажды сказал, что хорошие стихотворения бывают двух типов. Первый — это когда ты, прочитав, хочешь воскликнуть «Браво!»; а второй — когда, отложив книгу, молча смотришь в окно.

45
Как-то раз я зашел в пустую учительскую, взял с полки журнал своего класса и аккуратно поставил несколько «троек» и «четверок» — по тем предметам, где мне грозил итоговый «кол». До меня на подобное отважился в классе только Женя Литвиненко, но он понаставлял себе одних «пятерок», да притом еще и зелеными чернилами!

46
Олег Васильевич Филипенко, кинорежиссер и великий поэт, перед которым я бледнею и растворяюсь в полнейшем ничтожестве, как-то подарил мне прекрасную джинсовую куртку.
Это я написал специально для него — вдруг прочтет, приятно ему будет.

47
Помню, звонит мне как-то Павел Крючков из «Нового мира» и спрашивает: «Максим, а нет ли у тебя каких-нибудь свежих стихов?» Что же ему ответить, думаю я. Если отдам эти, то обделю «Знамя», Чупринин, конечно, обидится, а эти уже идут в «Нашем современнике», а те, что пишу сейчас, давно обещаны «Москве»…
Ну вот, опять я заврался.

48
Учительница литературы в старших классах однажды сказала мне так: «Лаврентьев, пора тебе не в баскетбол на переменах играть, а стихи девушкам писать». Играть в баскетбол на переменах я давно уже прекратил, но писать стихи девушкам так и не начал.

49
Хорошенькой женщине, если она захворает, говорите так:
— Выздоравливай, но не поправляйся.

50
Летом 1994 года ко мне в гости пришли две мои бывшие одноклассницы, чтобы выпить водки.
Я выпил полстакана, а они — всю остальную бутылку.
Разойдясь по домам, они уснули сном праведниц, а меня тошнило всю ночь.

51
А однажды я дома напился так, что сам перепугался. Помню, стою в гостиной, эдак слегка пританцовывая, и говорю: «Мама, сделайте хоть что-нибудь для скорейшего приведения меня в нормальное человеческое состояние!»

52
Как человек малопьющий, я всегда был склонен несколько романтизировать пьянство. И вот, зная, что мой сослуживец-кладовщик Миша Трусов каждый год 31 декабря ходит в Донские бани (да! да! как в фильме «Ирония судьбы, или С легким паром!»), я однажды напросился с ним. В бане я оказался впервые. После парилки мы с Мишей и его приятелями выпили. Совсем по чуть-чуть.
Выйдя через час на улицу, я так и не смог понять, в какой стороне метро «Шаболовская», и долго ехал на трамвае в противоположную сторону.

53
Звонок в дверь. Мама открывает и видит, что на пороге стоит женщина-почтальон и держит на вытянутых руках посылку. В чем дело? Оказывается, в обратном адресе: Украинская ССР, город Чернобыль. Это мамин двоюродный брат, Толя Зимоглядов, работающий на ликвидации последствий ядерной аварии, собрал родственникам в столицу, где, по слухам, люди чуть ли не голодают, коробку с продуктами — их-то, ликвидаторов, кормят хорошо. Мы осторожно вскрыли ящик — внутри лежали конфеты и гигантские красные яблоки. Мама тут же отнесла посылку на помойку. На вытянутых руках.

54
«Единожды един — шел господин.
Единожды два — шла его жена.
Единожды три — в комнату зашли.
Единожды четыре — свет потушили.
Единожды пять — легли на кровать…»
Это из репертуара Льва Алексеевича Кутузова.

55
Когда мне вручили диплом об окончании музыкальной школы, я сказал, обращаясь к залу, словами Петра Ильича Чайковского по поводу только что завершенной им оперы «Пиковая дама»:
— Слава богу — кончил!