Свежий Номер

№ 9 (107), 2013

И детский плач вот-вот затихнет,
и усмирится дух грозы,
а воздух вдруг запахнет пихтой,
как дальних берегов призыв.

Священник повторяет строки
Писания. А с высоты
внимательно глядят пророки,
орлы, апостолы, киты,

и мы — Ионою из чрева —
под сберегающую сень
сюда стекаемся от гнева…
О, если б не кончался день!

Так с новою душой крещеной
поздравим звезды, лог и дол,
и солнца праздничную щелочь,
запомнив: церковь это дом.

Младенец крестик прижимает
к груди, и чудится ему
лазурная стена Синая,
непостижимая уму,

гул Иордана, кроткий ослик
и даже чуждой речи строй —
но все преобразится после,
а нынче кажется игрой.

И только пастырь, чинно-ласков,
у алтаря приметит миг:
дитя насупилось по-царски
на верных ангелов своих.

Кто будет читать наши строки:
таджик, молдаванка, киргиз?
Мы — щепки в бездушном потоке
и мутного времени бриз.

Увидим, как памятник рушат
еще не один на веку.
На станции «Мертвые души»
заходит десант из Баку.

Вселенные носят на флэшках
студенты, нехило курнув.
Пусть прошлое наше кромешно,
но в будущем — полный гурзуф.

Орфеевой бредишь кифарой,
мой добрый товарищ пиит?
А в телеке: Мурси, Мубарак,
«Протон», гексоген, динамит,

а чрева набиты попкорном
по самое горло. Так где ж
найдешь в этом стаде покорном
тайник для любви и надежд?

Ты веруешь, юноша честный,
и новую оду творишь
под говор настолько неместный,
что вряд ли его повторишь;

и смотрят раскосые очи
на гордый метафор полет
с такой тупизной непорочной,
что ясно: тропа зарастет.

Здесь и стихи, и краски слиты
в одном сиянье неземном —
то царство прерафаэлитов
премудрый охраняет гном.

О, Данте Габриэль Россетти,
как ваши девушки чисты,
и все отдал бы я на свете
за белоснежные листы,

где хвост павлиний солнцем станет
и в зеркало глядит Лилит,
где гений вековечной тайной
дух обывателя язвит.

Как здесь Мария угловата,
как элегантно гибнет сэр!
И нет ни ада, ни набата —
портьера, кресло и торшер.

Но боги ближе нам не стали,
наивным нанодурочкам —
смартфон постиг неандерталец,
а радость лютни и смычка

грустит на полотне, в музее
среди рыжеволосых фей,
где красота не жнет, не сеет.
Как славно, что нет проку в ней.

Книги, которые души кормили…
Воины дряхлые в латах картонных.
Чудо-планшеты на вашей могиле —
новая, бодрая, наглая свора

блеском стекла и металла играет,
те же внутри Дон Кихоты, Джульетты,
но — ускользает шуршащая тайна
листьев кленовых, положенных летом

между страниц, и, отчаянно хрупкий,
облик нежданной январской находки.
Старые книги — печали скорлупки,
башни сомнений и радости лодки.

Не заполняют собрания полки,
мир виртуальный — коснешься — исчезнет…
Этот альбом я купил на Волхонке,
тот альманах — в «Букинисте» на Пресне.

Словно вельможа, угасший в опале,
старорежимный поэзии сборник;
«Три мушкетера» по блату достали.
Книги — надежные кроны и корни.

Вот за детгизовской строгой обложкой
текст — «От директора школы — на память»,
дата и подпись. Возьму осторожно
дар третьеклашке прилежнейшей — маме.

Все вы окончите дни на помойке,
освобождая пространство и время.
Вместе угаснут Гораций и Горький,
ветреный бард и седой академик.

Век технологий твердит о свободе:
мусор долой из дворцов и подвалов!
Проповедь пастырь читает в айподе.
Я с распродажи несу «Калевалу».

Над Новой Голландией змеи
пылают в китайской лазури.
Попробуй свободу измерить,
попробуй в полете схалтурить!

И голубоглазые судьи
следят за воздушным потоком,
в котором Исаакий рисует
колонн очертанья и окон.

Все присказки сделались явью,
а призраки — псами ручными;
оставивший город с боями
вернется с молитвой о мире;

сады укрывают от ливней,
парадные прячут печали.
Мы — дети Васильевских линий,
особенно тех, что в начале

ладони, а путь бесконечен.
Ребенок заметил: над шпилем
рождаются новые встречи
расцвеченных солнцем флотилий,

а мы над каналом застынем,
пока на листе акварельном
нас кисть превращает в картины
и радует мир повтореньем.