Свежий Номер

№ 7 (57), 2009

Эта скучная муть, монотонная серость,
Эта бледная немочь с оплывшим лицом
Называлась пленительным именем Эрос,
А порой и хрипатым обсценным словцом.
Нет, пожалуй, и не было слова такого.
Называй наугад — все равно не совпасть.
Есть слова — ниже слова, слова — выше слова,
В них сошлись воедино и горечь, и сласть.
А потом, без малейшего предупрежденья, —
Тишина, темнота, теснота, наважденье.
Благо прежнее стало отнюдь не благим,
И слова поисчезли одно за другим.
Все пути перекрыты, подытожена смета,
Меж пустот пустырем пролегла пустота.
Все имеет названье, но только не это —
Гиппократова маска с гримасой у рта.

Но что же сказать на прощание, на-
последок тебе, хлопотунья эпоха,
бомжиха, валютчица и выпивоха,
трудяга, дуреха, шахидка, шахна?

Я сызмальства чужд твоему правежу,
мне до смерти мерзко лицо твое волчье.
Но ты остаешься. А я — ухожу.
Без тени надежды. Печально и молча.

Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе.
Надо менять одежку и другой реквизит.
Жизнь уже на ущербе — чеховское «ich sterbe»^*
В мире твоем давно сквозь полумрак сквозит.

Надо менять позывные, лозунги и пароли,
Камни, что разметал, горестно собирать.
Надо смириться с тем, что излюбленной роли
До окончанья пьесы все же не доиграть.

Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей.
Надо стирать рубаху и подметать жилье.
Надо взглянуть окрест и, погрустнев, смириться
С тем, что твое родное — более не твое.

Стал отдаленнее друг и безразличней вражина,
Стало уже не нужно мыкаться и спешить.
Кровь твоя запеклась на пружинах режима,
Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить.

Слишком долго глядел ты в глухую кромешность,
Слишком долго шептал: Господи не приведи...
Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность.
Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти.

Можно локти кусать, можно в стельку напиться,
Но на излете дня кончился разнобой.
Кто бы предвидеть мог: убитые и убийцы
В темень единым строем уходят вместе с тобой.

Замкни свой слух, не обоняй, зажмурься,
Замолкни, в три погибели согнись.
До полного исчезновенья пульса
Забудь себя и прахом обернись.
И жди, лишившись выдоха и зренья,
Забыв былую связь и разнобой,
Божественного пересотворенья
Того, что было некогда тобой.
Как знать, каким ты станешь — лучше, хуже,
Приблизившись к таинственной черте?
Еще одно усилье! Ну же! Ну же!..
А за окном все те же тьма и лужи,
И буковки все те же на листе.

Когда б ты ни ушел, спектакль будет длиться
И ты не унесешь с собою ничего.
Все тот же будет фон, события и лица,
И только среди них не будет твоего.
Все так заведено и лишь тебе в новинку,
Но на исходе дней реальность солоней.
На выдохе сожми случайную травинку
И, лоб перекрестив, навек окостеней.
А в комнате твоей уже чужие дышат,
Овечки меж волков и волки меж ягнят.
Они твои стихи бессовестно напишут
И женщину твою стократно соблазнят.
Усердный супостат злорадно фигу кажет,
Ругают не за то и хвалят не за то…

Но что тебе Господь через минуту скажет,
Об этом знает Он и более никто.

Лягу в два, а встану в три,
Гляну в окна, закурю.
Бог позволит: говори!
Ничего не говорю.

Бог позволит: попроси,
Расскажи свою тугу.
Отче наш, иже еси…
Даже это не могу.

Будто разом онемел,
Будто кто-то отлучил.
А ведь сызмальства умел,
Хоть никто и не учил.

Нет, молитвы не творил,
Не решался на обряд.
Напрямую говорил,
Как младенцы говорят.

Если б мог и посейчас,
Как вначале, как сперва!
Но, лукавству обучась,
Позабыл я те слова…

Лягу в два, а встану в три,
Гляну в окна, закурю.
Бог позволит: говори.
Все равно не говорю.

Но нисколько не ропщу
И отчаянье неймет.
Если даже промолчу,
Бог и так меня поймет.

Сначала забываешь даты,
А вслед за ними имена,
Все то, что натворил когда-то
Тверезый или с бодуна,
Кирпичный дом начальной школы,
Элементарные азы —
Все падежи и все глаголы,
И дни недели, и часы,
Эвтерпу, Мельпомену, Клио
И прочих, сколько их — бог весть!
А то и собственное ФИО
Не можешь твердо произнесть.

Кому ты нужен в этом гейме,
Кому очки твои нужны,
Когда безжалостный Альцгеймер
Бездумно бродит вдоль стены?
Кто обратится к имяреку,
С трудом жующему строку?
Петух на прясле: кукареку!
А ты в ответ ему: ку-ку…
Так вот каков ларец Пандоры!
Так вот каков остывший пыл!

Да, старость — это Рим, который…
А что там дальше — позабыл.

Когда откину тапочки и в ящик
Сыграю, покидая свой приют,
Моя семья и мой душеприказчик
Меня, надеюсь, в церкви отпоют,
В какой-нибудь окраинной, безлюдной —
Да и к чему он, чужеродный люд! —
И супротивник власти абсолютной
Познает абсолютный Абсолют…
Как все, он ничего о Нем не знает,
Как все, предпочитал Ему «авось»,
Хоть временами острая, сквозная
Пронизывала боль его насквозь.
Ему Он представлялся андрогином,
Который где-то над землей витал.
От боли он лечился пенталгином
И фолианты мудрые листал.
Он был невером, хоть и суеверным,
Плыл без ветрил, не думал о руле,
Порой прельщаясь остроумной скверной,
Как циник Гейне, либертен Рабле.
Он жизнью жил беспутной и грошовой,
Он притворялся ловчей пустельгой…
Теперь над ним поставят крест дешевый,
Но самый важный, самый дорогой.
А рядом свечка, еле-еле теплясь,
Через мгновенье канет в темноту,
Что скажет он, раскаявшийся нехристь,
Склоненному над холмиком Христу?..