Свежий Номер

№ 1 (111), 2014

Фантазия всегда обслуживает наши экзистенциальные нужды, даже когда кажется бесцельной. Впрочем, фантазия Владимира Шпакова («Возвращение из Мексики», СПб, 2013) бесцельностью не маскируется: его проза «косит» скорее под физиологический очерк, исподволь перерастающий в фантасмагорическую аллегорию. Стремление соединить реализм с символизмом когда-то едва не погубило первоклассный талант Леонида Андреева, однако в лучших вещах Шпакова символическое начало вырастает из жесткого правдоподобия совершенно органично, иногда даже после прочтения.
В его «военно-морской фантазии», названной вопросом «Кто брат твой?», с предельной достоверностью изображен вполне материальный корабль-призрак на воздушной подушке, упорно стремящийся к привычным боевым рубежам, хотя прежний потенциальный противник официально объявлен едва ли не союзником. Но капитан по-прежнему поддерживает боевой дух личного состава то варварской охотой с использованием автоматического оружия, то терроризированием местных рыбаков чуждой национальности — «рыбоедов», то вполне бессмысленной маршировкой. И экипаж готов идти за своим вождем не только в воду, но и в огонь. А единственному на борту интеллигенту, корабельному инженеру, ужасающемуся преступной бессмысленности происходящего, капитан отвечает то словами, то делами, но всегда впечатляюще: война не зависит от политических манипуляций, она вечна, как небеса, люди хотят слышать, что они лучшие, чувствовать, что они сила, и когда они в сомкнутом строю чеканят шаг, они знают, что и дети самых интеллигентных и миролюбивых родителей им завидуют, потому что дети ближе к природе, они знают, какое это наслаждение — расквасить противнику нос, а после сесть на него верхом и заставить молить о пощаде. Да, в сегодняшнем мире Марс пока что проигрывает Меркурию, да, те, кто готовы все продать, пока что представляются господствующей силой, но придет час, и булат снова укажет злату на его место у параши!
И эта шпаковская притча представляется мне неизмеримо более глубокой, чем маканинский «Асан», в котором Марс сдается Меркурию практически без боя. Не говоря уже о том, что Шпаков прекрасно знает и людей, и «матчасть», о которых пишет, а Маканину они известны лишь по чьим-то рассказам да отцензурированным телерепортажам.
Участник двух чеченских войн, прозаик и журналист Аркадий Бабченко пишет о маканинском бестселлере примерно следующее: разбирать все несуразицы «Асана» бессмысленно, потому что они не то чтобы «встречаются» — роман на них построен полностью; погибшие люди — не тесто для выпекания литературных пирожков, которые можно «на базаре потом по рублю продавать».
Но если даже забыть о морали, о нуждах низкой жизни и воспарить к высотам чистого искусства: быть может, все в мире лишь тесто для ярких фантазий, — то и здесь Маканин исполнил ровно обратную задачу: оттеснил ярчайшую реальность скучной выдумкой. Реальный мир, которым заправляют герои и честолюбцы, одержимые жаждой справедливости, жаждой власти, жаждой победы, жаждой мести, жаждой славы, он заменил придуманным миром, которым правит завхоз с «горючкой» (в коей реальная Чечня утопала). Шпаков же в лучших своих вещах не выдумывает идеологические схемы, чтобы подогнать под них реальность, но умеет в самой реальности увидеть символический смысл.
В повести «Сероводород», где с почти документальной точностью выписан майор охраны Первых Лиц, в былые времена ощущавший себя тоже не последним из государственных столпов, а ныне вынужденный за большие деньги охранять затрющенного олигарха, нарастающая ненависть этого атлета и снайпера к управляющим миром чмошникам уподобляется сероводороду на дне Черного моря, который может рвануть в любом месте и в любое время. «Наша страна — вообще сероводород, для всего мира, — размышляет пьяный майор. — Или сероводород — это мусульмане? Большинство из них в говне по уши, но дай срок, это говно всплывет, и тогда такая вонь начнется, никому мало не покажется…»
Аллегория, конечно, неполиткорректная, но сильная и, возможно, более точная, чем хотелось бы. А в превосходном рассказе «Маятник Фуко» всем известный прибор истолкован как новый образ Рока: «Установленный экскурсоводом крошечный брусочек в гигантском объеме Исаакия смотрелся жалко, выглядел ничтожной песчинкой мироздания. А маятник, между тем, неумолимо к нему приближался, как воплощенный Фатум».
В рассказе среди роскошной российской ахинеи в качестве изысканной причуды абсурда возникает и сам Умберто Эко, чей роман «Маятник Фуко» очень точно назван изделием. Это и впрямь изумительное изделие прикладного искусства: бездна эрудиции и изобретательности брошена не на то, чтобы наполнить жизнь новыми образами и новыми смыслами, но создать изощреннейшую конструкцию, не имеющую никакого отношения ни к нашей, ни какой бы то ни было иной жизни. Шпакову же, к несчастью для него и к счастью для его творчества, такая участь не светит: ему не вырваться из нашего неистребимого столпотворения и столпонизвержения, как герою его «Возвращения из Мексики» не выбраться из нагромождения внезапностей, начиная от болезни Меньера и заканчивая обстрелом Белого дома. «За что можно любить нашу жизнь?!» — в отчаянии вопрошает герой. «За ее грандиозность», — отвечает ему своей книгой автор.
Единственное, от чего его хотелось бы предостеречь, — от соблазна не выращивать фантасмагорию из реальности, а вносить ее туда извне по готовым рецептам, как в точном и забавном рассказе «Экскурсия» приблудившийся к утонченной экскурсии славистов полупьяный богемный поэт Гурьев внезапно оказывается ожившим мертвецом. У Шпакова вполне достаточно выдумки, чтобы обходиться без таких мертвецов.