Свежий Номер

№ 12 (110), 2013

Мы живем в атмосфере тотальной войны,
И достанется всем на орехи!
Наши лица друг другу за шаг не видны,
А видны лишь грехи и огрехи.

То копыто, то хвост в непроглядном чаду —
Приглядеться и стыдно, и жалко.
Выгорает страна, как болото в аду,
Или как подожженная свалка.

И припомнить-то нечего — не разговор,
А долбежка неписаных правил:
Кто смолчал — не солгал, кто не пойман — не вор,
Кто юлил — тот следа не оставил.

И не знаешь, которая рожа мерзей, —
То ли враг, размалеванный краской,
То ли пестрые глазки недавних друзей
Под небрежно наброшенной маской…

И откуда-то сверху — с вершины греха —
С окровавленной скользкой арены —
Раздается «ха-ха»… и дает петуха
Виртуоз императорской сцены.

Здесь яд — кипит… но что тебе, гроза,
Урчанье чьей-то гордости голодной?
Что ветру —  разъяренная гюрза
Со всей ее тоскою подколодной?

Зло держит верх … кот мышку стережет…
Пугливый раб хозяйской ласки ищет…
Но гору лишь подземный пламень жжет,
И туча лишь в небесном поле рыщет.

Лукавый деспот цацки раздает —
Все топчут всех в подобострастной гонке…
Но в том, кто по наитию поет,
Любоначалья меньше, чем в ребенке…

Увенчано ничтожество. Герой
Унижен и отмечен нищетою.
Но тот, кто был грозою и горой,
И впредь не осквернится суетою —

Построит дом, в окошки впустит свет
И снова будет щедр и лучезарен;
У гения и притязанья нет
Соревноваться с теми, кто бездарен.

Старо все это, общие слова…
Так что ж на олимпийском разнотравье
Твоя, поэт, кружится голова
От здешнего елея?..
О, тщеславье!

В кощунственной татуировке стен
Есть что-то от стыда и от испуга:
Кривляние, сарказм,— и все ж… и вместе с тем,
Какая горькая бесплодная потуга!
Скольженье ломаных — то рядом, то вразброс:
Что ведомо и что настойчиво ведомо?
Ухмылка циника, болезненный вопрос,
Последняя цена? последняя истома?
Как будто, сочетав две темные души,
Художник не нашел иного выраженья
Для их совместности — вне истины и лжи,—
Как только на волне фантомного движенья,
Где жизнь еще дрожит — и плоть ее, и нервы —
Но как бы и не жизнь.
Консервы.

На свете дружбы нет и нет любви.
Есть голод хищника и жертвы отупенье…
Вот — смысл. Вот — истина. Так надо. Се ля ви.
Зловонный прах под каждою ступенью,
Которую одолеваешь ты,
Стремясь к Отцу в надежде безусловной,
Что будет изведен из темноты
Тебе навстречу свет Его любовный.
В чужих глазах — в которых правды нет,
Раз нет сердец, не поврежденных ложью, —
Сияет неподдельный Божий свет,
Как василек родится вместе с рожью…
И ты влечешься, бедная душа,
На этот свет, изменчивый и ложный,
В который раз — болея и греша
Все той же человечностью безбожной…

Театр погорел. Разбрелись растерявшие роли
Актеры… истлел по шкафам реквизит…
Мы оба смотрелись в жестокое Зеркало Тролля,
А в нем, как известно, весь мир на гноище скользит.
На старости лет убеждаешься: теодицея —
Беспомощна в споре с ордой буржуазных идей!
Одна лишь любовь — от напастей любых панацея.
И только она под запретом всегда у людей.
Под черною маской, под красно-пятнистою маской
Она выступает, котурны едва волоча…
Но ей не спастись даже этой военной раскраской,
Найдется искусник — толкнет под топор палача:
Блестит ее взор из-под слоя столетнего грима…
Вглядись в это зеркало — что? ты себя не узнал?
Так выйдем на площадь кишащего крысами Рима —
Отбросим условности  — и доиграем финал!

Капитан секретного фрегата,
Пролагаю неуклонный курс…
Соль столетий — чем душа богата, —
Мой неисчерпаемый ресурс.

Где пристать крылатому не мелко,
На зюйд-вест или норд-ост идти?
Укажи, настойчивая стрелка,
Направленье верного пути,

Чтобы избежать соблазна кривдой,
Чтоб, стремясь на еле слышный зов,
Просквозил меж Сциллой и Харибдой
Шелк моих багряных парусов,

И когда, исчадье брызг и пены,
Встанет смертный морок надо мной,
Чтобы не сподобились сирены
Оплести сознанье пеленой

Умопомрачительного яда…
Мачты из архангельской сосны —
Это все, что для опоры надо
Жаждущим надежды и весны!

Вей, декабрьский ветер, вьюгой рея,
Холоди тугие вены рей!
Пусть летит сквозь ночь путем Борея
Флот моих упрямых декабрей!

Где-то, на краю грядущей бури,
В гавани, далекой, как рассвет,
Я еще глотну твоей лазури,
Берег вдохновений и побед!

Облака расступаются — тихо течет синева
По ноябрьскому городу в необозримую слякоть.
И сжимается сердце, и глухо болит голова,
И так хочется плакать — и не получается плакать…
Словно небо разомкнуто жерлом к усталой земле,
И тяжелые длани над общей судьбою простерты.
Все мы — дети детей — на бегущем во мрак корабле…
И оттуда, из мрака, тревожные ловим аккорды.
Что нас ждет за пределом? над домом колеблется свет…
И в скудельном сосуде волнуется жизнь молодая.
Старики улетают. Как птицы. Туда, где нас нет,
И куда неизбежно за ними отправимся вслед.
— Не грусти и не бойся, — мне папа сказал, улетая…

Ваш кабинет напоминает грот,
Или гнездо венецианской знати,
Или кладовку фокусника — кстати
Любая мелочь от земных щедрот.

Великой глупости неистребимый род
И мудрости плоды — живут в печати…
Цари и смерды, рыцари и тати
Заключены в надежный переплет.

В глубокой темноте стоит туман,
И только красным вспыхивает влажно…
Таков внутри готический роман,

Наверное… но я вхожу отважно,
Как кошка, угадавшая диван.
И что произойдет — уже неважно.

Эти розы держались так стойко, стояли так долго,
Словно их отсеченные корни питались небесною влагой
В молодильном цветочном раю, где подвижницы долга
Наделяются неистребимой растительной тягой…
Эта крепкая плоть, совершенная в каждом изгибе,
Этот запах, сулящий нирвану в смертельном соблазне,
Эта прелесть страданья — когда созерцается гибель
И лелеется жизнь в наблюдениях длящейся казни…
Умирать — восхищая… и страшно, и больно, и сладко…
Это участь художника — как бы ни крысилась пресса!
Умираешь — как Бог — на кресте мирового порядка,
Воскресаешь — как Бог — на волнах мирового процесса…