Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерЛИТЕРАТУРА ДРУГИХ РЕГИОНОВ. Перекличка поэтов
Дети Ра ТКАЧЕНКО
СОВРЕМЕННЫЕ СТАНСЫ
1.
Я целовал чужую в полночном городе,
Внутри дворов, в подъездах задымленных. Я целовал ее впервые, не знал, что будет Следующим, она боялась, как и я, Что будет следующим… Зима стояла, все сковав, И только наши руки шевелились, Впервые мы нащупывали жизнь Под хрупкою коростой отчужденья, Нам данного от времени, от века и от власти. Я оживал, она вся трепетала, Мы тронули впервые то, что было под запретом, Тяжелые дома, бескровные деревья, И кариозные кварталы — все это было нам дано На пробу. Но мы касались в первый раз друг друга, И если были мы чисты, то становились еще чище, Не замечая кашля от синюшных беломорин И клацанья ползущих то вверх, то вниз Лифтов, тупых и безжалостных гильотин… 2.
«Ты убей меня, вот пистолет,
Я ее не люблю, Брат, я бродил в поколенье, как и ты…» «Ты вот встретил ее, я не встретил…» «Знаю, будет ребенок, но ее не люблю, На, убей, вот пистолет…» «Не могу, не могу…» И широкая тень офицера Еще больше раскрылась. «Брат, убей за сестру, На, возьми пистолет…» «Не могу, не могу…» И орех прогибался под тяжестью слов «Не люблю… На, убей…» «Не могу, не могу, не могу…» 3.
Их венчали в церкви небогатой.
Нищие просили перед входом. Я стоял в толпе друзей и прихожан. Слышал сквозь горелый воск и фимиам: «Венчается раба божья… И раб божий…» «Боже, — думалось, — а я, кто же я?» Тихий, тайный, грешный, Как вступил я в церковь, Преступив пределы и стою за спиною Либи, Чувствуя, как дрожь идет по телу. «Грешник, грешник, прочь от образов, Троеперстье ты свое не сложишь, Ну, а если сложишь, им не сможешь осенить Тайную любовь — не поднимется рука. Грешник, грешник, вон из храма, Если ты не просишь отпущенья, Значит, грешник, грешник, вон отсюда, Здесь — венчается раба божья и раб божий. И целуют крест у перекрестья, И ведут их вместе к алтарю, И кольцо ударится в кольцо С тихим робким перезвоном. «Я клянусь быть верной». «Я клянусь быть верным». «Золотой короной здесь Белая фата и черный фрак Навсегда повенчаны, Ты же, грешник, вон из храма, Бьют колокола любовь до гроба Не твою, не стой в заплечьи, Ты пройдешь дорогой по цветам венчальным, Но ни к храму, ни от храма, Вон, безбожник, грешник, вон. Вот отец и дух святой, Покайся…» 4.
Я любил поговорить о Ницше
С бабой Ницшей, О Камю любил поговорить С бабою Камю, О Толстом со стариком Толстым, Фолкнер сэр со мной о Фолкнере судачил, С миссис По, большая По, обсуждал я Невермор, Наконец о Достоевском с тем, кто больше доставал меня Папа Хэм ко мне с приветом, правда, бородой не вышел Говорил я с ним о Чехове — так ходили между прочим По бульварам вдоль реки Баба Ницще с Бабою Камю, Фолкнер Сэр со стариком Толстым, Достоевский доставал меня, а над миссис По, большая По, одинокой По Ворон вился — Невермор, невермор… 5.
Либи боялась, что однажды исчезну.
Она утвердилась в этом, когда узнала что мой дядя страдал этим — исчезновением. «Вот только что сидел здесь и пил кофе», — говорили знакомые его жене. И что? Кто-то видел его на вокзале. Он появлялся через семь-восемь лет и, как ни в чем не бывало, садился за стол и просил обеда. Дети вырастали, а он привозил им детские игрушки. Жил год-другой и вдруг опять исчезал. «Только что его видели, он прыгал на подножку трамвая», — говорили опять его жене. Она бежала на вокзал, но видела только красные огоньки убегающего поезда. Однажды ей сказали, что кто-то видел, как он садился в Одессе на пароход после последнего исчезновения. Она ждала. Но так и не дождавшись, умерла. Выросшие дети получили уже совсем недавно письмо из Америки о том, что отец, мой дядя Жора, оставил им небольшое состояние и дом в штате Мэрилэнд, где он и похоронен. Они поехали на могилу к нему. На камне было начертано: «Здесь лежит самый счастливый человек». И еще — когда они пришли домой, то нашли лист бумаги, где его рукой было написано: «Жизнь — это лишь повод побродить...» И еще: «На земле желательно не оставлять никаких следов, кроме детей и собственного скелета…» Конечно же, с такой родословной… Я Либи понимал и клялся, что гены дяди Жоры уже закончились во мне во время моей футбольной карьеры. Она смеялась — неудавшейся… 6.
Клоны живут среди нас.
Это уже ощутимо — клоны-проститутки, клоны-математики, клон-полицейский, клоны-телохранители — весело и бесплотно, беспечно и бесповоротно ходят они среди нас… В них ни страсти римлян, греков и финиккийцев, вальяжности аккадских и вавилонских баловней, ни запаха масел порочных, ни зорких зрачков темперамента турков или французской словесной вязи — море сворачивается от их полосканий, ровно дышат их груди рядом с грудами волн, они идут сквозь тебя, неся за собой резкий воздух фригидности и холодильника. «Который час?» — я спросил у случайного клона, и он мне, владельцу единственного собственного времени, вдруг выдал: «Двадцать три по московскому, в Мадриде двадцать, далее — в Лондоне восемь, в Нью-Йорке семнадцать, в Канберре три часа пополудни, Окленд…» — «Спасибо, больше не надо.» И клон бросил мне вослед: «Вы люди несчастные, вы не даете своим детям и себе выбора, от кого родиться, а мы, клоны, рождаемся, от кого хотим, от того, кого любим…» Однажды я видел случайно, как клон-мужчина и клон-женщина трахались. Это было вечером в диком заброшенном саду-чаире. Там, где мы как-то с Либи умирали от чувств, переполнявших наши губы, руки, все, все… Мы стонали и вокруг нас стонало все мироздание, и я достал до всех женщин ее рода, выпестовавших в своих кожах, влагалищах, фигурах и ароматах такую прелесть, как Либи… Клоны же легли случайно на то же место под яблоней, и я услышал: «Ты достал?» — «Достал» «Ты расставила ноги?» «Расставила» «Ввожу?» «Вводи» Затем мужской голос: «Раз, два, три…» Затем женский: «Раз прим, два прим, три прим…» Я увидел несколько членистоногих движений. «Завихрение было?» «Было» «Тебе плохо?» «Мне плохо» «Хорошо. Пошли» «Не забудь одеться» «Не забудь одеться» «Как плохо любить» «Как плохо любить» «Хорошо» «Хорошо» И они ушли в ночное утро. 7.
Как на пятнадцати камнях часы,
наш город шел в пространстве и во времени на пятнадцати ресторанах. И музыка разливалась огромными ковшами прямо на улицах. Подходите и пейте — все начиналось с рок-н-рола: Чак Бэри, Клиф Ричард, ну и, конечно, Элвис Пресли… Затем явились Битлз и окончательно перевернули все, а те, кто западал на Эдит Пьяф и Ив Монтана, на Фрэнка Синатру и на Гершвина, все больше понимали приобщенность к миру, что он огромен, но если маленькая песня так нас объединяет, или мелодия какая, то почему нам врут, что мы враги, что другие. Мы сразу поняли на длинных волнах и коротких, что наши души плачут точно так же, что руки наши ищут руки в темноте, а не оружие, и что глаза влажнеют от сентимента в ноте музыкальной, я слушал «Муди Блюз», «Пинк Флоид», «Кинг Кримсон», Эллу Фитцжеральд и Луи Армстронга и думал: «Зачем мне врут, что там, за длинными и за короткими волнами мои враги, зачем мне врут, а втайне сами слушают все это…» И я все больше понимал, что они, боялись ядерного удара, а пропускали музыкальный… 8.
Есть у женщины точка такая
На спине, меж лопаток, Ты нащупай ее и нажми — Разрывается с хлестом и хрустом Набухающий лифчик, и Грудь вырывается на свободу, И срывается женщина и Под гору летит на колесах, Надутых желаньем и страстью. И она разметает семью, Разбросает шмотье И отдастся любому Встречному-поперечному, И потом пошлет его дальше куда, И от неги чужой и подарочной Отойдя, как от печки горячей, Поплетется домой, Заревет, задымит сигареткой, И затянет заколкою волосы На затылке, И вымоет в доме полы, И вычистит кухню, И уснет, Голая и одинокая и ничья, Себя жалея, Под холодной и скользкой простынкой… Утром, щелкнув застежкой. И собрав в кулаки свою страсть, Понесется, пойдет, И случайно к стене прислонясь, Будет прятать точку свою на спине, Чтоб напрасно ее не нажали… 9.
Впервые я встретил женщину
Не племени моего, И была она американкой, И так же положила глаз Как на мужчину не ее обоза, На меня — Как интересно — она какая? Как интересно — он какой? И понесло нас, мы пошли купаться в ночное море, И перед этим я был в ее номере, она стояла ко мне спиной, Была покорна, и Я вошел в место пересечения ее высоких ног, Чуть привставая на носки, Я вошел в нее, как Колумб Вошел в Америку, — Восторг неизведанного материка, Испуганные попугаи и индейцы, бананы и кокосы, Терпкое море и сопротивление материала... Все это испытал и я, вводя мою территорию в ее Неизведанный мной материк… Потом я появился в Штатах И поселился у нее. Но ее муж был между нами неотступно. Я бегал по ночам, чтоб сбросить стресс, И как-то заблудился, спросив дорогу. «Откуда вы, такой акцент» — «Я из России…» Ночь. Филадельфия. Мой красный свитер. Прохожий бросился бежать: «Рашинз а каминг… Рашинз а каминг…» Но я нашелся, она ждала меня, переживала, И вот в конце концов остались мы одни, И было все, что мы хотели, но — Она боялась, я боялся, Потом ходил опустошенный, Я, получивший все, Такая грусть, печаль такая, Как будто кто-то вывернул меня Наизнанку… А там снова — Изнанка… Александр Ткаченко (1945 — 2007) — выдающийся поэт и прозаик. Родился в 1945 году в Крыму. Окончив Высшие литературные курсы в Москве, он публиковал стихи и прозу с 1975 года, был автором свыше десяти сборников стихов и книг мемуарно-публицистической прозы. С 1994 года Ткаченко работал Генеральным директором Русского ПЕН-Центра. |