Свежий Номер

№ 7 (57), 2009

…И вот, мне приснилось, что я никогда не усну,
что вечным бессоньем за дерзость меня наказали…

Меж стиснутых век пламенеют соцветья азалий.
В устах — леденцом подъязычным мозолят десну
нетленные строки. Сквозит носоглотки дыра
фантомным свищом в бытии протеиновой массы.
И в такт конвульсирует, скорбные корча гримасы,
промозглого мозга — отнюдь не земная — кора.
……………………………………………………………

…Колеблется в капле парфюма жемчужный опал,
перста каучуком провизор качнет коромысло:
в увесистость унций влагая иллюзию смысла,
пристало ль себя укорять, что вечор недоспал?..
В процесс вовлечен колдовством тростниковой иглы
невзрачный обмылок судьбой измочаленной плоти.
В чертоги Морфея — посадка на автопилоте
под знаком Ириды, соперницы мрака и мглы.

В безлунную пустынь, в чертоги предснежного сна
сомнамбула-Ночь направляет бесстрашные стопы.
Хореем каюровым в наледь — бессонницы стопор.
Как келья паломнику — ночи полярной тесна
безбрежная тундра. В объятьях литых одеял
покоятся воды. Но теплятся отчие тени,
обретшие вечную память меж створ средостений,
в нетленном притворе, что ворогу врат не разъял.

В простор сновиденья, в юдоль оцифрованных грез
душа устремляется неотвратимо и скоро:
в осенней пыли золотой растворяется город,
и тает в скудеющей дымке полярный торос,
навек схоронивший в ледовой своей синеве
стоцветное прошлое, бытность мою расписную.
И тает подобный торос от меня одесную,
и каплет ледовая масса, и гулкий навес

под стылыми окнами блещет стеклянной лузгой,
лучом осиянный неверного зимнего солнца.
И плавится в небе тумана декабрьского стронций.
И плавится глыба. И капли — одна за другой —
скользят, растворяясь в пучине бестрепетных вод,
прозрачных, беззвучных, недвижимых вод ледовитых.
И волн зачарованных низкопоклонная свита,
влача шелковистые шлейфы, вослед им плывет —

в чертоги беспамятства, в серый вещественный слой,
в юдоль симметрии, распаханной бустрофедоном…
Как сон бесконечной вселенной в колодце бездонном,
на кончике вдоха взращен тростниковой иглой
простор сновиденья — бытийности вещной некроз,
где лепятся в тесном соитье лакуна к лакуне.
Меж хрустких ветвей серебрятся околыши куньи,
и ловчих до самых костей пробирает мороз —

до самых вакаций, до Святок и до Рождества,
до ангельских крылышек и до пророчеств восковых.
В ледового панциря необоримых оковах
под спудом таится нетленного тома листва —
простор бытия. Переплет тектонических плит
не индифферентен к пера рудокопьим дерзаньям…

Сфероидом фистула в горлышке бьется фазаньем
о том, что приснилось «что сердце мое не болит».
……………………………………………………………..

Сколь мастер спектральных утех на фантазии скуп —
столь оперы мыльной сюжеты галлюцинаторны:
снискавший признанье альянс с меднопевьем валторны
на выдохе выхолен царственной щедростью губ.
Феномен, созвучный усилиям трубчатых вен:
всеблагостен вздох, претворенный в субтильную сферу.
И ниц простираются купрум, аргентум и феррум
пред сверхпроводимостью струн под перстами камен.

Раньше, когда-то, тому назад
два или три года
у меня под окнами был сад,
как раз под теми, что жгли фасад
отраженьем солнечного восхода.

Там, заглушая всесилье гроз,
звон жестяного ската
вторил разгулу хмельных ос,
льющих шелка золотых полос
в отраженье солнечного заката.

Это было раньше. Теперь — не так:
глохну от злой звени я.
Корчится ухо затычке в такт,
стынет в глазнице зрачка пятак
отраженьем солнечного затмения.

И терзаю разум: зачем, кому
пожар моего дара?
Бьет набат сапогом в корму,
жжет озноб, воспаляя тьму
отраженьем солнечного удара.

И не скажешь: вот! это ты, и ты! —
Суд не моя утеха.
В рамах блажат конопли кусты,
струпом — осиновых ставен стык,
выдоха в горсть — эхо.
Всушь исторгаю из горьких зениц
каплю за каплей тени я.
Тьма окрест полегает ниц,
корчится влет под стопой зенит
отраженьем солнечного сплетения.

И терзаю душу: теперь — куда?
Страхом кровит оскал.
Жжет неопалимый кусок льда
горечь губ, промолчавших «да»
отраженью кривых зеркал.

Я жду осенних холодов безропотно и терпеливо.
Стекла глазурная полива на солнце нежится глумливо,
а свет рассеянный медов и густ. Листвы багряной лава
пылает сочно меж страниц, не опаляя сень ресниц.
Но ритм — с коварством власоглава — внедриться метит на подсос:
там круговерть атласных ос в пыльце золотного расплава,
анахронизмами порос лежачий камень: ткутся слева
направо прошвы скорбных строк. Долготерпения урок
в назначенный исполнив срок, под гул медвяного распева
томясь, осенних холодов я жду безропотно. Рядится
в лоскутья выцветшего ситца Селены лежбище. Бордов
фальшивого светила отблеск. Как лот аукциона Сотбис —
сентябрьских прописей анклав средь орд высокоумных глав.
Разверзшись, сателлита пицца струит из чрева кетчуп лав —
на ветошь. Шанса вивисектор велит планидам верный вектор
блюсти. Изверившись весьма, я жду, как женщина — письма,
страшась, что — умер где-то некто.

Блажит чернильная тесьма, лжет безупречности детектор:
клинки остроугольных гряд, как жала, источают яд
вражды. Но серверные черви (меж строк — плетьми багряных вервий
змеится дикий виноград) чредой искусных имитаций
в непогрешимых списков ряд сплавляют пикселей парад:
прайс-лист. В его графах остаться, бесспорно, всякий был бы рад
из вас. Сакральные тома ввергают в ступор книгочея —
в процессе чтенья сводит челюсть с ума. Всепреданная челядь

костра, и Вечности кума — я жду. Осеннего безумья
зудит неутомимый зуммер и полны всходов закрома.

Я жду, как женщина письма, страшась, что кто-то где-то умер,
о ком не ведаешь сама.

Это местечко — феномен вроде как:
сад — не сад… Входишь — вот те на:
вкруг убогого, жалкого огородика
золотится кавернами незыблемая стена:
огуречная грядка, жасмина куст,
скамья — на манер прокрустова изобретения.
Копай, сажай — до седьмого потения, —
не побалуешь взалкавших уст
плодом экзотического какого растения.
Но здесь, на лучом озолоченной стене,
по кварцу хрусткому распластавшись косо
(усомнишься ли в истинности не вполне
отчетливо сформулированного вопроса?),
стынет тень, облеченная правом молчать
по своему исконному предназначению.
Стынет тень, как сургучная стынет печать,
охраняя тайну никчемную и ничейную.
Долине гейзеров — заводь тихая не чета:
в нашей богом забытой левиафановой утробе,
называемой «город» (по-итальянски — citta′),
штиль мертвей, чем Елиазар во гробе.
Посему поговаривают, смущаясь зело:
мол, некто нездешний — в четверг, не далее, —
только что на небе рассвело,
примостился у изгороди, поджав крыло —
так, подтянуть ремешок сандалии,
ногу, видишь ли, на лету свело.

Да уж, местечко — феномен вроде бы.
Ну, да мало ль чего наболтают.
Стена вроде той — из «Шалтай-Болтая»,
но разве б признали себя в уроде вы,
криво косящем из льда зазеркальего?
Вот и ей не внове, что явь отражения
ни сколь не сказывает высокой истины:
пожар, возложив мазок своей кисти на
холст бытия, не ощущает жжения.
А здесь, на вызолоченной кварцем стене,
в качестве супер-эксклюзивного экспоната
обозревается такое, что мозг костенеет,
застыв закорючкой заиндевевшего каната:
на закатным огнем обагренной выси,
разбегаясь по кладке ящерками,
тлеет оттиск моего Настоящего,
допустившего промах… А впрочем — воистину
допустившего взмах.
Случалось ли — мимо вам?
Замечали ль особинку в порядке гряд?
Столь многозначною пантомимою
радуя взор, в синеве парят,
распластавшие перья ветки гледичии…
Сад — не сад: входишь — ну и ну!
Насмотришься за день-то всяческой дичи, и
глядь — невольно клонит ко сну.

Огуречная грядка, жасмина цвет.
Сизарей хор — по нездешним краям тужит.
Ох, успеется ль, незаданному вопросу в ответ,
ремешок сандалии затянуть потуже?