Главная страница
Главный редактор
Редакция
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Книжная серия
Спонсоры
Авторы
Архив
Отклики
Гостевая книга
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение
Свежий Номер
№ 9 — 10 (35 — 36), 2007
Литобоз
«Арион», № 1 / 2007
Вера Павлова стала сдержаннее в стихах, и это, на мой взгляд, пошло ей на пользу.
* * *
четырехлетний когда рыбачишь
девятилетний когда читаешь
надцатилетний когда целуешь
двадцатилетний когда берешь
тридцатилетний когда плачешь
сорокалетний когда ликуешь
пятидесятидевятилетний когда засыпаешь
четырехлетний когда уснешь
девятилетний когда читаешь
надцатилетний когда целуешь
двадцатилетний когда берешь
тридцатилетний когда плачешь
сорокалетний когда ликуешь
пятидесятидевятилетний когда засыпаешь
четырехлетний когда уснешь
* * *
Никто не ждет. Никто не гонится.
Не подгоняет. Не зовет.
Смерть — просто средство от бессонницы,
бессонница наоборот.
Не подгоняет. Не зовет.
Смерть — просто средство от бессонницы,
бессонница наоборот.
Хорошее стихотворение Александра Стесина.
Памяти Роберта Крили
Дождь пройдет, не истопчет травы,
не испортит асфальтовой кожи.
Календарный листок оторви,
за ночь вырастет точно такой же.
Город Баффало. Некий мотель
малозвездочный, но с колоритом.
То не собственной смерти модель,
даже если нарочно умри там.
То для собственной жизни листки;
счет под дверью, прислугой просунут;
чуткий сон той, с которой близки,
за бугром неразобранных сумок.
Пусть протянется связь, не видна;
быстрый дождь простучит, как наборщик.
Даже если он как из ведра,
а итог — в полстраницы, не больше.
Или если как речь, и першит
тишина, катаральное нечто,
будто голос к гортани пришит.
А строка оттого бесконечна,
Дождь пройдет, не истопчет травы,
не испортит асфальтовой кожи.
Календарный листок оторви,
за ночь вырастет точно такой же.
Город Баффало. Некий мотель
малозвездочный, но с колоритом.
То не собственной смерти модель,
даже если нарочно умри там.
То для собственной жизни листки;
счет под дверью, прислугой просунут;
чуткий сон той, с которой близки,
за бугром неразобранных сумок.
Пусть протянется связь, не видна;
быстрый дождь простучит, как наборщик.
Даже если он как из ведра,
а итог — в полстраницы, не больше.
Или если как речь, и першит
тишина, катаральное нечто,
будто голос к гортани пришит.
А строка оттого бесконечна,
что каретку менять не с руки,
разговор продолжая заглазный.
Смерть, как имя в начале строки —
нарицательное, но с заглавной.
Стесин — конечно, профессионал. В этом стихотворении все хорошо. Особенно рифмы: колоритом/ умри там, першит/ пришит, не видна/ ведра и т.д.
Звучно, не избито, уместно.
разговор продолжая заглазный.
Смерть, как имя в начале строки —
нарицательное, но с заглавной.
Стесин — конечно, профессионал. В этом стихотворении все хорошо. Особенно рифмы: колоритом/ умри там, першит/ пришит, не видна/ ведра и т.д.
Звучно, не избито, уместно.
«Сибирские огни», № 3 / 2007.
Александр Радашкевич напечатал, на мой взгляд, крайне неудачную подборку «Россияния вместо России...»
Я мою руки
Я мою руки от Москвы — нерусской,
разбазарной и не нашей, Москвы
машин, шипящих на машины, за медный
грош предавшей москвичей, бандитской,
павшей и продажной, где задохнулся
Окуджава от магазинной мглы Арбата.
Я мою руки от Москвы профанов,
зашоривших блудливые глаза зеленою
бумажкой, сквернящих пушкинскую речь.
По ней вздыхаем мы, как по России —
наши эмигранты, и тешат бесов сорок
сороков глумилен-банков-казино.
Москва за нами, братцы, что мечта,
и я по ней, такой родной, как в том кино,
как в жизни той, подставив чистое чело
ее ветрам, шагаю. Не продана. Не предана.
Как Китеж-град над озером души,
утопшей в хладнодушии поганом.
Ну, а пока, как после негритянских гетто
в тоске кругов бесчеловечных, которые
обречены внимать вещателям изнаночной
свободы, я мою, мою руки, как хирурги, —
от слизи потребиловки смердящей,
от этой россиянской Нью-Москвы.
Песенка подмен
Вместо русских — россиянцы,
вместо Москвы колокольной —
Москва кока-кольная, гул и судороги
вместо музыки наших романсов
и вечных мелодий, вместо Бога —
визжащие идолы, вместо гулких далей —
телевизор, вместо надежды — наркотики,
вместо воздуха — сизый смрад,
вместо пророков — политики,
вместо речи — блатная жвачка,
вместо дружбы — общение, вместо юности —
одурь и блуд, вместо ценителей — циники,
вместо верности — презерватив,
вместо еды — наполнители, вместо красок —
красители, выбора вместо — серийный стандарт,
смертопись кубиков-пятен-квадратов
вместо живописи боголикой,
вместо кукол — жужжащие роботы,
мертвые дети с мурлом потребителя рвутся
к мигающим кнопкам вместо цветов и сказок,
вместо поэзии — тексты, информация
вместо знания и посвящения,
вместо души — шелестящие доллары и
Россияния вместо России, что, отвернувшись
от неба широкого, жадно уставилась
в мертвый компьютер.
Я мою руки от Москвы — нерусской,
разбазарной и не нашей, Москвы
машин, шипящих на машины, за медный
грош предавшей москвичей, бандитской,
павшей и продажной, где задохнулся
Окуджава от магазинной мглы Арбата.
Я мою руки от Москвы профанов,
зашоривших блудливые глаза зеленою
бумажкой, сквернящих пушкинскую речь.
По ней вздыхаем мы, как по России —
наши эмигранты, и тешат бесов сорок
сороков глумилен-банков-казино.
Москва за нами, братцы, что мечта,
и я по ней, такой родной, как в том кино,
как в жизни той, подставив чистое чело
ее ветрам, шагаю. Не продана. Не предана.
Как Китеж-град над озером души,
утопшей в хладнодушии поганом.
Ну, а пока, как после негритянских гетто
в тоске кругов бесчеловечных, которые
обречены внимать вещателям изнаночной
свободы, я мою, мою руки, как хирурги, —
от слизи потребиловки смердящей,
от этой россиянской Нью-Москвы.
Песенка подмен
Вместо русских — россиянцы,
вместо Москвы колокольной —
Москва кока-кольная, гул и судороги
вместо музыки наших романсов
и вечных мелодий, вместо Бога —
визжащие идолы, вместо гулких далей —
телевизор, вместо надежды — наркотики,
вместо воздуха — сизый смрад,
вместо пророков — политики,
вместо речи — блатная жвачка,
вместо дружбы — общение, вместо юности —
одурь и блуд, вместо ценителей — циники,
вместо верности — презерватив,
вместо еды — наполнители, вместо красок —
красители, выбора вместо — серийный стандарт,
смертопись кубиков-пятен-квадратов
вместо живописи боголикой,
вместо кукол — жужжащие роботы,
мертвые дети с мурлом потребителя рвутся
к мигающим кнопкам вместо цветов и сказок,
вместо поэзии — тексты, информация
вместо знания и посвящения,
вместо души — шелестящие доллары и
Россияния вместо России, что, отвернувшись
от неба широкого, жадно уставилась
в мертвый компьютер.
Радашкевич пишет: «Я мою руки от Москвы / — нерусской, разбазарной…» Что ж, похвалим автора (живет, заметим, то во Франции, то в Чехии) за чистоплотность и правила гигиены. Но зададим вопрос: а от Парижа не моете? Ведь там (как в любом другом мегаполисе) тоже много некоренного населения и базаров хватает…
Вообще в этих стихах Радашкевича много брюзжания, неполиткорректной и провокативной публицистичности и, увы, нет поэзии. Очень грустно. Я знал Александра Радашкевича как тонкого лирика и доброго человека, который однажды мне сильно помог как раз в Париже.
Вообще в этих стихах Радашкевича много брюзжания, неполиткорректной и провокативной публицистичности и, увы, нет поэзии. Очень грустно. Я знал Александра Радашкевича как тонкого лирика и доброго человека, который однажды мне сильно помог как раз в Париже.
«Иностранная литература», № 3 /2007.
Достойная подборка шведских поэтов. Хелена Эриксон пишет:
лицо недоступно
мерцает
Ощутив лицо как то что неявно
Что ли спрятано в знак
мерцает
Ощутив лицо как то что неявно
Что ли спрятано в знак
«Новый мир», № 4 / 2007.
Дмитрий Быков, как всегда, искренен, широк и, нужно признать, талантлив.
* * *
Все надоело, все. Как будто стою в бесконечной пробке —
При этом в каждой машине гремит попса.
Тесно и пусто разом, как в черепной коробке
Выпускника ПТУ из Череповца.
Все впечатленья не новы, и все хреновы.
Как будто попал в чужой бесконечный сон,
В котором структуралисты с фамилиями на —сон
Толкуют мне тексты почвенников с фамилиями на —овы
И делают это под звуки FM «Шансон».
Все надоело, все: бормотанье слов, немота предметов,
Зимняя нежить, летняя духота.
Всех утопить: я знаю, что скажут мне тот и этот,
Все, что попросит эта и спросит та.
И если даже в гнилой закат подмешают охру
И к власти придет осмысленный индивид,
И если им буду я, и даже если я сдохну, —
Все это меня не особенно удивит.
Предвестие это прорыва или провала —
Бог весть.
Господи, дай мне сделать, чего еще не бывало,
Или верни снисхожденье к тому, что есть.
При этом в каждой машине гремит попса.
Тесно и пусто разом, как в черепной коробке
Выпускника ПТУ из Череповца.
Все впечатленья не новы, и все хреновы.
Как будто попал в чужой бесконечный сон,
В котором структуралисты с фамилиями на —сон
Толкуют мне тексты почвенников с фамилиями на —овы
И делают это под звуки FM «Шансон».
Все надоело, все: бормотанье слов, немота предметов,
Зимняя нежить, летняя духота.
Всех утопить: я знаю, что скажут мне тот и этот,
Все, что попросит эта и спросит та.
И если даже в гнилой закат подмешают охру
И к власти придет осмысленный индивид,
И если им буду я, и даже если я сдохну, —
Все это меня не особенно удивит.
Предвестие это прорыва или провала —
Бог весть.
Господи, дай мне сделать, чего еще не бывало,
Или верни снисхожденье к тому, что есть.
Интересный поэт Борис Клетинич, о котором я, к своему стыду, раньше не слышал.
* * *
В том промежутке времени, в котором
я здесь мелькал,
всему был точный счет: лесным кокорам,
речным малькам.
Еще во мне запечатлелся список
всех тех людей,
что я встречал. Он как пергамент высох
и затвердел.
Я помню их значительные даты,
их мыслей строй,
причуды, ахиллесовые пяты,
их счет со мной.
Лицеприятно, цепко, неуемно,
во сне, в бреду
я помню все. Я не сужу, а помню.
И встречи жду.
Все утряслось. Сложилось совершенство.
Все улеглось.
Из предвкушений, как из многоженства,
из детских грез —
вдруг выструкалась жизнь, одна как липка,
я здесь мелькал,
всему был точный счет: лесным кокорам,
речным малькам.
Еще во мне запечатлелся список
всех тех людей,
что я встречал. Он как пергамент высох
и затвердел.
Я помню их значительные даты,
их мыслей строй,
причуды, ахиллесовые пяты,
их счет со мной.
Лицеприятно, цепко, неуемно,
во сне, в бреду
я помню все. Я не сужу, а помню.
И встречи жду.
Все утряслось. Сложилось совершенство.
Все улеглось.
Из предвкушений, как из многоженства,
из детских грез —
вдруг выструкалась жизнь, одна как липка,