Свежий Номер

№ 4 (54), 2009

Новенькая учительница, с университетским значком, заменившая учителя украинского языка и литературы, Героя Советского Союза, но, как оказалось на самом деле — «врага народа» и «бандеровца», у нее — шестимесячные кудряшки, маникюр (гостиница «Интурист»), кофточка из польских кружев, сталинские отложные воротнички, — вопросительно и смешливо рассматривает Самуила Мовшевича Шихеля, мальчика 15 лет, белолицего, с девичьими губами, изящного, — копия с картины Пикассо «Мальчик на шаре».
Она не говорит ему «садитесь», и он стоит. Он смотрит не нее, и пушистые ресницы его трогательно и доверчиво распахнуты. Она опускает глаза в анкету и поднимает глаза на класс: класс мертв и ни один ученик не отводит глаз. Учительница вспыхивает, заливается розовым светом, барабанит музыкальными ноготками по журналу и говорит гневно:
— Нехорошо лгать, мальчик. Ведь ты — еврей.
— Нет, — ответствует Шихель. — Я русский.
— Ты еврей! — уже вопит учительница.
Шихель вздыхает, поправляет застиранный галстук в полоску, идет по коридору парт к учительнице и, не останавливаясь, бьет ее по лицу, — тяжелая все же пощечина. Учительница взвизгивает, закрывает лицо руками, вспархивает и убегает к директору. Там — истерика. Директор, увешанный, как дерево фруктами, орденами и медалями Отечественной войны, выслушивает девушку по-отечески, как это было принято в то время, произносит:
— Это моя ошибка. Простите, пожалуйста, что я вас не предупредил. Ведь и у меня с этим юношей в свое время произошло то же самое.
— Как? — у учительницы перехватывает дыханье, — и… Вас!
— Да, — просто отвечает директор. — И меня.
— По — ни — ма — ю, — догадывается девушка, — там рука своя, — и крутит пальцем где-то в небесах.
— Нет, — не менее просто отвечает директор. — Его отец — простой наборщик в типографии, мама — больная и еще сестренка.
— Но суд! колония! лагеря!
— Нет. Ни один суд не возьмется. У нас нет антисемитизма.

Это было во Львове в 1951 году, и он бил всех.
Он бил всех, кто называл его евреем, или думал, что он еврей.
Он бил: соучеников и учителей, соучениц и учительниц, пенсионеров и старух, секретарей райкома комсомола, парторгов, тренеров, полковников, спортсменов, инженеров, валютчиков, бандеровцев, профессоров, биллиардистов, грузин, иностранных туристов, фарцовщиков, амнистированных, официантов, драматических актеров, кандидатов наук, артистов цирка, банщиков, бухгалтеров, кассиров, врачей, — всех, с кем его сводила странная и напряженная судьба, он бил со стальным спокойствием, внезапно и бесстрашно.
Именно — бесстрашно. Как-то мы забрались в сад к Командующему Закарпатским Военным Округом. У всех у нас были «свои» прекрасные сады и виллы, только Шихель жил на чердаке, в крошечной камере — мать, отец, младшая сестренка и он, одно окошко, одна крестовина рамы, уборная за фанерной перегородкой, единственный костюм Шихеля (для праздников) висел в гипсовом чехле (чтоб не пропах уборной), а чернильницы подвешивались к потолку, чтобы сестренка не пролила чернила, или чтобы не выпила их.
Мы предлагали свои сады — он и слышать не хотел. Он объяснил: в рационе их семьи самое ничтожное количество мяса и масла, поэтому на четверых нужно как можно больше фруктов, потому что фрукты — концентрат витаминов, ни у кого из нас он не возьмет ни вишенки, он — не побирушка, все нужно добывать собственным честным трудом. Если мы хотим ему помочь — это наше дело, но сад он выберет — сам. И он выбирал: в несколько ночей наша мафия распотрошила сады двух генералов и четырех крупных партийно-административных работников, потом — сад директора театра им. И. Франко, потом сад внуков Ивана Франко, сад ректора Львовского Государственного университета им. И. Франко, сад чемпиона мира по гимнастике и т. д. и т. п.
— Это самостоятельный и честный труд, — так утверждал Шихель. — У них миллионы, у меня — нуль. СССР — страна социализма. Будет мало им — купят, а мне — не на что.
И, как это ни парадоксально, прислуга всех этих деятелей действительно покупала плоды своих же садов (Шихель нанял для продажи старуху за какие-то копейки). Деньги отдавались родителям без объяснений, мы не получали даже на мороженое, баловство, говорил Шихель, одно мороженое — полбуханки хлеба, и нам нравилась эта игра, опасность.
И вот мы докатились до сада Командующего. Кто из мальчишек не знает этого таинства лунных приключений в саду, когда висишь с мешком на ароматной фруктовой ветке, а повсюду от окон, освещенных еще — блики, вспышки, вспышки, живой калейдоскоп электрического света, шум листьев, за стеклами — фигуры, лампы, зеркала, — сладкий страх! Нам нравилось, что на этих фруктовых мачтах Шихель — наш капитан, и как он капитанствует!
Мы были на Эверестах счастья, если он, подводя итоги нашествий, каменно ронял: «Так себе. Но молодцы — мы».
В сад Командующего мы проникли на рассвете. По разведывательным данным капитана Командующий был на маневрах в Закарпатье, а начальник охраны, лейтенант, естественно — у своей девушки, а солдаты-часовые с вечера хорошенько пили…
Мы были схвачены на деревьях. Вещественные доказательства: мешки, в мешках яблоки, груши, сливы, персики. Нас кто-то предал и этот кто-то был с нами тут же, отличник из нашего класса, мальчик с первыми усиками, он уже объяснял лейтенанту наши анкетные данные. Лейтенант стоял, опухший от бессонницы, с револьвером.
— Так? — спрашивал лейтенант голосом прокурора.
— Так, — еле слышно подтверждали мы. Солдат-узбек записывал все это в блокнот. Нас допрашивали в подвале, где стояли ящики с бутылками и висело три бараньих тушки, и пол был посыпан опилками. На веревке висела одна лампочка. Солдаты примкнули штыки и смотрели на нас так, как будто расстреливают.
— Фамилия, имя, отчество? — отчеканил лейтенант.
— Шихель Самуил Мовшевич.
— Год рождения?
— 1936.
— …Национальность?
— Русский.
…
Отличник с усиками хохотал, приседая, лейтенант сощурился от смеха, а Шихель со светлой улыбкой, дружелюбный, подошел к лейтенанту и — мгновенье! — лейтенант валялся на опилках лицом вниз, а Шихель легкой походкой все с той же улыбкой пошел на солдат, в его руке уже играл револьвер лейтенанта, солдаты зажмурились и распахнули свои штыки.
Когда мы выпрыгнули из подвала и бросились со всех ног кто куда, Шихель окликнул нас. Он стоял около машины Командующего — ЗИС-110 и раскручивал дверцы. Сотрясаясь на своих бесчувственных ногах, мы нагрузили ЗИС мешками с фруктами, Шихель сел за руль, солдаты с огненными и слепыми от страха очами открыли бронированные ворота, и мы прямым маршрутом поехали на базар, усадив в машину и шофера Командующего. Шофер был в гражданском пиджаке, он-то и распродал нашу ношу. Шихель обнял шофера, поблагодарил и отпустил.

На следующее утро отличник с усиками был «повешен».
Он болтался на пирамидальном тополе во дворе нашей школы и вопил, ко всеобщему восхищенью, а пирамидальный тополь шумел над ним зеленым шумом. Шихель пришел в школу пораньше, подкараулил «усики» и повесил, предварительно спеленав шею и подбородок свободным кожаным корсетом. Так что отличник просто висел на шее, но удавиться не мог.
Вечером наш капитан был приглашен Командующим и вернулся улыбающийся, таинственный, влюбленный. Впоследствии Командующего посадили как агента какой-то разведки, а Шихель женился на его внучке.
А тогда были подвиги: не умея плавать, — прыжок с пятнадцатиметровой вышки, выплыл и доплыл до берега, немножко барахтаясь; планер, прицепленный к самолету, а когда отцепили, некоторое время — кувырканье в атмосфере, осваивал рулевое управление, и ничего себе, освоил, планировал и приземлился там, где указали; три мастера спорта по классической борьбе (влюбленные каждый по-своему в ту же внучку) связали, отвезли в глиняный карьер, километрах в двенадцати от города, изуверски избили; Шихель приполз мертвый, отвалялся в больнице, ходил в гипсах, в швах, походил так чуть-чуть и вдруг ни с того ни с сего все трое мастеров по классической борьбе, претенденты на чемпионов Олимпийских игр один за другим сошли с ковра. И в городе их не стало. Шихель за это время еще трижды лежал в больнице.
Потом мы все потерялись. Все учились в разных институтах, в разных городах, школьные привязанности и дружбы были позабыты, или вспоминались только в застолье, в припадках атакизма и сентиментальности, каждый шел своей дорогой, я знал только по письмам, что Шихель стал скульптором, так себе, посредственным, и со временем бросил это искусство и превратился в мастера по пошиву обуви, зарабатывал всеми путями всякие большие деньги, построил виллу родителям, сестре и себе (у него уже было двое детей от внучки Командующего, которого реабилитировали и объяснили общественности, что он никакой не агент, а герой-генерал, а за несправедливые и несвоевременные тюрьмы дали несколько орденов и медалей и республиканскую пенсию).

В общем, прошло одиннадцать лет, когда я получил телеграмму: «Приезжай хоронить. Шихель». Я посмеялся, но был тронут этим призывом, что-то во мне затеплилось, какие-то восхитительные воспоминанья — всплывали и всплывали, я побросал носки, трусы и рубашки в портфель, но когда закручивал электробритву, разбил зеркальце в чехле и позвонил телефон: в Издательстве разбирали набор моей книги, потому что на фотопортрете, т а м, при тщательном рассмотрении невидимки обнаружили, что у меня морда профессионального советского великомученика, и нет на ней того нормального и откормленного румянца, так превосходно характеризующего лица советских писателей соцреализма. Из-за моей морды пошло под нож в типографии 400.000 страниц тиража моей книги, их нужно было перенабирать в соответствии с новым макетом — без морды, чтобы читатель получил в руки идеальное творение полиграфии второй половины двадцатого века.
Через день Шихель прислал телеграмму уже с восклицательными знаками: «Приезжай хоронить! Шихель!».
Через три дня я поехал.
На привокзальной площади в листве каштанов веселились воробьи. Совсем рассвет, так только в октябре, только во Львове: мамонтовые листья каштанов, охваченные охрой, падают шоколадные капли плодов, а в Стрийском парке — какие цветы! — голова льва, хрусталик глаза красавицы, крыло красного дятла, хвост соболя, злато зеркального карпа, — все это в детстве!
В парке я присел на скамейку, достал сигареты из портфеля, прикурил зажигалкой. Никуда — идти — не хотелось. Шихель — авантюрист, я думаю, устроит какой-нибудь юбилейный пир, как устраивал каждый месяц, когда женился, и непременно ему нужно, чтобы наша мафия была в сборе, все и соберутся, а сам в три минуты напьется и будет спать в ванне.
По парку, быстро переговариваясь, торопились люди с черными нарукавными повязками (и у вокзала я видел такой же траур). Все на ходу листали газеты и что-то шептали.
— Что такое? — спросил я первого попавшегося.
Он не оглянулся, махнул рукой, засуетившись, побежал, комкая газету. Еще шли, и я пошел за всеми. Даже у школьников в красных галстуках — черные повязки. Трамваи переполнены, троллейбусы, автобусы, машины, я пробрался в месиве машин и открыл дверцу такси. И сел. Если все куда-то торопятся, и — я. В такси накурено, только поблескивали глаза в солнце — пассажир и шофер.
— Да, как по-дурацки, — сказал пассажир.
— Чому по-дурацки, — возразил шофер, — бувае. Кобыла-то яка була!
— Да, — задумчиво сказал пассажир, — и говорят-то не о нем, а о Магде, так и говорят, пес их возьми: хороним Магду.
— Ее и ховають, — сказал шофер. — А як його назвыско-то було?
— Шихель. Самуил Шихель.
— Жид, бажаю?
— Еврей, конечно.
— И чого вин кулю у лоб залепив, эх, який файный хлоп був!
— Из-за Магды и застрелился.
— З-за коняги? З-за бабы, бажаю!
— Господи Боже, помилуй мя, грешника, и спаси, — подумал я, цепенея. Не хочу я хоронить. Не на собственные же похороны он мне телеграфировал. Но я молчал, я боялся что-либо спросить, а больше боялся что-либо услышать и кому-то невидимому, неслышимому молился.
Мы приехали на Лычаковское кладбище. Мои места. В нашей гробнице, где бабушка и отец — и мой цинковый гроб ждет меня не дождется.
При чем здесь лошадь и Шихель? Галиматья какая-то.
На Лычаковском кладбище людей — тьма и тьма. Школьники в униформе висели на деревьях, как летучие мыши. Там, где-то у гроба, я думаю, говорили речи. Я огляделся: знакомых не было, а, может быть, они и были. Но — одиннадцать лет!
Когда-то мы, «каинисты», ходили ночью на это кладбище, ставили сторожу пузырь водки, забирались в какой-нибудь склеп и читали сказанья о Ваньке Каине, Эдгара По, Гофмана, или еще что пострашнее. Читал, бесспорно, Шихель, и белки во тьме у него становились, как у негра, блестели зубы. Шихель — маг тайны и страха. А на цинковых гробах были расставлены бутылки красноватого вина, икра в розетках, розы и гвоздики из моего сада, распахнутые апельсины, — все прекрасно, все страшно. Девочки нашей школы знали об этих посещениях, но идти с нами боялись, да и не приглашал их особенно никто, ходила только внучка Командующего, совсем малюсенькая девочка, лет тринадцати-четырнадцати с голубыми бантиками повсюду — в волосах, на платье, на рукавах, на лакированных туфельках. Для мужества мы брали с собой кинжалы, в подвалах после «панской Польши» их было множество, мы ритуально вынимали кинжалы из ножен и раскладывали их на крышках гробов крест на крест.
Я знал свое кладбище и без усилий пробрался туда, где говорили. Я сразу же узнал отца и мать Шихеля, они не изменились, такие же вечно старенькие и старомодные, такие же вечно «еврейские». Они стояли, опустив головы, в черных балахонах до земли и держались за руки, как детишки. Я узнал и жену его — она тоже нисколько не изменилась, прошло одиннадцать лет, она была все в тех же голубых бантиках, такая же изумленная, неприкаянная и не плакала. Я обошел их осторожно и заглянул в гроб.
И — отшатнулся. Лица не было. Вместо лица (там, где должно было быть лицо) лежала гипсовая маска. Одиннадцать лет назад, когда все мы начали учиться понемногу «чему-нибудь и как-нибудь», всех вдруг потянуло писать стихи, рисовать и лепить, и Шихель попросил снять с него «посмертную» маску. Вычитал про маску в книге о каких-то вождях и решил, не медля ни минуты, причислить себя к лику великих. Я смутно помню, как обмазывал его серьезную физиономию каким-то маслом, что ли, потом на масло намазывал гипс, потом мы что-то с этим гипсом делали. Обжигали, кажется, и еще что-то. В общем для первого опыта — маска получилась на славу.
И вот сейчас все стало ясно: он стрелял в голову, лицо разнесло, родители решили закрыть лицо маской. Он лежал в гробу, худенький, как семнадцатилетний, с белогипсовым лицом — будь оно проклято! — моим «произведением искусства».
И я все узнал.

Ораторы говорили о том, что в результате сильнейших нервных потрясений в расцвете сил и славы погиб величайший спортсмен двадцатого века, сын простого типографского наборщика и сам по профессии скульптор и сапожник также, и он — жокей неслыханной силы воли, и грации, и красоты. За последние несколько лет он взял все призы СССР, Европы, Олимпа и Мира. Он любил лошадь, а лошадь любила его. Небезинтересно вспомнить первый дебют этого, без сомнения, гениального спортсмена.
Состоялись всеукраинские соревнования по конному спорту. Самуил Шихель учился тогда на первом курсе архитектурного факультета. Он любил вообще лошадей, но никогда не сидел в седле. Он всегда был в числе самых заинтересованных зрителей. И вот случилось непоправимое: наш замечательный многократный чемпион Украины товарищ Богун шел на совсем юной и новой кобылке Магде. Это был ее первый выход. Конечно же, зрители уже стали замечать, что чемпион, как это говорится, «клюет носом» в седле и вот-вот свалится на повороте. Признаться по совести, товарищ Богун был еще на рассвете пьян, что и установила впоследствии, после вскрытия в морге, судебная экспертиза.
И вот на четвертом круге, когда еще оставалось пройти двенадцать кругов соревнованья, чемпион упал с лошади и откатился к трибунам, а лошадь пробежала немножко и остановилась, и ее убили бы неминуемо на следующем кругу, потому что она стояла без движений на дорожке, и одиннадцать лошадей с всадниками через несколько минут налетели бы на нее, и получилась бы смертельная свалка, и все были бы перекалечены, и лошади, и жокеи, и вот все врачи и запасные жокеи бросились к товарищу Богуну, который, собственно-то говоря, был уже мертв, и ни в чьей помощи не нуждался нисколько, а лошадь Магда все стояла, а всадники все скакали. И вот весь ипподром вдруг опомнился, засвистали, заулюлюкали, бросали бутылки, фрукты, что попало — в Магду, чтобы она отбежала в сторону и предотвратила этим неминуемую катастрофу.
И Магда — побежала. Не в сторону — навстречу мчащейся на космической скорости толпе из одиннадцати лошадей и на них — жокеев. Оставались считанные секунды до драмы, и тогда произошло чудо: из-под крыши, с самых последних рядов зрителей, не спрыгнул, не побежал, а в буквальном смысле этого слова — взмыл какой-то никому не известный юноша. Никто не успел даже моргнуть хоть одним из своих глаз, как юноша — взмыл опять-таки в седло, поставил Магду на дыбы и совершил сложнейший в конном спорте трюк: развернул лошадь на ходу на сто восемьдесят градусов.
Магда пала на передние ноги, он опять поднял ее на дыбы и пустил сначала крупной рысью, а потом и в галоп. И только когда вся кавалькада скрылась за поворотом, зрители оттаяли и бешено зааплодировали. Ни судьи, ни представители союзных республик, ни зрители, ни трибуна областного комитета партии — никто ничего не понял, все решили — так и надо и дали довести скачку этому безвестному герою до победного конца, на каждом кругу встречая его овациями и забрасывая цветами. Он финишировал первым. Он провел скачку, стоя на стременах, потому что не умел сидеть в седле.
Когда к нему подбежали корреспонденты и попытались фотографировать в разных ракурсах, он сказал, что охотно сфотографируется для папы, мамы, товарищей и для всего советского народа, но есть одно несчастное «но»: он не имеет никакого представления, как слезть с седла на землю.
После этого инцидента Самуил Шихель стал чемпионом поневоле. Он быстро освоил все приемы верховой езды, он сам заменил Магде конюха, он, правда, преступая все правила, держал Магду в собственноручно построенной конюшне в своем саду. Это была тесная и поучительная дружба человека и кобылы. И продолжалась она пять лет. Они всюду ходили вместе, даже по улицам. И милиция их знала.
Можно сказать решительно и без обиняков, не впадая в излишний сентиментализм, что: в этой кобыле Самуил Шихель нашел себя, нашел свое место в современности и в спорте, нашел свое настоящее человеческое призванье. Теперь можно сказать: это было его амплуа, его, если так можно выразиться в данном случае, искусство.
И даже всемирная слава и золотые медали не затормозили его творческую натуру. Он стал дублером. Он дублировал величайших киноактеров века. СССР, США, Канада, Франция, Англия, Австралия, Норвегия, Африка, Латинская Америка и т. д. — вот краткий «послужной» список этого таланта. Он рисковал своей жизнью ради киноискусства в горах Грузии, в пустыне Сахаре, он перепрыгивал с небоскреба на небоскреб в капиталистическом мире, он переплывал Геллеспонт и дрейфовал на льдинах Антарктиды, он осваивал фиорды Исландии и дразнил джунгли Мадагаскара. И нужно отдать должное: Магда — не менее уникальная лошадь по способностям, чем он, Самуил Шихель, человек.
Драма разыгралась в Норвегии. Снимали какой-то советско-норвежский фильм о русско-варяжских связях в 9-10 веках. Нужно было броситься со скалы и не разбиться. Никто из норвежских актеров броситься — не сумел. Да и советские актеры не бросались. И тогда специальным самолетом был доставлен Шихель со своей Магдой. Он посмотрел на скалу и сказал, что просто оба режиссера — норвежец и наш — абсолютные и стопроцентные идиоты и дегенераты. Если им хочется бросаться — пусть бросаются. У него — хорошая лошадь, а не гений с крыльями и со ржаньем. Он не боится смерти, но, если еще заикнутся об этой скале — он сбросит с нее к чертовой матери всю труппу со всеми кинозвездами и юпитерами.
Но так было нельзя. Газеты капитализма писали, что этот герой века — просто трус, что это никакая и не страшная скала, а так, камешек на берегу лужи, что престижа советского киноискусства вообще не существует и в помине, что все русские — одно хвастовство и хамство, а на деле ничего не умеют умного и физиология у них слабо развита.
Шихель был неумолим, но нас задело за живое. Мы знали — это капризы, нет ничего в мире, что нельзя было исполнить во имя Родины, да и приближался юбилей Первого Мая, тоже немаловажная дата в нашем календаре. Мы не могли позволить устраивать в этот день смех и издевательства иностранной прессы. Вот мы его и уговаривали неделю, не выпуская ни на шаг из отеля, он согласился и больше ни слова не сказал нам в ответ.
В канун Первого Мая он — прыгнул. Это было зрелище, неподражаемое по своей красоте. Если применить древнегреческие аллегории, он летел, как Гермес на крылатых сандалиях, над морем, распугивая чаек. Вся пресса взволнованно описала этот подвиг. Фотографии Шихеля и Магды продавались с аукциона. Слава нашей Родины возросла многократно. Мы все поздравляли его по телефону, потому что он заперся в номере, положил перед собой два норвежских револьвера, сидел, белый, с бутылкой виски, плакал, как маленький мальчик: приземляясь, Магда сломала холку и умерла. Пришлось вызвать полицию и взломать дверь номера, он сидел, почти без сознания от виски, вскочил и сказал, что в полицию стрелять не будет, а подайте ему свою сволочь. Кто это были «своя сволочь» — мы не знаем, мы понимали его нервное потрясенье, бывает со всяким. Когда он протрезвел, мы очень благожелательно сказали ему, что у нас лучшие в мире конные заводы и лошади, Магду, конечно, жалко, но у него еще впереди вся жизнь и слава. Он потребовал отвезти труп лошади во Львов и похоронить ее в своем саду. Это было, правда же, донкихотство, но пришлось ему помочь в этом деле.
Три дня назад он похоронил Магду, и вот теперь мы хороним его. Это большое горе и потеря для всех. После похорон на целые сутки Самуил Шихель заболел тяжелой болезнью: жесточайшим приступом алкоголизма, а ведь всем нам известно, что он никогда не пил ни капли, кроме как в праздники. Его нашли в парке, милиционеры принесли его домой и отпаивали кипяченым молоком, потому что жена от испуга была в обмороке и закрылась на ключ в спальне с детьми. Он успокоился от молока, а наутро выстрелил себе в висок. Вот и все. Его светлую память мы — чтим и да будут чтить ее и наши дети, и дети наших детей…

Вот и все.
Я не стал выражать соболезнование семье покойного. Не надел я и черную нарукавную повязку траура. Это была первая смерть моего первого товарища. Нужно было бы плакать, но не получалось.
В купе выпивали и закусывали помидорами и куриными ножками. Говорили об игре в клюшки и о том, что кто-то убил какого-то жокея, чемпиона, сошедшего на нет уже лет семь назад, спившегося и зарабатывающего деньги только на дубляже второстепенных ролей в кинофильмах. Радиостанция «Юность» пела песенку «Гоп-гоп, топает малыш!». Проводница принесла чай, но увидела, что здесь пьют другое, и что эти пассажиры, судя по рукам и физиономиям — шахтеры, — унесла чай с подстаканниками дальше.
Через час шахтеры уснули, — все в лакированных туфлях, все при галстуках и в жилетках.
Мне было не грустно. Я думал: почему он послал телеграмму именно мне и больше никому?
Вагон шел почти бесшумно, синий свет ночника клубился под потолком, за окном, как звезды, падали фонари…
Ведь он звал меня хоронить лошадь, еще — не себя…