Свежий Номер

№ 1 (99), 2013

Если попытаться предугадать ход жизни человека, то неизменно сталкиваешься с ее повторяемостью, похожестью. Мы рождаемся, взрослеем, становимся зрелыми людьми, приобретаем опыт, делаем ошибки, старимся, умираем. На естественный вопрос «зачем все это нужно» и «стоит ли жить» — в конечном счете, есть, видимо, два ответа: жизнь есть соревнование, отбор, и — жизнь есть внутренняя потребность, обретение некоего идеала. Если соперничество поверхностно и неглубоко (мода, тренды и бренды — его производные), то самоанализ и попытка найти первопричину приводит к вычленению архетипов, врожденных структур. Подобным образом, любой текст несет в себе отголоски символики мифов или волшебной сказки:

Наверно, ключевым для понимания книги служит ее первый раздел — «Атлантические песни», большинство из текстов которого названы песнями неслучайно. Здесь описывается не событие и не сюжет (Песня жениха, Песня невесты, Песня ребенка, Песня путника, Песня моря и др.). Здесь песня — внутренний мотив, сказка, миф или мечта; это-то и важно передать автору. Заметим, что подобное уже встречалось в древнегреческих мифах (обращение к Греции вообще довольно часто в книге), а мифотворчество или путешествие к мифу (как некоему внутреннему Острову) можно найти у Рериха или Хлебникова. Обращались к Ветхому Адаму или к пуруше и символисты.
Андрей Гущин собственно (как и признается он в предисловии) занят неоархаикой, объясняя этим свою «зеркальную» метареалистическую логику певцов».
Памятуя о мифах или архетипическом начале в человеке, можно рассматривать любую жизнь как плавание Одиссея или Хождение за три моря, — появляется иной смысл, где героизм и эпос выступают на первый план, а прямое высказывание несущественно, если только речь не идет об Эросе:

Миф о Гильгамеше, Атлантида, Гиперборея, Остров Буян, греческая Аркадия и Шамбала — не только подтверждение догадки о бессмертии души, но и оправдание для творчества, без которого духовное начало притупляется.
«Как скучно жить без светлой сказки...» — сетовал Н. Заболоцкий. Сказка хороша уже тем, что она не повторяется, сама волшебная ткань — основа для пластичной трансформации, превращения и отрицание смерти:

Такой сказкой может стать поэзия и задача автора «увидеть, почувствовать ее зов в обыденной повседневности».

По этой книге можно снять фильм потому, что в ней есть движение. Есть притяжение и отталкивание мужского и женского начал, есть преследование и бегство, есть свой Запад и Восток. Неподвижен, пожалуй, только один персонаж (муж героини), уехавший в Индию, и, кажется, вполне довольный своим положением. Наконец есть жадный интерес к Москве ее покорителей. Итак, все участники движения, ослепленные страстями, преследуют очередной объект желания, но цель эта скоро приедается — как японский рис с соевым соусом. Есть, правда, два персонажа, чья цель имеет четкое материальное выражение, и вот они-то точно своего добьются: чудом доставшаяся квартирка, конечно, поможет провинциалам пустить корни. Есть еще подруга героини, Марта, объект желаний которой похоронен в прошлом, и поэтому она столь успешна в бизнесе.
«Фархад и Евлалия» повествует о жизни современной Москвы — напористой, шумной, с претензией на богемность. Проблема в том, что удовлетворить она может лишь видимую часть желаний — карьера, богатство, власть, слава. Но как быть с невидимой и бесполезной частью — с духовностью? Можно ли здесь найти свою любовь?
Героями книги (их имена неслучайно напоминают нам восточную сказку: Фархад — непобедимый (фарси), Евлалия — красноречивая (греч.)) на самом деле движет жажда поэзии, которой в мегаполисе катастрофически мало. Лала цитирует раннего Маяковского, Фархад — суфийских классиков. «Переводимы» ли они с русского на фарси и наборот? Возможен ли мультикультурализм, соединимы ли разные культуры, убеждения, привычки? Если да — то, существовать они могут в какой-то другой плоскости, где время течет иначе, и где, в конечном счете, соединяются Маяковский, Саади, разные виды организованных религий в одно целое и неделимое. На протяжении книги герои проходят через своеобразные испытания (неприятие и осуждение родителей, друзей; нежелание изменять устоявшимся привычкам, моде; страх неизвестного),  и, в конечном счете, принимают положительное решения. Однако быть вместе им не суждено: беременная Лала в результате теракта в аэропорту погибает вместе с будущим ребенком.
«Фархад и Евлалия» — книга о современной России, Московии; ее противоречиях, соблазнах, надеждах и разочарованиях. Это книга о любви в смутное для истории время: насколько прочны чувства героев, хватит ли им внутренней чистоты и неуязвимости перед злобой дня, чтобы не быть захваченными и перемолотыми огромной и жестокой каруселью, большим городом? Возможна ли в настоящее время «Капитанская дочка»? Мир оказывается более жестоким, и его маховик, во вращении которого — сознательно или нет — участвуют все персонажи, кажется, уже не остановить. Сон Фархада оказывается вещим — героиня погибает, а прекрасная восточная сказка разбивается о реальность. Однако в книге есть попытки изменить судьбу: Фархад едет на родину советоваться с родителями и (не будучи убежденным мусульманином) все же совершает хадж. Подруга Лалы бежит из Москвы в Индию, чтобы заняться там то ли адвайта-ведантой, то ли даосской йогой. Наконец, сама Лала в той же Индии принимается сочинять прозу и создает свое альтер эго. Интересно, что ее героиня влюбляется в гуру, но отношения между ними чисто астральные (или виртуальные) — мегаполис и здесь проводит между людьми черту.
«Фархад и Евлалия» — еще и тест на нравственное здоровье общества, и приговор, диагноз, выносимый ему финалом, — отнюдь не радужный. Общество потребления, постиндустриальный мир, раздираемый социальными и национальными противоречиями, — не находит времени для поэзии, а тем более для ее перевода. С другой стороны, иранская пословица «То, что непрочно — недостойно привязанности», вынесенная в начало книги, — может пониматься двусмысленно. Неприятие ли это иноверца, человека иной культуры или неприятие мирского в широком смысле? Если поездка Фархада в Иран описана более-менее детально, то личность Шри Раманы Махарши — упомянута только вскользь. А, между тем, упанишады и адвайта-веданта (доктрина недвойственности) как раз говорят о целлостности мира — переживании крайне редком и потому интимном. Впрочем, здесь мы уже вступаем в область поэзии. С другой стороны (как тут не вспомнить «Лейли и Меджнун» Низами или Данте с его Беатриче?), неразделенная любовь кажется вечной темой для поэзии, в то время как ловкая парочка Иван и Соня, свившие себе гнездо в новоприобретенной московской квартире, при всей их удачливости едва ли кого вдохновят.