Свежий Номер

№ 3 (53), 2009

Когда они проснулись, начался мир. Сразу, заодно и повсюду. Мир зеркальных отражений. Он пыхтел, пытаясь выбраться к людям, но те не знали ничего и жили не ощущая того, что этот раздробленный на кусочки мир — туловища, плечи, голени — обретается где-то за невидимой преградой.
Потом наконец о существовании мира отражений было объявлено, но люди и так уже догадывались, что громкое пыхтение предвещает очередную тишину. Мир отражений разочаровался в людях и ушел в царство животных. Здесь были звуки: мычание, блеянье, писк… Они не мешали воцарению человеческой тишины.
Тишину звали Историей. Она рождалась, когда умирали события, люди и голоса. Оставались только песни, рисунки и записи. Из рисунков и записей составляли книги и с песнями несли их потомкам. Эти последние угадывали в песнях фальшь, но не могли объяснить, как она появилась, поскольку система записи нот обычно оказывалась утраченной. Таким образом, фальшь жила в веках в качестве некоей острой приправы к пресному блюду Истории. К застывшей желатином тишине.

Большую часть времени он спал. Сон держал его в себе и не хотел выпускать. Он и сам уже не так хотел освободиться — предыдущие полупробуждения многому его научили.
Куда я проснусь? — спрашивал он себя во сне. И не отвечал себе. Он не жил, он был ближе к смерти, чем к жизни, но в смерти этой видел сны. Если в смерти видеть сны, не предпочтительней ли она жизни? Вы говорите нет? А мы бы не были так уверены…
Перед полупробуждениями ему снился Повар Погоды. Весь в белом тумане, с румяной ослепительной улыбкой. Он заказывал Повару Погоды — нет, не погоду, это было бы бессмысленно, — а климат. И потом проникался этим климатом до дна легких. Пил его — собою. Оставалось только покрутить воображаемые рукоятки настройки — и попасть куда желаешь. Но он никогда никуда не попадал, только обратно в сон.

Какой дурацкий сон, подумал он, проснувшись. Что за Повар погоды? А впрочем, романтично…
Погода была явно не из-под руки повара, а самодельная: добавлено слишком много воды, и она сочится из небесной ваты, капает на голову, на плечи, на скамейку…
— Где я? — стал оглядываться он. Город ответил хлопаньем голубиных крыльев. Город цвета дождя, голуби цвета дождя. «Зачем я здесь? Ах да, я же здесь живу… Но зачем, зачем я здесь живу?»
Вот что-то и вспомнилось. Даже трехэтажный серый дом с парикмахерской внизу. Первый этаж — парикмахер Геранек, второй — художник Осуждин, третий — он сам… Но кто он? Чем занимается? Что его интересует, заставляет чаще биться его сердце? Не вспомнить. Руки белые, ладони маленькие, мозолей нет. В карманах — ничего. Нет, все же есть что-то. Футляр в виде книжечки. Открывается. Внутри зеркало. Что же в нем видно? Лицо бледное, глаза цвета пасмурного неба, волосы русые, мокрые, влага стекает на щеки, на подбородок, натекла уже и на зеркало. Пора идти.
Когда он поднимался, что-то упало на землю. Записная книжка! Верно, лежала на коленях. Он быстро поднял ее, пока не промокла, сбросил прилипший к черной искусственной коже переплета желтый сердцеобразный листок. Вот удача! Здесь так много имен! Теперь он все вспомнит!
Чуть ли не пританцовывая, он прошагал по мокрой брусчатке до выхода из скверика, пропустил торопливую жукообразную машину, завернул за угол…
Наверное, он не туда завернул. За углом была не улица, даже не переулок, а маленький тупичок между домами. Здесь обнималась влюбленная пара. Мужчина в черном плаще и надвинутом на глаза берете, женщина — простоволосая, закинувшая в экстазе голову так, что только золотой ручеек волос разливался…
Он не почувствовал укола в сердце, зависти не было, и он с грустью отметил это. Но все же он инстинктивно отпрянул, вернулся за угол. Да, любовь — несмотря на дождь, на странное место, на подступающую осень — любовь до самозабвения. Как эта девушка откинула голову!
И все же что-то смутно беспокоило его. Что-то здесь было не так — в той картине, что ему предстала, один штришок, но фальшивый, все портящий — как одна фальшивая нота порой портит виртуозно сыгранную пьесу. Могла ли девушка ТАК откинуть голову? Возможно ли это вообще?
Он почти бегом вернулся к углу, от которого успел отойти, завернул… Картинка была уже другая. Вместо любящей пары — девушка на асфальте, лежит навзничь, и у нее перерезано горло. Кровь течет, смешивается с дождем. Только дождь и мертвая девушка. Больше ничего.
Картинка, показанная ему, называлась не «любовь», а «убийство».

Но не хватало чего-то на этой картинке. Не хватало убийцы. Куда он мог деваться?
Тупичок образовывали две глухие серые стены — боковые стены старых потрескавшихся домов — и задний фасад еще одного, грязно-зеленого дома. Там есть… Нет, двери нет, но есть окно полуподвала. Закрытое ставнями… Не закрытое, только прикрытое. Тяжелые коричневые ставни послушно пропустили его внутрь.
Здесь комната, нежилая. Напротив окна дубовый ларь, на нем подсвечник без свечи и — при полуживом сиреневатом свете пасмурного дня он ясно это увидел — окровавленный нож.
Значит, был здесь убийца! Надо идти за ним. Он не думал, зачем надо идти — поймать ли, просто ли разглядеть его: интересно же, какие они, убийцы, что отражается в зеркалах их глаз…
Он открыл дверь и попал в полутемный полусонный коридор. Где-то далеко горела лампочка. Он пошел туда. Коридоры разветвлялись. Пахло лавандой, духотой, человеческим жильем. Вот коридор уперся в массивную дубовую дверь. Он распахнул ее — и…
И вошло Солнце. Нестерпимой золотое сияние. Он еле успел отскочить к стене. Солнце прошло мимо, сияние истекло, глаза перестали болеть, но он был почти ослеплен.
Ощупью он вошел в комнату. Вроде бы никого.
— Здравствуй, — услышал он.

Вздрогнув, он стал осматриваться. В самой середине поля его зрения плыло золотое пятно. Но ведь в комнате никого нет! Стол, кресло, сервант с пыльной посудой…
— Я спряталась, — сказал голос, детский голос. — Я за креслом.
Девочка в красном платьице, светленькая, смешливая.
— Ты, наверное, дяденьку ищешь?
— Да, — отозвался он.
— Тогда тебе туда, — сказала девочка со вздохом. — Он играть с тобой хочет. У него такая большая черная штука, которыми в войну играют.
Только сейчас он заметил, что в комнате четыре двери, так что подсказка оказалась нелишней.
— Тебя как зовут?
— Не знаю, может быть, и никак… — грустно сказала девочка. — Ты на папу моего похож. Но ты не мой папа.
— Ты здесь одна? — спросил он, хотя можно было и не спрашивать.
— Я всегда одна, — ответила девочка. — Хочешь, забери меня.
Он взял ее за руку — маленькая же у нее ладошка и какая холодная!
За дверью был коридор с книжными шкафами.
— Ты любишь книжки читать? — спросил он девочку и подумал, что сам не помнит ни одной прочитанной книги.
Читал ли он вообще?
Девочка не ответила — может быть, потому, что в конце коридора появился черный силуэт.
— Вот он, твой дяденька, — сказала девочка. — Ты прячься, а он будет стрелять.
Надо успеть — быстро-быстро прикрыть девочку собой. Вот он уже падает на пол. Грохот выстрела, пуля обжигает ему бедро. Резкая боль.
Человек в черном ждет, не поднимется ли он, потом убегает. Выстрелов больше не последовало.
А девочка? Где она? Ее нет, он прикрывал телом пустоту. Но может быть, девочка эта спасла ему жизнь.

Кровь течет, и он один. Он и дом. Дубовые панели скрипят, кровь течет, тишина закладывает уши.
Он оторвал тесьму, подшитую внизу к брючинам, связал оба куска вместе, туго стянул раненое бедро. Ничего, задело по касательной, скоро заживет.
Он с трудом поднялся и, держась за стены, побрел по коридору вперед. Да, вперед, а не назад — одна мысль, что придется пройти мимо убитой девушки… За что ее так жестоко? Он хочет пожалеть ее, но что такое жалость? Как это бывает, когда кого-то жалеешь?
Коридор сужался. За очередной дверью стены были уже не обшиты дубом, а выкрашены ядовито зеленой масляной краской, кое-где уже облупившейся. Пахло сыростью и мерзостью — наверное, испортившимся казеиновым клеем.
Следующая дверь — железная — тоже не была заперта. Он толкнул ее — и оказался в какой-то приемной. На клеенчатых стульях с жестяными бирками сидели безмолвные люди: женщины в пуховых платках, пенсионеры в старинных драповых пальто, пара стриженых молодых людей в черной коже. Он вошел — и все взоры обратились к нему. Он растерялся, застыл на месте. Но тут распахнулась другая дверь, и оттуда повалил очумелый народ. Кто-то из вошедших причитал:
— Оправдали! Убийцу оправдали! Езус-Мария!
Другой строго его поправил:
— Не оправдали, пан Лешек, а дали два года условно.
— Ах, это одно и то же, — безутешно сказал женский голос.
— Шукайте милошчи, — издевался кто-то.
Ему не было видно ни одного из говоривших. Теперь на него никто не смотрел, и он нашел выход. Вот коридор, лестница, входная дверь. На улице он оглянулся. На красной табличке у двери грязно-золотыми буквами было написано: «НАРОДНЫЙ СУД».

«Странное же зрелище, наверное, представляет собой этот хромой субъект с окровавленной и перетянутой тесьмою штаниной», — подумал он о себе и про себя, когда без сил опустился на мокрую скамейку в палисаднике неподалеку от выхода.
Куда идти? Где он живет? Как выглядит дом, он помнил, но где его искать? Тем более сейчас, когда нога горит огнем и нет сил не только идти, но даже встать…
Он забылся — то ли от боли, то ли от усталости. Очнулся он определенно от боли: кто-то тряс его за плечо, и нога отзывалась ослепительной молнией в глазах от каждого движения.
— Перестаньте, — слабо проговорил он.
— Ага, живой, — ударила ему в лицо струя перегара. — Я-то думал, помер… А что у тебя с ногой?
— Кто вы? — услышал он свой собственный шепот.
— Только не говори мне, что не узнаешь Пинхуса… Слушай, может, тебя в больницу?
— Нет, — сказал он. — Само заживет.
— Ну, тогда повезу домой. Ты все там же?
— Угу, — отозвался он. — Как меня зовут?
— А? — изумился Пинхус, тащивший раненого на спине, и даже остановился на минуту, прислонив его к дереву у самой мостовой. — У тебя что, память отшибло?
— Отшибло.
— Звать тебя Феликс. Феликс Кангар. Неужто не помнишь?
— Припоминаю, — последовал ответ, потому что нужен был какой-то ответ.
Они поволочились дальше.
— А что у тебя все-таки с ногой? — спросил Пинхус, когда старенький «фольксваген» — бежевого цвета «жук» — повез их по покорно растворявшемуся в дожде городу.
— Гвоздем разодрал.
Ой ли? — хитро усмехнулся Пинхус и стал утешать его: — Я пьяным из окна выпал, и то уцелел. В Кракове, я туда за товаром езжу.
— Вы за дорогой смотрите, — озабоченно сказал Феликс.
Только сейчас он рассмотрел эту небритую разбойничью физиономию, обросшую черным волосом шею. Здоровяк. Но как он садится за руль в таком состоянии?
Машина действительно несколько петляла, но все же двигалась к цели. Вот уже перед ними тот самый дом — почему-то знакомый дом, вот вывеска парикмахера. Из окна парикмахерской на них смотрела лысая старуха.
Его взметнули по лестнице на третий этаж. Пинхус залез к нему в карман и нашарил ключи. Квартира оказалась пустой. Почему он помнит, как выглядит дом, но совершенно не представляет себе, что внутри?
Пинхус расстелил простыню, помог лечь, пообещал вскоре прислать врача — как он сказал, «надежного врача». Надо было понимать, который не выдаст. Когда Феликс хотел сказать слова благодарности, в квартире уже никого не было.

Приходил врач, что-то делал с его ногой, отчего было больно.
— Повязку не снимайте, молодой человек, — сказал врач. — Завтра я еще приду.
«Молодой человек…» Я разве молод? Феликс лежал в полузабытьи и пытался вспомнить хоть что-то о себе. Белый ромб смотрел на него с коврика грустно и понимающе. Тоже, наверное, ничего не знает ни о себе, ни о своем происхождении.
Фотографий на стенах не было. И вообще нигде не было. Тогда он стал рассматривать книги — фотографии бытия, оттиски мыслей. Что здесь? «Закат Европы» Шпенглера, томик Збигнева Херберта по-польски, справочник по статистике, Минск, издательство «Вышэйшая школа», альбом «Дзяржаýны мастацкиi музей БССР»… Что говорят ему эти названия? Да и кто же он сам? Поляк? Белорус? Русский? Никто? В памяти ничего, в документах… А есть ли у него документы? Надо поискать в доме…
Обнаружился профсоюзный билет (профсоюз медработников, наклеены марки «уплачено»), паспорта нигде не было. Фото на профсоюзном билете маленькое. Да, это он. Но почему в очках?
Феликс подошел к окну. Где-то далеко он высмотрел транспарант на помпезном доме сталинской выпечки и, хотя и с усилием, разобрал: «НАША СЛАВА — ПАР». Как верно, подумал он, но затем понял, что это не всё, за трубой прячутся еще буквы. Угадав, какие именно это были буквы, он поморщился, однако тут же вспомнил, для чего подходил к окну. Итак, зрение у него отменное, он одинаково хорошо видит и вблизи, и вдали, очки ему не нужны. Зачем же он носил их раньше?

В «Бутербродной» на углу улицы Врублевского встречались двое — солидный полный седоусый мужчина в светлом иностранном плаще и нагловатый чернявый молодой человек неопределенной наружности. Они только что заказали себе по порции пельменей, взяли со стойки по паре бутербродов с сыром и налили себе по стакану чая из огромного металлического котла, обжигая пальцы о горячий вентиль. Чай остывал, пельмени должны были воспоследовать.
— Ну? — спросил пожилой и расстегнул плащ, явив миру значок с Лениным на лацкане пиджака.
— Да, — хмуро отозвался молодой человек, при этом почему-то посмотрев на свои руки.
— Вас кто-нибудь видел?
— Видел, но, по-моему, это был призрак.
— Что?! — неожиданно громко проговорил пожилой, и немногочисленные посетители стали на них смотреть.
— Да не орите, — заволновался молодой человек и машинально согнул серую общепитовскую вилку. — Я от него ушел. Правда, пришлось стрелять.
— Стрелять?! — теперь уже почти безмолвно прокричал пожилой. — Кто это был?
— Кангар.
— Да ты обознался, — перешел на партийное «тыканье» пожилой, что с ним случалось лишь в минуты волнения, которые не чужды даже партийным чиновникам.
— Говорю вам, я сначала решил, что это призрак. Но он чуть не поймал меня.
— Где?
— Вы знаете, где.
— Ты его убил?
— По второму разу? Нет, не думаю. Во всяком случае, серебряной пули у меня не было. Но кажется, я в него попал…
Подошла девушка в белом халатике и принесла им пельмени.
— С уксусом, как вы просили.
— Спасибо, — сказал пожилой, но девушка улыбнулась его собеседнику, явно желая обратить на себя его внимание.
У нее не хватало переднего зуба.
— Спасибо, — хмуро процедил молодой человек, глядя на официантку своими водянистыми зелеными глазами.
Девушка, уже с меньшей надеждой на приятное знакомство, улыбнулась прямо в стоячую зелень этих глаз.
— Значит, он жив? — задумчиво проговорил пожилой, и старческие пятна на его обвисших щеках как будто потемнели.
— Как это может быть?
Они помолчали.
— Что вы делаете? — вдруг спросил пожилой.
— Ем пельмени.
— Вы с ума сошли. При ваших доходах есть такую гадость…
— Да, кстати о деньгах… — состроил улыбочку молодой человек.
Улыбочка вышла гнусноватой.
— Возьмите с полу портфель. Так, теперь расстегните, возьмите конверт. Нет, не вскрывайте, я вас не обманываю, а здесь не самое спокойное место. Дома пересчитаете… — Он задумался на минуту, потом сказал: — Найдите мне Кангара. Только ничего с ним не делайте, приведите его ко мне. Поговорить нам надо. Не могу понять, где бумаги, что были при нем в тот день, кому он мог их отдать…
— Будет исполнено, — издевательски отдал ему пионерский салют его собеседник. — Разумеется, за отдельную плату.
— Я вас разве когда-нибудь подводил? — кривился и так довольно кривой рот; из провалов между бровями и морщинистыми веками цепко смотрели темные глаза. — Сделаете дело — получите свое.
— Свое мы получим по приговору суда, — осклабился молодой.
— Тише вы, идиот. Черт меня дернул назначить встречу здесь. С такими, как вы, надо в подворотне встречаться.
— В подворотне все и произошло. Я достал нож и…
— Нет, не рассказывайте. Вы все сделали хорошо, я верю.
— Да, я все сделал как надо. Подружился с нею, утешал… Может, мне и с Кангаром подружиться?
— После того, как вы в него стреляли?
— А, ну да. Правда, говорят, что для ковбоев это не помеха.
— Ты, Нику, поменьше ковбойствуй, я тебе скажу, — стал сердиться пожилой, и в его речи зазвучал южноукраинский говор биндюжников и балагул.
— Не кипятись, папаша, — прошипел бандит и больно ткнул пожилого локтем.
— Черт возьми, что вы себе позволяете, — примирительно сказал тот и стал вытирать платком брюки, на которые накапал вылившийся из опрокинутого стакана чай.
— На нас все смотрят, уйдем отсюда, — тихо сказал Нику.
Они встали и пошли к выходу. Официантка специально попалась им навстречу и улыбнулась молодому человеку щербатой улыбкой.

Ночью город спал в дождевой купели. Утром он проснулся с улыбкой — лужи рдели, потому что сквозь легкие облака весело сквозило солнце. Автобусы выезжали из парка просветленными, рыбьи лица «Волг» изображали уже не столь глубокую спячку, а «Мерседес» местного криминального авторитета смотрелся белым неземным видением.
Отдохнув за день, Феликс с утра вышел из дому. Город звал его в себя, словно обещая насытить пустующую душу чем-то необычным. Город кожевенников, ремесленников, служащих. Польский город, с его двумя зáмками и иезуитским костелом. Европейский город — кто только здесь не жил, на этом перекрестке всех путей! Белорусский город — как того хотелось начальству. Советский город с красно-золотыми официальными вывесками — за несколько десятилетий он им стал.
Но солнце уже сияло закатом советской имперскости и одновременно предстоящим восходом робкой белорусской дзяржаýности. Впрочем, солнце просто сияло, символы же человек придумывает сам, а потом их толкует. И слышит, как их толкуют другие — по-другому, и удивляется.
Феликс ходил по улицам — Советской, Пролетарской, Социалистической, слушал польский, русский, белорусский, литовский, еврейский и Бог знает какой еще говор, впитывал в себя запахи кожи, бензина и дешевой еды. Побродив так с полчаса, он забрел в полуподвальное кафе «У Ромуальдаса» на улице Белуша. Кафе было литовским, в этот ранний час оно почти пустовало.
Хозяин не сразу появился из задней комнаты.
— Вам что?.. Чай? — удивился он, и скобка его соломенных усов несколько изменила угол. — И еще что? Поесть? Вам будет кусок пирога.
— Хорошо, пусть «мне будет кусок пирога», — усмехнулся молодой человек.
Ромуальдас ушел, и Феликс стал рассматривать заведение. Столы были крепкими, некрашеными, хотя и покрытыми желтоватым лаком, стулья — тоже им под стать — гордые, с некоторым лордозом изогнутых спинок. За одним из столов пили пиво и говорили между собой по-литовски двое неторопливых ремесленников, за другим спал, примостив голову прямо на столешнице, оборванный худой старик. Феликс понял: литовцам можно здесь делать все что угодно, это для них клуб или даже странноприимный дом.
Неспешно подошел Ромуальдас с подносом, налил чая в большую кружку с желто-зелеными дубовыми листьями, подал блюдечко с сахаром и чайным пакетиком. Пирог оказался с капустой.
Феликс поблагодарил, начал есть. В это время проснулся старый оборванец, хлюпнул носом, с шумом высморкался на пол, зевнул и стал обозревать окружающих. Когда его взгляд упал на Феликса, он вздрогнул, протер глаза тыльной стороной ладони, затем снова посмотрел в том же направлении. Явно было, что он борется с искушением подойти и заговорить. Одним из условий его пребывания здесь, очевидно, было то, что ему запрещалось приставать и даже обращаться к посетителям, и, скорее всего, его не раз шпыняли и гоняли за излишнюю общительность.
Увидев, что хозяин снова скрылся в задней комнате, старик все-таки решился и, слегка покачиваясь, побрел к Феликсу.
— Прошу прощения, вы так похожи на пана инженера…
Феликс молча смотрел на него.
— На пана Феликса Кангара.
Тогда Феликс сказал:
— Я Феликс Михайлович Кангар.
— Я знал, — воодушевился нищий. — Так и знал, что когда-нибудь вас встречу. Я помню. Я работал с вашим отцом, царство ему небесное. Он здесь много домов успел построить и восстановить. Я каменщиком был когда-то…
— Успел — пока не случилось что?
— Да война, молодой пан, война. Русские в тридцать девятом пришли, а с другой стороны двигались немцы. В сорок первом они сюда как раз и добрались, и вашему брату хана настала.
Он провел ребром ладони поперек горла.
— Нашему брату?
— Ну да, евреям. Правда, отец ваш и пани Розалия уехать успели, вернулись лишь в сорок пятом. Он тогда дома восстанавливал, а некоторые надстраивать затеял. И в своем доме, над парикмахером Геранеком, третий этаж надстроил… А вы давно вернулись-то? Про вас слухи здесь ходили, что случилось что-то нехорошее с вами в Минске…
Феликс пожал плечами.
— Ну да, вижу, с вами все в порядке, — сказал оборванец и наконец решился: — Можно кусочек пирога?
Молодой человек молча отломил половину от своего куска.
— Добрый вы юноша, — расплылся в улыбке нищий. — Ваш отец такой же был. Не говорил он вам про Адамаса Бразаса? Это я…
От необходимости отвечать Феликса спас хозяин, вдруг возникший за стойкой. Он тихо, но очень внятно проговорил:
— А-да-мас!
Оборванца как ветром сдуло. Недоеденный кусок он унес с собой. Феликс не спеша закончил завтракать, расплатился с Ромуальдасом — деньги еще вчера обнаружились во внутреннем кармане плаща.
— Приходит-те еще, — сказал Ромуальдас. — Утро у нас пустое.

Утро, действительно, было пустое. Хотелось хоть чем-то его наполнить.
«Бог, — думал Феликс, глядя на шерстяные облака, вновь укутавшие Солнце, — что для меня Бог? Есть ли у меня потребность советоваться с кем-то или с чем-то отвлеченным, давать ему отчет о моих поступках, искать поддержку?»
Он ждал, пока ответ созреет в его сердце, и сердце полной мерой взращивало ему пустоту. От этого не становилось тягостно; наоборот. Он легко плыл по узким улочкам. Красивый город? Нет, скорее живописный. Глубоко спрятанное в советскости средневековье. Но и советскость, глубоко внедрившаяся в средневековье. Сон во сне…
Он забрел в церковь — это оказалась православная Покровская церковь. К нему никто не подошел, он стоял и смотрел на иконостас, на горящие свечи, на тьму под сводами.
«Чувствую ли я здесь что-то иное, чем в любом другом месте? Что-то особенное, питающее душу?»
Он не ощущал даже саму душу. Повернувшись, он вышел на улицу, снова углубился в лабиринт сквозных проходов.
В узкой подворотне навстречу ему шли трое. Двое молодых людей и девушка. Он уже миновал их, когда вдруг один из юношей подскочил к нему сзади и ударил чем-то тяжелым по голове.
Он упал ничком. Сознание не покинуло его, и он слышал, как другой юноша сказал:
— Все чисто, никого нет.
И чьи-то руки забрались в его карман.
Девушка воскликнула:
— Вы звери. Вы его убили.
— Тише ты. Не убили, а оглушили.
Руки продолжали шарить по карманам.
— У него одна мелочь. Пошли отсюда.
— Я не уйду, — заявила девушка.
«Какая красивая, — думал он, любуясь ее лицом. — Как она меня романтично защищает!»
— Да идем же, он тебя в милицию сдаст.
— Я останусь, — решительно сказала девушка и подложила ладонь Феликсу под затылок, приподнимая голову.
Кто-то с другой стороны уже подходил к подворотне.
— Ну, как хочешь, — пожали плечами молодые люди и моментально скрылись.
— Как вы? — спросила девушка, заглядывая ему в глаза.
Феликс хотел что-то ответить, но только застонал. Кто-то прошел мимо них, с грохотом катя за собой пустую тележку.
— Даже не остановился, — с ненавистью посмотрела вслед прохожему девушка. — Можете встать?
Опираясь на ее руку, он поднялся, прислонился к стене, подумал: «Хорошо еще, здесь сухо». Голова болела невыносимо. Несмотря на это, он заставил себя улыбнуться девушке.
— Вот так-то лучше, немного успокоилась она и принялась его отряхивать. — Сильно они вас?
Он хотел было кивнуть, но понял, что от этого будет еще больнее, и промычал:
— Не очень.
— Пойдемте, я вас до скамейки доведу.
Он оперся на ее полное предплечье, как на костыль, и они доковыляли до какого-то дворика с потемневшей от времени деревянной скамейкой и песочницей. Боль слегка отпустила, и он смог сказать:
— С вашими высокими моральными качествами лучше бы вам не заниматься такими делами.
Девушка ужасно покраснела и, несколько запинаясь, проговорила:
— Так было впервые… Они только таскали кошельки из карманов, а я стояла на стреме. У нас денег нет, мы студенты.
— Студенты?! — изумился Феликс.
— Да, мы учимся в здешнем университете. Я филолог, а они историки.
— Замечательная у них историческая хватка, — усмехнулся Феликс. — Значит, они при вас никого не грабили?
— Наверное, вы правы, — удрученно сказала девушка, — они занимались этим без меня.
Она мне положительно нравится, думал Феликс. Чуть полновата, но красива… Особенно эти зеленые глаза… Наверное, только я могу увлечься девушкой, которая пыталась меня ограбить…
— Вы дойдете домой сами? — спросила она.
Видно было, что ее еще терзают угрызения совести.
— Наверное, нет. Дело в том, что я только вчера приехал и даже не знаю, куда идти.
— Ну да, я так и подумала, что вы приезжий, — сказала девушка. — Откуда вы?
— Из Москвы, — отозвался Феликс.
Конечно, он с тем же успехом мог назвать и любой другой город, но предпочел ответить так.
— Ох, вы из Москвы, — мечтательно протянула девушка. — Я там один раз была, мы с классом на экскурсию ездили… Как же вы не знаете, куда идти? Хоть адрес-то есть?
Адрес он знал — еще утром списал название улицы и номер дома. Сейчас он показал эту бумажку девушке.
— Улица Элизы Ожешко… Это не так далеко отсюда, — сказала она. — Можно на автобусе, можно и пешком. Три остановки.
— Я могу идти, — улыбнулся он.
И они пошли по кипевшему уже дневными заботами городу.
— Почему вы не на занятиях? — спросил Феликс.
— На лекции с утра я была, а семинар отменили.
Как-то трудно было себе представить, что эта милая белокожая и рыжеволосая девушка всего несколько минут назад была в компании, которая пыталась его ограбить.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Мартина, — ответила девушка. — У меня мама чешка.
— Я Феликс Кангар, — представился он. — Больше я о себе ничего не помню.
— Это после того, как они вас ударили? — осторожно спросила девушка.
— Нет… да… не знаю.
— Вы плохо себя чувствуете, — забеспокоилась она. — Вам надо лечь. Зря мы пешком пошли, нужно было на автобусе ехать.
— Вот там мой дом, за памятником, — сказал он, начиная ориентироваться в своем квартале.
В окне первого этажа снова торчала лысая голова старухи. Феликсу показалось, что на сей раз на этом неживом лице мелькнула какая-то дряблая усмешка.
Девушка помогла ему подняться на третий этаж, уложила в постель, приложила к ушибленному месту обернутый марлей кубик льда.
— Оставайтесь, — сказал он и заглянул в ее честные зеленые глаза — глаза студентки и воровки.
Она осталась. «Это то, о чем я мечтала, — думала она, — что-то настоящее, наконец-то. В конечном счете, жить с одним, но постоянно, лучше, чем путаться с двумя».

Оказалось, что он в свои тридцать лет никогда не занимался тем, что физиологи называют осуществлением репродуктивной функции. В ответ на зов пола он вытащил нечто смущенно красное, похожее на недозрелый мухомор, но что делать дальше, не знал. Ей пришлось им руководить. Это предопределило их дальнейшие отношения. Главенствует в семье вовсе не тот из супругов, кто, по поверью, первым наступит на прикроватный коврик, а тот, кто лучше знает, что делать после этого.
Мартину умилила младенческая невинность ее нового друга. Она поняла: это то, что ей нужно, она может лепить его характер по своему усмотрению. Но Феликс, хоть и обретал некоторые полезные привычки, все равно оставался для нее человеком непроясненным.
Он рассказал Мартине о виденном им убийстве. Да, кивнула она, несколько дней назад убили журналистку, она писала о злоупотреблениях на машиностроительном заводе. Явное заказное убийство.
— Я видел убийцу, — без выражения в голосе сказал Феликс.
— О-о, — встревожилась девушка. — Нам надо быть осторожнее.
До этого они много гуляли по городу, держались за руку, целовались в укромных уголках.
— Я куплю тебе темные очки, — сказала она.
— И я стану пан Нихил, — пошутил Феликс.
— Можем даже так расписываться — пан и пани Нихил.
— Да, в гостиницах, если поедем на Запад.
— Ты хочешь ехать на Запад? — спросила она.
— Не знаю, я никогда там не был. Но этот город странный.
— Да, он ничей. Как открытое всем ветрам поле. Здесь холодно жить, но я здесь родилась.
— Прости, — сказал он.
— Ничего. Не всегда любишь те места, где родился.
Он вздохнул и сказал:
— Я вообще не помню ни детства, ни юности.
— С тобою что-то произошло. Болезнь, или травма, или еще что-то. Мы это узнаем.
В темных очках он был похож на слепого — и ходил почти так же осмотрительно, как будто не очень привык переставлять ноги. Рана его зажила. Врач так и не пришел — верно, увидев огнестрельное ранение, решил иметь к этому делу как можно меньше отношения. Да и не нужен был уже врач.
Однажды Феликс и Мартина, гуляя, пришли на автобусную станцию.
— А что если нам прямо сейчас уехать? — пошутил он.
— Можем уехать, — улыбнулась она. — Паспорт у меня с собой.
И они купили билеты. Им показали автобус на Минск, он отходил через десять минут.
— Я пока кое-куда зайду, — сказала она.
Он тем временем изучал рекламные надписи на борту большого автобуса «Икарус». Вот он поднял глаза...
Вернувшись, она увидела: он стоит бледный как мел и глядит через окно на одного из пассажиров. Она посмотрела — и чуть не вскрикнула: этот человек был точной копией Феликса! Даже одеты оба были одинаково. Она переводила взгляд с одного на другого, ничего не понимая.
Автобус ушел без них; когда двери уже закрылись, человек в окне посмотрел на них странным отсутствующим взглядом.
Они еще долго стояли на месте в каком-то оцепенении. Наконец она спросила:
— У тебя нет братьев?
Но он не помнил.

В единстве множество, во множестве единство. Каждый — брат своих нерожденных, а иногда и рожденных братьев, каждый выбирает себя из множества «я». Выбирает в самом начале, выбирает и каждый день, с утра. Что делают отвергнутые «я» потом? Может быть садятся в автобус и уезжают? Если так, то куда? Вести другую жизнь? В другом городе? В другой стране? Под своим именем? Под чужим? А может быть, они спят внутри наших средостений, как дети в колыбелях, — ждут своей очереди?
На следующее утро Феликс еще спал, когда Мартина ушла на занятия. Разбудил его звонок в дверь. Двери, собственно, было две, с небольшим промежутком, где умещался ящик для овощей. На наружной двери была массивная цепочка.
Он накинул цепочку и выглянул в щель. За дверью стоял пожилой, обросший седым волосом толстяк в полотняном балахоне, из бороды выглядывали только пухлые губы, упрямый нос картошкой и цепкие черные глаза. Лицо человека безудержного и страстного, который ни в чем себе не отказывает. Увидев его, посетитель улыбнулся, воскликнул:
Феликс!
Улыбка оказалась обаятельная. Невозможно было подозревать этого человека в дурных намерениях. Феликс откинул цепочку.
Они прошли в комнату.
— Дай я тебя рассмотрю, — сказал гость и подвел его к окну. — Ты какой-то другой. Прозрачный. «Человек без свойств». Что с тобой было? Говорили, вроде бы несчастный случай произошел…
— Может быть, — отозвался Феликс. — Я ничего не могу вспомнить.
— И меня не помнишь? — мелькнуло подозрение в глазах гостя.
Феликс виновато потупился.
— Я живу под тобой, — как-то бережно сказал гость. — Я Петр Павлович. Ну, Петропалыч. Да-да, такое странное…
— Так вы Осуждин, — без всякого выражения проговорил Феликс.
— Вспомнил все-таки! — просиял посетитель. — А помнишь, как ты мне новую технику подсказал? Нет? Ну, использовать осколки бутылок. У меня эти бутылки хорошо продаются. Поляки богатые приезжают, даже американец был... Я слышу, ходит кто-то надо мной. Думаю, то ли спьяну кажется, то ли Феликс вернулся… А девушка выходила от тебя? Я утром видел...
Молодой человек кивнул.
— Ну, молодец, давно пора. А то все наука да наука, ты даже здесь редко бывал, все время в Москве пропадал. Раньше хоть с паном Михалом да пани Розалией поговорить можно было, но теперь нет их, квартира пустая, тихо как в гробу.
— Скажите, какой наукой я занимался?
— Ну ты даешь! Что же с тобой приключилось?
— По голове ударили.
— А, да, это бывает. Я как-то по пьяному делу с лестницы свалился, о ступеньку стукнулся затылком, так потом еле сообразил как меня зовут.
«Почему в этом городе все куда-то падают в пьяном виде?» — подумал Феликс.
— Ну так вот, ты биолог, — продолжал Осуждин. — Не помнишь? Какие-то клетки в микроскоп высматривал, все мне пытался объяснить. Только не понимаю я ни черта в этом. Учился ты в Москве, в медицинском институте. И после торчал там, диссертацию защитил. А недавно приехал обратно, здесь у нас в лаборатории работал, при университете.
И тут Феликс решился задать вопрос, который давно уже его занимал.
— А как называется этот город?
Художник дико выпучил мутные свои глаза, как будто проглотил одну из своих картин с бутылочными осколками, но все-таки ответил:
— Город называется Гродно… Слушай, я не могу вести этот разговор на трезвую голову. У тебя есть выпить?
Феликс пожал плечами,
— Да не может быть. У тебя же всегда был медицинский спирт. Давай посмотрим.
И художник нашел-таки где-то в кангаровском кухонном запустении большую коричневую бутыль со стеклянной пробкой.
— Вот она. Видишь, по латыни написано: спиритус вини ректификати. Ты писал.
Разбавили спирт водой, положили ломтики лимона, выпили, закусили бутербродами с докторской колбасой. Стало легко и тепло. Феликс подумал, что начинает привыкать к этому дому и к этому городу.
— Вишь ты, все забыл... Да, не повезло тебе, — хлопнул его по плечу Осуждин.
— Еврейское счастье, — вспомнил Феликс слышанную где-то на улице фразу.
— Ну, ты ведь не совсем еврей, — несколько удивленно посмотрел на него художник и подумал: кто знает, может, он из тех, кто всегда отождествляет себя с самым слабым звеном цепи? — Пан Михал был из караимов, — продолжал он, — пани Розалия же — полячка, с примесью немецкой крови.
— А как правильно? Советское счастье? — поинтересовался Феликс.
— Только не произноси при мне это слово — «советский».

Гость ушел, и Феликс ходил кругами по квартире, думая, чем бы заняться. Наконец он вспомнил о записной книжке с телефонами. Телефонов было много, цифры плясали перед глазами.
Он удобно устроился в глубоком кресле, снял трубку.
Многие номера не отвечали; очевидно, телефоны записаны домашние, а на часах был еще час пополудни. Наконец на том конце ответили: «Лаборатория медицинской генетики», — и он попросил к телефону Бориса Георгиевича Восленского.
— Профессор Восленский слушает, — раздался в трубке хрипловатый нетерпеливый голос — чувствовалось, что его обладателя оторвали от дела.
— Это говорит Феликс Кангар, — несколько неуверенно сказал молодой человек.
Какое-то время в трубке перекатывалось молчание, потом последовал ответ:
— Не надо нас разыгрывать, юноша, мы прекрасно знаем, что Феликса Михайловича нет в живых.
На сей раз молчание объяло самого молодого человека — он силился что-то выговорить, но так и не смог.
— Студенты безобразничают, — сказал женский голос почти у самой трубки, после чего сразу дали отбой.
«Нет в живых…» Молодой человек подошел к высокому засиженному мухами трюмо, посмотрел на свое отражение — бледное, но все-таки не прозрачное. «Нет в живых…» Но ведь вот он, я. Живу. Cogito ergo sum. Может быть, я не Феликс Кангар? Кто же тогда я? Пан Нихил? Хербертовский пан Когито?
Он был не расстроен, но немало озадачен. Пришла Мартина, и он все ей рассказал.
— Какая разница, кто ты, я все равно тебя люблю, — улыбнулась она, обняла его прохладными мягкими белыми руками, поцеловала.
У нее еще продолжался романтический период этой любви.

Можно ли быть никем? Нужно ли человеку имя — в сущности, несколько букв, и еще — несколько цифр, данную персону характеризующих: рост, вес, возраст, талия, бедра, номер паспорта, номер водительского удостоверения? Нужна ли самоидентификация: я католик, или я украинец, или я шахтер? Не достаточно ли быть просто человеком, и тогда равным среди равных, даже если ты абориген в Австралии, еврей в России или араб в Париже? Ответ: человеку-то этого достаточно, обществу — нет. Ибо ему нужна иерархия. Вывод: человек может быть совершенен практически, общество — лишь теоретически. А это противоречит выкрикиваемым рупорами условиям задачи, по которым человек изначально несовершенен, а общество как раз являет собой образец совершенства. Итак, задача нерешаема, ученики один за одним покидают класс через окно в небытие, а в коридоре уже толпятся кандидаты на освободившиеся места.

Вечером Мартина повела его гулять по городу. Мостовая была мокрой — днем шел дождь, и фонари разбрасывали золотые пятна по асфальту. Волосы девушки при таком освещении казались медными.
Осень — теплая, влажная, задумчивая. Над Неманом сгустился туман, из кабачков доносятся звуки пения, звон посуды, смех.
— Ничего, — говорила Мартина, — мы обязательно все про тебя узнаем. У тебя есть, просто должны быть имя, биография, профессия.
— Да, у меня ничего нет, — отрешенно отозвался молодой человек.
— Tabula rasa, — сказала она; затем, заметив, что он не понял, пояснила: — Чистая страница… Ты не учил латынь?
— Я вообще не помню, чтобы я учился. Но что-то я знаю — непонятно, откуда.
— Ты — человек-загадка, — просияла она чудесными зелеными глазами. — Как в старом английском детективном фильме. Ты любишь детективные фильмы?
— Не знаю, — отозвался он.
— Нет, ты просто замечательный! — воскликнула она и поцеловала его. — Не говори ничего, просто оставайся таким как есть.
Они зашли в кабачок под вывеской «Дары Дануты». После уличной сырости они надеялись здесь согреться. Играл какой-то расслабленный скрипач, склонившийся так, что гриф инструмента смотрел в пол. «Цыганские напевы» звучали несколько непривычно: в пассажах исполнитель очень виртуозно пропускал половину нот.
— Скоро Литва станет свободной, и я туда вернусь, — сказал по-русски ражий парень за соседним столиком, по виду ремесленник.
— А вот Белоруссия, Витаутас, никогда не будет свободной, — вздохнул светлоусый пожилой мужчина, самый старший в собравшейся компании.
— От кого? — поинтересовался его сосед.
— От русских.
— Может быть, и будет. Если очень захочет.
— Мы не умеем очень хотеть, — сказал белорус. — Мы умеем долго терпеть.
— И упрямиться.
— Да, это предмет нашей гордости, наша национальная особенность. Если б не она, здесь бы сейчас хозяйничали немцы.
— За упрямство, — поднял кружку со светлым пивом Витаутас. — Нас оно тоже спасет.
Они стали пить.
— Забавно слушать чужие разговоры о политике, — улыбнулась девушка. — Пока сам в них не ввязался.
— А я ничего не понимаю в политике, — без выражения отозвался молодой человек.
— Может, потанцуем? — предложила Мартина.
Скрипач, перепилив уже Сарасате, принялся с чудовищными глиссандо размурлыкивать вальс-бостон.
— Я не умею, — мямлил молодой человек.
— Я буду тебя вести.
Далеко не сразу ему удалось попасть в такт. Все-таки они как-то приладились. Мартина была мягкая и податливая.
За дальним столиком сидел и наблюдал за ними наглыми зелеными глазами только что вошедший чернявый молодой человек в шейном платке. Бандит Нику Лотяну.

Музыка кончилась, Мартина и Феликс, не знавший, Феликс ли он, досиживали вечер за своим столиком. Неожиданно кто-то хлопнул молодого человека сзади по плечу.
— Феликс! Развлекаешься?
Эта разбойничья небритая физиономия, пьяные грустные черные глаза с неистребимым иудейским фатализмом и такой же неистребимой бесшабашностью…
— Пинхус! — обрадовался молодой человек тому, что хоть кого-то может узнать. — Познакомься, Мартина, это Пинхус. Пинхус, это Мартина.
— Серьезная девушка. Рыжая и упрямая. Одобряю, — солидно сказал Пинхус, что совершенно не вязалось с хулиганским подмигиванием его мутного глаза.
— Мартина учится в университете, — с удовольствием объявил молодой человек.
— О-о, пани — студентка, — осклабился Пинхус и почтительно склонился к ее ручке. — Уж не коллеги ли вы с Феликсом?
— Я филолог, — с некоторой гордостью сказала девушка.
— Ну да, а он доктор. Значит, в этом вы не совпали.
— Послушай, Пинхус, я здесь странные вещи о себе слышал, — решился молодой человек. — Будто со мною что-то произошло и я умер.
— Ну, судя по цветущему виду этой девушки, ты живехонек, — ухмыльнулся Пинхус, показав пару золотых зубов. — Не знаю, не доходили до меня такие слухи. Может, специально кто-то распускает.
Молодой человек пожал плечами.
— Знаете, дети мои, — обратился Пинхус к влюбленной паре, — дабы с вами ничего не приключилось, отвезу-ка я вас домой — если хотите, конечно. Я выпил, закусил, теперь мне пора на боковую — завтра на пару дней уеду.
Они расплатились, вышли на крыльцо. Пинхус обеими руками обнял за плечи своих спутников. Вставший вслед за ними Нику Лотяну с досады пнул лаковым сапожком стоявшую в коридоре урну и опрокинул ее. Подбежавшему хозяину он швырнул мятую купюру и вышел под дождь как раз в тот момент, когда его поднадзорные с трудом размещались в бежевом «жуке». Красные «Жигули» поехали вслед за «Фольксвагеном». Через четверть часа Пинхус уже высаживал пассажиров. Запомнив подъезд, Нику стал ждать, в каком из окон загорится свет. Засветилось окно на третьем этаже. «Ну, вот и попался, голубчик», — сказал себе Нику и поехал спать.

Вернулся он утром, часам к десяти. Мартина уже ушла на занятия, молодой человек спал, и звонки не сразу его разбудили. Открывать? Не открывать? — размышлял он. В конце концов, у него нет даже имени — кому он может быть опасен? Кто может быть опасен ему? И он решился.
Нику уже терял терпение и не снимал палец с кнопки. Тут внизу хлопнула дверь парадного. Нику насторожился, заглянул в лестничный пролет. Гулко топая сапогами, поднимались два милиционера. Нику чертыхнулся, я лихорадочно стал соображать, куда бы спрятаться. На лестнице некуда, оставалось только подняться выше. Но третий этаж — последний; есть, правда, дверь на чердак. Вот она. Заперта! Но если прижаться к ней, то снизу, кажется, не видно. Он так и сделал.
Как раз в этот момент Феликс открыл дверь. Никого! Он вышел на лестницу, стал осматриваться.
— Гражданин, вы из этой квартиры? — прозвучал вопрос.
На площадке между вторым и третьим этажом стояли два милиционера и смотрели прямо на молодого человека.
— Из этой, — ответил он.
— Мы хотели бы с вами поговорить.
— Заходите, пожалуйста. Это вы звонили?
Ответа Нику не слышал — дверь захлопнулась. Не теряя ни секунды, он ринулся вниз. Могло выясниться, что звонили не милиционеры, а кто-то другой, после чего этому другому предстояла бы неприятная встреча.
Но дверь так и не открылась, очевидно, милиционеры не обратили внимание на слова молодого человека.
Через четверть часа Нику из своей машины наблюдал сквозь темные очки, как избежавшую встречи с ним жертву ведут по переулку. Он тихонько поехал следом. До самого отделения милиции.
Тогда Нику подъехал к ближайшей телефонной будке и набрал номер.
— Замели, — коротко сказал он в трубку.
— Вас? — испуганно вскрикнул его собеседник.
— Если б меня, я сейчас не звонил бы. Клиента замели.
— Где он?
— В милиции.
— В каком отделении?
— Нику сказал, в каком.
— Ладно остальное — дело техники. Считайте, задание выполнено. Встретимся завтра, на том же месте.
Нику подумал: хорошо бы все задания выполнять вот так, чужими руками. Тем более, руками милиции.

Мартина вернулась необычно рано — в начале первого. Она поднялась по лестнице — и остолбенела, увидев на двери белую бумажку с печатью. Что означала такая бумажка, многострадальные жители Союза Советских Сажающих Республик знали уже с тридцатых годов. И, увидев ее, не задавали себе вопроса «за что?», потому что обычно бывало «ни за что».
Девушка как потерянная стояла у опечатанной двери. Куда идти, чем помочь? У нее не возникло даже и проблеска мысли бросать все на произвол судьбы, просто обо всем забыть. Нет, слишком она вжилась в этот странное существование вдвоем с человеком, который так мало помнил о себе и так доверился ей. Теперь Феликс попал в беду, значит, надо ему помочь! Про себя она, несмотря на все его сомнения, называла его Феликс. Felix. Счастливый. Или, что еще вернее, блаженный.
Кто-то поднимался к ней снизу, маленький человечек в накрахмаленном белом халате, в очках.
— Простите великодушно, пани, умоляю выслушать. Я очень виноват перед вами.
Она непонимающе смотрела на него; в стеклах без оправы, с золотой дужкой сверху, отражались солнечные блики и не было видно глаз.
— Это все моя сумасшедшая мать, — объяснял он. — Донесла она на вас.
Мартина все равно ничего не понимала.
— На меня?
— Да. Я Вацлав Геранек, парикмахер. Ну, вы же мимо нашего окна проходите… Видели там старуху?
Она кивнула.
— Это и есть моя мать. Она совсем сумасшедшая. За всеми следит, потом звонит в милицию и докладывает. Там над ней смеются, но сведения используют. Понимаете, старая закалка — она когда-то в НКВД работала.
— А причем тут я? — спросила Мартина.
— Ну, вы же тут живете без прописки… — смущенно проговорил Геранек и снял очки. Глаза были несчастные, слезились от застарелой боли, взгляд блуждал. — Извините, я ведь ничего не имею против. А она доложила о вас в милицию.
— Что с Феликсом?
— Наверное, его забрали — видите печать? Может, у него что-то с бумагами не в порядке.
— Выходит, его забрали из-за меня, — вздохнула девушка, и тут же вспомнила: у него нет паспорта, вот в чем дело!
Она поблагодарила Геранека и со всех ног побежала домой. Поравнявшись с окном парикмахерской, она не удержалась и показала старухе язык.

Феликс сидел в КПЗ без ремня и без шнурков в ботинках. Было скучно и страшно. За чугунной решеткой творилась своя милицейская жизнь, незлобивая и несложная. Односложная. Под чей-то художественный свист молодой человек пытался припомнить, что Мартина рассказывала о своей семье. Вспомнилось вот что.
Отец Мартины познакомился с ее матерью при весьма романтических обстоятельствах. В апреле 1945 года советские войска отбили у немцев деревню близ Оломоуца. Бой был ожесточенным, многие дома оказались разрушенными, даже деревья срéзало снарядами.
В одном из уцелевших домов разместился штаб полка, в другом — госпиталь; небольшой домик заняли бойцы СМЕРШа. Их командир, тридцатилетний капитан Сулой, отправился в госпиталь перевязать задетую случайным осколком руку. СМЕРШ в боях обычно не участвовал, так что раненый вполне мог считать, что ему не повезло; просто оказался поблизости от места боя.
Рана была возле локтя, скорее болезненная, чем опасная. На обратном пути капитан Сулой зашел не туда — в развалинах ориентироваться нелегко. Здесь разрушенных домов было больше — видно, много снарядов попало именно в эту часть деревни.
Вдруг откуда-то раздался еле слышный стон. Капитан остановился, прислушался. Все было тихо.
— Есть кто-нибудь? — громко крикнул он и достал на всякий случай пистолет.
Долго висела тишина. Потом стон повторился. Он доносился из полуразрушенного дома. Угол этого бревенчатого здания остался цел, но его накрыла рухнувшая крыша. Ни двери, ни окна в этой части дома не было.
— Сулой привел сюда своих солдат, но даже и вместе они ничего сделать не смогли.
— Бульдозер бы надо, — сказал кто-то из бойцов.
Но никакого бульдозера, конечно же, не было. Расстроившись, Сулой пошел бродить по деревне, вышел к госпиталю и увидел возле него грузовик, уже разгруженный — видно, что-то привезли для госпитальных нужд.
Сулой нашел шофера.
— Трос есть? — спросил он его.
— Как же без троса, товарищ капитан? — ухмыльнулся шофер.
Грузовик подогнали к развалинам, зацепили трос за угол крыши, грузовик отъехал — и часть крыши рухнула внутрь, образовав просвет.
— Ну, все, завалили окончательно, — сказал кто-то.
Но пробравшись в дом, Сулой и один из солдат, посветив фонарями, обнаружили в углу, под столом, скорчившуюся в неестественной позе фигурку. Девочка лет двенадцати, нога у нее, скорее всего, сломана.
Они извлекли девочку из развалин. Она, очевидно, была в шоке — бледная, глаз не раскрывала. На этом же самом грузовике ее довезли до госпиталя.
Через пару дней девочка уже сидела в саду рядом с госпиталем; рядом стояли костыли — нога была загипсована.
— Поблагодари пана офицера — это он тебя спас, — на ломаном чешском сказала ей медсестра, когда капитан зашел навестить больную.
Он протянул ей с трудом добытую плитку шоколада. Девочка взяла шоколад — и поцеловала капитану руку. Худая рыжеватая бледненькая девочка, недоросток. Ее благодарность тронула ему сердце — многих людей он отправлял на смерть, и сейчас был рад тому, что сделал доброе дело; может быть, он в глубине души чего-то подобного и хотел — в качестве искупления.
— У нее никого не осталось, родители погибли, — сказала медсестра.
— Куда же она поедет?
— Говорит, в Прагу, к тетке. Не знаю, как она там будет — у тетки и так двое малышей…
Сулой достал из кармана пачку «Беломора» и карандаш.
— Пусть запишет для меня адрес, прямо на пачке, я ее навещу.
И девочка написала имя: Милена Когоуткова, и адрес.
— Где это? — спросил капитан.
— Говорит, где-то на Градчанах.
— Скажите ей, я обязательно ее навещу.
Девочка обратила к нему серьезные зеленые глаза и долго на него смотрела.
На следующий день части двинулись вперед, а за ними и СМЕРШ. Госпиталь остался позади. Вскоре война была окончена.
Капитан Сулой взял увольнительную и отправился в Прагу. Пачка от сигарет лежала в его нагрудном кармане.
Семья оказалась бедной. Миленина тетка растила двоих малолеток, муж ее был инвалидом. Капитан выложил на стол все продукты из вещмешка, помолчал, потом сказал:
— Отдайте мне эту девочку, она мне как дочка будет.
Муж немного понимал по-русски. Он спросил:
— Дети у тебя есть?
Капитан покачал головой.
— Жена есть?
— Есть, — ответил Сулой и достал из кармана фотографию светловолосой улыбчивой молодой женщины.
Фото переходило из рук в руки. Все молчали. Затем женщина, мужчина и девочка поговорили между собой по-чешски.
— Хорошо, — сказал наконец мужчина. — Пусть она тебе дочка будет.
Бедность не выбирает.
Сборы были недолгими, перекинув узелок через плечо, девочка поцеловала тетку, сказала:
— Já vâs mám rád, я вас люблю.
А потом протянула капитану руку.
Вскоре он демобилизовался, и партия направила его в Гродно — восстанавливать машиностроительный завод. Он долгие годы проработал там начальником первого отдела.
Через несколько лет умерла его жена — у нее оказался скрытый порок сердца. Милена окончила школу, пошла учиться в университет. По-русски она давно уже говорила свободно.
Как-то раз она сказала:
— Я никогда не относилась к тебе как к отцу.
И посмотрела на него серьезными зелеными глазами.
— А как? — попробовал отшутиться он, — Лучше или хуже?
Она не ответила, только улыбнулась.
Через полгода его вызвал парторг Брикатушкин.
— Ты не хочешь узаконить свои отношения с девушкой? — спросил он с партийной прямотой и непристойным подмигиванием.
— Хочу, — ответил Сулой. — Но не могу по закону: она же моя приемная дочь.
— Ну, закон тебе помехой не будет, — сказал парторг.
И действительно, еще через полгода сыграли скромную свадьбу. Первое время люди перешептывались, затем забыли.
Первый ребенок у этой пары родился мертвым, вторым была Мартина.
В 1968 году семья чуть было не распалась — Сулой имел неосторожность вслух одобрить ввод войск в Чехословакию. Милена молча стала собирать чемодан. Удержала ее дочка, которой было уже три с половиной года: она одной ручонкой вцепилась в материнский подол, другой — в отцовский рукав, и так и держала обоих, глядя на них серьезными зелеными глазами. Оба хорошо знали силу такого взгляда.Разумеется, отец семейства с самого начала брал на себя общение с разными советскими учреждениями.
Вспоминая этот сентиментальный девичий рассказ, Феликс размышлял: станет ли ее суровый папа хлопотать за него?
В этот момент в окошко влетел камешек и приземлился прямо у ног молодого человека. Камешек был обернут бумажкой. Записка! — понял Феликс.
На одной стороне карандашом было написано: «Ничего им не говори». На другой оказался кусок газетного текста: реклама фильма «Расскажите им всё».

Через полчаса Мартина уже прибежала домой, и вскоре суровый папа задавал ей вполне резонный вопрос:
— Как я могу хлопотать за человека, которого в глаза не видал?
Однако спорить с влюбленной дочерью — наверное, самое неблагодарное на свете занятие. Сдача позиций была оформлена таким образом:
— Ну хорошо, я просто узнаю, в чем дело.
И он позвонил. А потом удивленно сказал Мартине:
— Его сегодня в Москву отправляют, наверное, что-то серьезное. Здесь они ничего не знают.
Пока Мартинин отец говорил с начальником, другой человек говорил с одним из подчиненных. И было ему сказано:
— Да, есть у нас такой. В КПЗ сидит… Что? Поговорить с ним? Нет, сейчас не получится. Если хотите, вечером, когда все уйдут — я как раз дежурю.
В этот самый момент Мартина сообразила: отправить Феликса могут только московским поездом, который отходит в 14.19. Надо спешить. И вот она уже покупает билет и ждет на перроне. Ждет не напрасно.

Часа через три некто солидный и седоусый входил в здание милиции.
— Ну? — спросил он.
— Его еще днем отправили в Москву, — был ответ.
— Почему?
— Начальник наш туда звонил, и они так распорядились.
Солидно-седоусый совсем не солидно сплюнул на пол, повернулся и ушел.
Поздно вечером того же дня Нику ехал на своих красных «Жигулях» домой по Спортивной улице вдоль берега реки и остановился у ларька взять пиво. Вслед за ним подошел человек и стал неспешно оглядывать витрину. У Нику глаза полезли на лоб: это был Феликс Кангар. Отпустили! — подумал он. Но тогда надо выполнить заказанную работу.
Нику купил две бутылки пива и два пакетика орешков, после чего обратился к Кангару:
— Не хотите ли составить мне компанию?
Тот обратил на него странно прозрачный взгляд и сказал:
— Не откажусь. Спасибо.
«Не узнал, — думал Нику, — мне сегодня везет. А может, и вправду призрак?»
Они расположились на скамейке у самого обрыва. Отсюда открывался замечательный вид на речную пойму, искрившуюся сейчас золотыми огоньками на фоне темного бархатного неба. Однако Нику было не до красот, он рассчитывал удар, который должен был оглушить собутыльника.
Вот пиво допито, Нику берет бутылку за горлышко, замахивается и… И тут его собутыльник, пытаясь отклониться от удара, теряет равновесие, взмахивает руками, катится с кручи прямо к реке.
Нику и сам чуть не упал вслед за ним. Но все равно, надо вниз, посмотреть, не затаилась ли жертва, не отсиживается ли в кустах…
Через полчаса, обшарив все окрестные лужи и кусты, весь вымазавшись в иле, Нику с трудом вскарабкался наверх. В машине он подстелил на сиденье газету. «Изгадил костюм, — думал он. — Что ж, придется кое-кому раскошелиться».
Дома он принял ванну, переоделся и подсыпал корма паре австралийских райских птичек, которых он в веселую минуту звал райкомовскими пташками. Потом Нику взялся за телефон.
— Я его утопил, — сообщил он новость.
В трубке долго молчали, потом, несколько заикаясь, спросили:
— К-кого?
— Вы знаете, кого, — в своей обычной манере сказал Нику, но это вызвало гневную отповедь.
— Я не знаю, кого, — рычала трубка. — Я знаю, что просил привести Кангара ко мне, а его сегодня под конвоем отправили в Москву.
— Что-о? — изумился Нику.
— И не думайте, что можно пришлепнуть первого встречного, а потом требовать с меня деньги.
— Послушайте, это был Кангар, — твердо сказал Нику. — Я с ним разговаривал. Я даже с ним пиво пил.
В трубке опять воцарилось молчание, потом голос сказал:
— А может, они меня надули — там, в милиции? Может, они никуда его не отправляли, а просто отпустили?.. За что я им только деньги плачу?
Нику сочувственно зацокал языком.
— Ладно, завтра встречаемся, будем пельмени заказывать. С меня причитается.
«Пойду завтра вечером к портному», — думал Нику, пытаясь уснуть.
В эту ночь ему снилось, что он идет мимо здания милиции, а на крыше стоит улыбающийся Кангар и мечет пельмени прямо в его шикарный новый костюм.

На следующее утро майор Дидура пришел на работу в хорошем настроении. Возмутителя спокойствия сплавили в Москву, значит, дальше всё пойдет своим чередом.
— Как ночь, без происшествий? — спросил он успевших уже смениться дежурных.
— Да, одного только привезли, в КПЗ сидит, напился и в грязи извалялся, что твой хряк.
Майор пошел к себе, но по дороге удосужился мельком заглянуть в КПЗ. Там в траурном чугунном квадрате решетки виднелся небритый, грязный, но совершенно невозмутимый Кангар.
— Как, опять? — побледневшими губами прошелестел майор Дидура.
На сей раз он не стал звонить в Москву. Подведя поближе ко входу личные белые «Жигули», он отпер камеру, вытащил за воротник Кангара, втолкнул его на заднее сиденье и так ударил по газам, что здание милиции скрылось в облаке пыли.
Не останавливался он до самого Вильнюса. Там он высадил своего бессловесного пассажира на вокзальной площади, сунул ему в карман пятьдесят рублей и сказал:
Больше у нас не появляйся.
На обратном пути он сделал только одну остановку — купил бутылку водки, после чего, не заезжая даже в отделение, отправился домой.

Поезд шел через всю Белоруссию. Конвоирам достался самый спокойный задержанный: он сел поближе к окну купе и, казалось, вбирал в себя летевшие навстречу пейзажи.
Мартина ехала в соседнем купе; для этого пришлось заплатить проводнице. Девушка видела Феликса только раз: он, очевидно, попросился в туалет. Один из конвоиров повел его; когда они возвращались, Мартина как бы случайно появилась на пороге своего купе. Молодой человек поднял голову, посмотрел на нее. Бедная, бледная Мартина! Незаметно для конвоира она поднесла палец к губам.
В Минск прибыли вечером, в одиннадцать, Мартина вышла из вагона вслед за Феликсом и его провожатыми. Она видела, как в зале ожидания произошла смена конвоиров — новые были, очевидно, минскими.
Через полчаса поезд тронулся. Еще раз они с Феликсом встретились глазами, и он улыбнулся ей. У Мартины немного отлегло от сердца: хорошо, что он так спокоен. Феликс, или счастье быть блаженным… Ночные волны укачали вагон, укачали девушку…
Утром поезд медленно вкатился на Белорусский вокзал. Москва! Мартина шла по перрону почти вплотную за Феликсом и его сопровождающими. Его быстро провели через здание вокзала. У выхода их ждала черная «Волга» со стальным усом антенны. Феликса усадили в нее, и «Волга» умчалась. Мартина не успела взять такси и последовать за «Волгой». След оборвался.

Лучший экспонат в музее — человек. Особенно если он спит и ему снятся те, кому он интересен. Сам по себе каждый из нас мало кому интересен, и бодрствующий экспонат не пользуется успехом. Сон меняет дело. Почему не пишут портреты спящих людей? Ученых, строителей, писателей, вождей... Вдохновение приходит во сне и наяву. Во сне оно статично, что, собственно, и нужно художнику. Наяву оно расплескивается жестами, криками, а то и необдуманными поступками. Художник, глядя на это, испытывает сильное побуждение проглотить собственную кисть, и мы вполне его понимаем. Совсем другое дело, к примеру, сон генералиссимуса. Вот где просторы для творческого гротеска! Так что станем запечатлевать сон, если это, конечно, не «Сон разума».

Саркофаг племени майя, где человек не спит, а нажимает на рычаги, не есть, как думают некоторые, прообраз некоего космического корабля пришельцев. Не было в последнее время пришельцев. Сотни тысяч лет не было, если вообще они были. Саркофаг этот — и не посмертное пристанище. Ну, как мертвецу нажимать на рычаги?
Нет, саркофаг индейцев майя символизирует состояние, которое Кольридж назвал «смерть при жизни». Сейчас его можно охарактеризовать проще: анабиоз. Управляемый анабиоз. Саркофаг не каменный, а металлический, с регулируемыми температурой, давлением, с датчиками слежения за жизнедеятельностью организма.
Стоят эти саркофаги под землей, их там много — целый зал. Над ними — необычная обычная русская деревня Черепково. Деревня внутри Москвы, этим и необычна. Здесь стоят покосившиеся некрашеные дома, бродят неприкаянные куры, согбенные бабы растят морковку и кабачки, местность холмистая, холмы чуть скошены в направлении далекого Кремля, дома же — в другую сторону — к необъятной российской провинции. Эта самая провинция начинается в паре сотен метров: неподалеку кольцевая автодорога. Зимою начинающие лыжники приезжают сюда скатываться с холмов. Подучившись, они перебираются в соседнее Крылатское.
Из деревни Черепково в подземное царство хода нет, хотя она прямо над ним. Пройти можно из двух мест: из «Больницы четвертого главного управления», то бишь из Кремлевки, и еще из лабораторного корпуса крохотной поселковой больнички сразу за кольцевой дорогой. В этот самый лабораторный корпус сестрички в белых халатах, а зимой еще и в синих ватных телогрейках носят пробирки с кровью, баночки с мочой и мокротой болезных жителей незаметного подмосковного поселка. Но есть в корпусе и другой вход, обсаженный голубыми «кремлевскими» елями. Он всегда закрыт, внутри тишина и охрана. На вопрос, что там, сотрудники больницы отвечают: «Научно-исследовательская лаборатория». Но непростая это лаборатория, и слухи ходят о ней самые скверные.

Подземное царство создано было по личному распоряжению Брежнева во времена «Малой земли» (книги о сражении, а не самого сражения). Это должна была быть еще одна Малая земля, плацдарм здоровья в океане старческих немощей. Брежнев ставил задачу: обеспечить ему бессмертие. Двое ученых, с которыми он беседовал с глазу на глаз, бессмертие обещали лишь его набальзамированной мумии, третий — наверное, самый бессовестный из всех, — обещал результат в течение пяти лет при условии, что в его распоряжение предоставят секретную лабораторию с самым современным оборудованием. Рассчитывал ли он за пять лет добиться результата, неизвестно; скорее всего, имел точные сведения, что Брежнев столько не проживет. Услышав обещание, которого он уже не надеялся дождаться, Ильич II прослезился и прижал ученого к своей пространной груди. Так профессор Нестор Небус, лысоватый человек с грушевидной головой и румяными младенческими щечками, стал директором Небусом. На лабораторию выделили примерно столько же денег, как на ежегодную помощь небольшой африканской стране.
Небус по натуре был рисковым игроком; раз уж он столь многое поставил на карту, он просил — и получал. Его маленькие голубые глазки бегали в поисках того, что еще можно было бы перенять или присвоить, розовые щечки (низ его головы был гораздо шире верха, также как бедра — шире плеч) румянились особенно ярко, когда перенять или присвоить удавалось; ежик седых волос в такие моменты приподнимался наподобие павлиньего хвоста.

Вот подземное помещение было готово, и Небус стал заселять планетами свой небосклон. Первым приглашенным им ученым стал человек с раскосыми глазами, морщинистым лицом и странной фамилией Тырынтын. Какое он носил имя, никто не знал. Был он то ли бурят, то ли монгол, а может быть, принадлежал к уже однажды описанной в литературе редкой народности тонгор. Тырынтын занимался анабиозом и был мастером своего дела. Всем встречным он с улыбочкой предлагал заморозить их на время, а потом разморозить, без ущерба для здоровья. В институте, где он работал раньше, все от него бегали. Замораживал он мышей, кроликов, обезьян. Наносил ли он ущерб их здоровью, неизвестно: пациенты пожаловаться не могли. Однажды он чуть не уговорил заморозиться лаборантку. На девушку подействовали не столько его шаманские жесты и заунывный голос, сколько перспектива полежать в саркофаге годик, а потом оказаться на год моложе своего биологического возраста. Но подружки отбили у Тырынтына смелую девицу. Он не расстроился и продолжал хватать за пуговицы всех встречных в институтских коридорах: «Ну, когда замораживаться будем?»
Тырынтын и начал в новой лаборатории опыты по частичному выходу из анабиоза, что давало возможность регулировать функции отключенного от реальности организма. Пока опыты шли на кроликах. Животные содержались в самом нижнем этаже подземной лаборатории. Здесь были мыши и крысы, кролики и морские свинки, собаки и макаки-резус. Не было лишь больших человекообразных: обезьян с широкой грудью, на которой могло бы уместиться много медалей, если бы обезьян награждали медалями; однако по мере приближения к решению научной задачи таких обезьян должны были доставить.
Всеми хозяйственными делами ведал некий Игнасий Маймага. Этот мог достать все что угодно откуда угодно. Маймага пребывал тенью, пустым белым халатом с желтым, висящим на ниточке лицом. В кабинете его никогда нельзя было застать, но если ему звонили, он всегда брал трубку. И ведь телефон был не сотовый, а самый обычный.
Через полгода после начала работы Брежнев вызвал Небуса для разговора.
— Есть ли результаты? — последовал вопрос.
— Видите ли, мы уже сейчас можем вас заморозить, а, скажем, лет через пятьдесят разморозить, и вы будете таким же, как сегодня.
Ильич II задумался, потом криво усмехнулся.
— А кому я буду нужен через пятьдесят лет? У них, небось, свои найдутся… Нет, что-то другое надо…
— Придумаем, Леонид Ильич, — деловито раздул грушу Небус.
— Если в чем-то нуждаетесь…
— Люди нужны для опытов по замораживанию. Добровольцев на такое не найдешь.
— Будут люди. Возьмете приговоренных к смертной казни — им отсрочка выйдет, а не разморозите, ничего страшного.
— Это для нас ничего страшного, — ухмыльнулся Небус.
Ильич II сказал:
— Хо-хо-хо.

По случаю возможного прибытия заключенных усилили охрану и дали ей нового начальника. Майор Михаил Мордович Пугань служил раньше в элитном подразделении КГБ. Он был квадратен и медвежеват, кадык его ходил и ноздри трепетали; казалось, он все время чует врага. С его появлением все двери заперли и открывали теперь с помощью специальных пластиковых карточек.
Пугань вскоре доставил первого заключенного — худенького паренька с лишаем, грабителя и убийцу. Паренька передали в распоряжение Тырынтына. Тот радостно спел свою шаманскую песню и стал укладывать паренька в саркофаг. Паренек отчаянно упирался, решив, что это нечто вроде электрического стула.
Тырынтын сказал веско:
— Спать! Будем спать!
После этого он начал вращательные движения головой и через пару минут усыпил подопытного. Замораживание, а главное, размораживание прошли успешно. Паренька продержали в анабиозе пять дней и благополучно разморозили.
Прошло еще шесть успешных опытов по введению человека в анабиоз. Седьмой оказался катастрофическим: у старого закоренелого насильника после размораживания не заработала кора больших полушарий головного мозга.
— Интересно, раньше она у него работала? — произнес, появившись ниоткуда, Маймага.
— Пора начинать другие, более сложные опыты, а вы тут… — обиженно раздул щеки Небус. — Будьте любезны, отработайте анабиоз до автоматизма, мы без него не обойдемся.
Ночью из «научно-исследовательского» входа вывезли каталку с мертвым телом.

Так они живут: размножаются, делятся, кишат к чашках Петри. Так они умирают — в раскаленной докрасна металлической петле. То бактерии. Клетки же растут медленно, вдумчиво, с вниманием к внутренней структуре и внутреннему комфорту. Кто-то однажды придумал: если есть одна клетка, может появиться и другая, такая же. Но не в результате деления. Нет, можно сразу сделать из одной две, из одного зародыша — два, три, четыре… Из одного человека — сонм теней. Простыми уколами пипетки.
И был мастер укола — профессор Станислав Афанасьевич (лаборанты за глаза звали его Эвтаназиевич) Збронжо, румяный бильярдист-любитель. Голова его напоминала розовую виноградину сорта «Изабелла», руки же были автономны, то есть жили своей жизнью. Профессор мог читать книжку, руки же его в это время сплетали что-то прихотливое из бахромы скатерти. В студенческие годы бильярд хорошо кормил будущего профессора и, видимо, хорошо подготовил к последующей профессиональной деятельности. Пипетка — тот же кий, клетки — шары. Что, если бы шары размножались?
А еще Збронжо умел готовить среды для клеток. Не варить, нет — это умеет каждый лаборант. Дар заключался в подборе рецепта. В лабораториях, где работал Збронжо, воняло неимоверно. Посторонние оттуда бежали, клетки же чувствовали себя уютно: они не пугливы.
Збронжо вскоре занял добрую половину подземного царства. Варил агар-агар, подбирал среды, растил клеточные культуры. Воздух очищала очень мощная вентиляция. Настолько мощная, что как-то раз чуть не утянула Игнасия Маймагу. Лицо бедняги торчало из трубы и было цвета мясо-пептонного бульона. Тут подоспел Збронжо, нашел на трубе заслонку и перекрыл ток воздуха. Маймага мягким белым халатом обвалился на пол. Какое в этот момент лицо было у Збронжо? Цвета кровяного агара.

Сначала клонировали мышку и получили из одной зародышевой клетки пять мышей. Показали Небусу. Тот посмотрел и хмыкнул:
— А кролика?
Клонировали кролика. Снова получили пять кроликов вместо одного. Пока искали Небуса, кролики размножились.
— Ага, количественно мы выигрываем, — удовлетворенно промурлыкал Небус, глядя на дюжину одинаковых кроликов. — А обезьяну?
Клонировали макаку-резуса. Даже Небусу стало не по себе, когда в него вперились десять одинаковых обезьяньих глаз, а потом все пять маленьких макак стали его «дразнить путем раздувания щек» (как записано было в рабочем журнале лаборатории).
— Что дальше? — спросили у Збронко.
Тот попытался изобразить собою Кинг-Конга и постучал кулаком своей впалой профессорской груди. Действительно, вскоре привезли человекообразную обезьяну.
Опыт прошел успешно. Вскоре под спудом лаборатории таилось уже пять зародышей гориллы.
— А теперь… — сказал пришедший поздравить коллег Небус и повторил ставший в лаборатории уже легендарным жест Збронжо — постучал себя по груди.
Часовая цепочка Небуса медалезвучно звякнула, и все засмеялись.
— Вы уверены, что добудете от старика полноценную зародышевую клетку? — поинтересовался Збронжо.
Небус зарумянился — он не был ни в чем уверен с самого начала.
— Может быть, Игнасий Лойолович добудет нам зародышевые клетки? — высказал благое пожелание директор.
— На складе они не лежат, — издевался Збронжо. — У самого Маймаги из-под белого халата также немногое добудешь.
— Зато я знаю, у кого их можно взять, — заколыхался в воздухе материализовавшийся Маймага.
— У кого же?
Маймага выплыл, из комнаты, затем вернулся, держа за руку смущенного молодого человека в белом халате.
— Это же мой помощник, Феликс Кангар, — забеспокоился Збронжо, и пальцы его забегали по крышке стола.
— Вполне половозрелая особь, — кратко заявил Маймага и исчез.
Половозрелая особь переминалась с ноги на ногу под хищными взглядами профессоров.
— Да, — сказал Небус.
— Н-да, — молвил Збронжо.
— Тырын-тын, — запел песенку Тырынтын, и морщинки его лица залучились солнышком.
Вскоре человеческие зародыши уже идентично спали в ночной тиши.

«С глубоким прискорбием…» — басил репродуктор на все подземное царство. «С лубочным притворствием…» — слышала страна.
— До бессмертия он не дожил, — удовлетворенно констатировал Небус. — Смерть заказчика удивительным образом нормализует обстановку в лаборатории.
И точно, все как будто забыли о стоявшей перед ними сверхзадаче, о пятилетнем плане бессмертия. Эмбрионы росли, работа шла, траур никто не носил. Однако когда ждешь выгод от чьей-то смерти, редко дождешься того, чего ждал. Профессора Небуса вызвал к себе Андропов.
— Знаю, все знаю, что у вас там делается, — сказал новый генсек и несимпатично улыбнулся. — В лаборатории большой научный потенциал, и надо использовать его рационально.
— То есть обеспечить вам бессмертие? — осторожно спросил Небус.
— Меня сказками про бессмертие не обманешь. А вот эксперименты по клонированию идут у вас интересные. Я бы хотел в них участвовать.
Так к эмбрионам «Ф. Кангар» прибавились другие, помеченные везде «А. Н. Дроп». Збронжо стоял посреди огромного зала и смотрел на двенадцать саркофагов. Парад зеркал и отражений! Нет, что ни говорите, приятно самому быть зеркалом и решать, кому или чему предстоит стать отражением. Воплотиться в отражение.
«Кто это меня выдал насчет экспериментов по клонированию? — думал в это время Небус, сидя у себя в директорском кабинете: такие кабинеты есть везде, даже под землей. — Кто стучит в КГБ?»
Вопрос не остался без ответа. Оказалось, стучали буквально все. Даже сам Небус. Только он себе в этом не признавался.

Андропов бессмертия не просил — и не получил. Ему досталась смерть.
Вскоре Небуса вызвал Черненко.
— Я хриплю, — прохрипел он. — Так мне велит мой личный врач. Это чтобы не подумали, что я слишком здоров. А так все станут ждать, пока я отдам концы, а я буду жить, жить... Кстати, займитесь стариками — вы же геронтолог, так ведь? Наш народ должен быть самым мудрым — и самым старым. Пусть все знают, как мы уважаем и бережем пожилых людей… Кстати, вы там клонированием занимаетесь, кхе, кхе. Ну так вот, склонируйте-ка пару стариков — чтобы в результате старики и получились.
«И этот все знает», — подумал Небус и обиженно надул грушу.
— Вот еще что важно, — хрипел генсек. — Андроповские эмбриончики вы уничтожьте. Ну, как-нибудь случайно — короткое замыкание в сети или еще что-то в том же духе.
Вернувшись в подземное царство, Небус вызвал профессора Збронжо и все рассказал.
— Посмотрим на них в последний раз, — закончил он свою почти траурную речь.
Но смотреть оказалось не на что. Половина саркофагов зияла поднятыми крышками и пустотой внутри. Эмбрионы «А. Н. Дроп» таинственным образом исчезли. Вместе с ними исчез Игнасий Лойолович Маймага. На этот раз окончательно. На полу осталась жуткая желтая маска с китайской улыбкой.
— Будем докладывать? — переглянулись профессора.

Атом состоит из пустоты. Поэтому атомная энергия безумно разрушительна. Как молодость, которая тоже состоит из пустоты. Из яростной пустоты.
В старости пустота замещается привычками, болезнями, предрассудками, усталостью от жизни и от самого себя. Энергия раскручивается по внутренним орбитам и улетучивается. Остается лишь тихо сползать к саморазрушению.
Итак, эмбриональную пустоту надо было заполнить. Превращать младенцев в зрелых людей, и не за годы, а буквально за месяцы.
Небус начал эксперимент по гипнопедии. К эмбрионам поступала в концентрированном виде информация, которую человек впитывает за годы. Збронжо сварил чудо-среду, в которой эмбрионы очень скоро превратились в нормальных с виду младенцев.
Кангар теперь часто ходил смотреть на шестерых своих в некотором роде отпрысков. Небус шутки ради прибавил ему зарплату как многодетному отцу. Да и налог на бездетность брать с него теперь было как-то неловко.

Тень отца Гамлета… Это не страшно, это смешно. Страшно — тень отца (твоего собственного), тень Гамлета (отбрасываемая тобою). «Тень отца Гамлета». Два родительных падежа подряд… Да, это смешно. Почти так же, как жить в стране, имя коей Тень-на-карте.
У Феликса Кангара имелись теперь «тени сыновей Кангара», а может быть, и «тени братьев». На самом деле он был неженат и братьев не имел. Несколько лет назад он покинул стены медицинского института, еще до окончания которого полностью посвятил себя даже не науке как таковой, а выращиванию клеток. Здесь он был большой умелец, в этом качестве и был взят в секретную лабораторию. Отец говорил ему, отпуская на учебу: «Ты всегда будешь изгоем: как еврей среди поляков, как поляк и еврей — среди русских». Отец знал, что говорил. И вот он, Феликс Кангар, в свое время с трудом уместившийся в процентную норму поступавших в институт, здесь, в самом сердце советской империи, в цитадели интриг. Он, беспартийный, с сомнительной анкетой. Осуществленная Великая Советская Мечта!
И вот теперь его… много. Есть еще шестеро будущих Кантаров! Каждый — в саркофаге, каждому на вид уже по пять лет. Удается этот эксперимент с ускоренным взрослением. Информация заполняет пустоты. Сгущенная информация, вязкая, как сгущенное молоко. Черно-белое молоко. Мешанина. А вот омолаживание возможно только в фантастических романах. Кангар не любил фантастических романов, он сам оказался персонажем действа, которое слишком уж напоминало фантастический роман.

— Ну, как там андроповские эмбриончики? — хрипя и свистя задал вопрос Черненко.
— Ей-богу, Константин Устинович, если б я не знал, что вы притворяетесь… — попытался уйти от ответа Небус.
— Теперь не притворяюсь, — просвистел Черненко. — Так привык хрипеть, что само получается… Ладно, так что же с эмбрионами?
— Наверное, вы уже знаете, — осторожно начал Небус.
— Знаю, что проворонили, раззявы, — щелочками глаз посмотрел генсек. — Потому что у вас там через одного агенты ЦРУ.
— Еще и ЦРУ? — вырвалось у профессора.
Черненко посмотрел на него гадливо.
— Маймагу мы поймаем. Сукин сын во Францию сбежал, эмбрионы увез в китайском термосе. Чего доброго, французы нам через пару месяцев живого Андропова предъявят. А то и шестерых…
— Шестерых бессмысленно, — подумав, заявил Небус.
— Вот именно. Хватит и одного.

Младенцы же «Ф. Кангар» доросли уже до школьного возраста. Они пребывали в состоянии анабиоза, но во время сеансов гипнопедии частично выходили из него. Их «матрица», Кангар, через окошко саркофага подолгу наблюдал за кем-нибудь из них. Самое странное, что «Ф. Кангары» не были на него похожи. Этот тонкогубый рот, упрямый подбородок… Где я это видел? — спрашивал себя Феликс. Надо будет найти старый семейный альбом с фотографиями, если он, конечно, не остался в Гродно. «Фотография Мариана Киватицкого»… На кого из этих хорошо одетых людей из прошлого века похожи «Ф. Кангары»?
Ответ пришел через месяц. Обнаружив в ящике стола старую газету «Правда» с фотографией Андропова в траурной рамке, Феликс хотел было ее выбросить, но вгляделся в портрет. Эти губы, этот подбородок...
Через десять минут, убедившись в роковом сходстве, молодой человек с перекошенным лицом ворвался в кабинет Збронжо.
— Эти наши клоны... я только сейчас понял…
Збронжо зажал ему рот рукой, пахнувшей сухим агар-агаром, и выразительно показал головой на стены.
— Пойдемте погуляем по лесу, — сказал весело профессор. — Там и об эксперименте поговорим.

— Значит, вы знаете? — вскричал Феликс, когда они отошли достаточно далеко.
Подмосковный лесок был сухим, сосновым. Внизу рос орешник, и сейчас, в конце мая, на тропинке лежали прошлогодние сосновые иголки и прошлогодние орехи.
— Я много чего знаю, — улыбнулся профессор, и венчик седоватых листьев над его розовой виноградиной согласно затрепетал.
— Про то, что эмбрионы подменили...
— А кто, по-вашему, их подменил?
Кангар остановился и с ужасом посмотрел на своего научного руководителя.
— Я хотел спасти наш эксперимент, — сказал тот. — Не мог же я спокойно примириться с тем, что часть материала уничтожат.
— И вы хотели, чтобы уничтожили мои эмбрионы?
— Нет, — усмехнулся Збронжо, — не хотел. Я знал, что их похитят. Знал даже, кто.
— И вы его не остановили?
— Нет, потому что в результате весь материал остался цел. Маймага будет продолжать опыт в институте Пастера в Париже.
— Значит, вот куда попали мои эмбрионы, — несколько успокоенно сказал Кангар.
— Они уже не эмбрионы. Думаю, что на сегодняшний день их биологический возраст равен пятнадцати годам — если, конечно, за рубежом пользуются методикой, подобной нашей.
— Что же с ними будет? — растерянно спросил молодой человек.
— Скоро Маймага поймет, что оказалось у него в руках. Придется ему работать с этим материалом. Правда, это уже не такая сенсация, но эксперимент уникальный. Он доведет их до вашего возраста…
— А потом?
— Потом… Я бы на его месте выпустил этих клонов погулять. Посмотрел бы, как они будут себя вести. Например, в вашем родном городе, в Гродно.
— Когда это может произойти?
— Очень скоро. Вас это интересует?
— Еще бы!
— Хотите съездить туда? Например, в командировку? Есть там такой профессор Восленский, генетик и микробиолог, мой бывший сокурсник. Поможете им в работе с клеточными культурами — в порядке шефской помощи. Заодно соберете своих клонов и доставите их сюда. Можете считать, что это ваше задание.

Июнь. Расцветшая природа несется навстречу поезду, бросает ему в унылое лицо неосторожных мошек и жучков. Поезд гудит недовольно и несется на запад. Смоленск, Минск… В Минске соседнее место заняла молодая золотоволосая женщина с легким саквояжем. Достала книжку, стала читать. Красивая девушка! Как это делать — знакомиться с женщинами? Что в таких случаях говорят? Легче было бы лекцию прочитать…
Вагон тряхнуло, стакан с чаем дрогнул, плеснул желтым прямо на страницы. Феликс вовремя его подхватил, не дал упасть.
— Вот и книга о том же самом, — несколько неожиданно сказала девушка.
— О чем же?
— Девушка показала обложку. Зеленым по ядовито-желтому фону: Отрицательные эмоции и их преодоление».
Оба рассмеялись. Оказалось, ничего не надо было специально говорить.
Молодая женщина по имени Има (наверное, от Серафима) оказалась журналисткой «Гродненской правды», книжку же об эмоциях читала в попытке самосовершенствования. Совершенствуют женщин, как известно, не книги, а пеленки, стояние в очередях, кухня. И получается совершенная советская «женщина без свойств», в которой очень мало от женщины, но много от кухни и очередей. Златовласой журналистке Име «свойства» были отпущены щедро, словно она заплатила за них неиссякающим золотом своих волос. Молодой человек почувствовал, что он куплен тоже — золота хватило и на него.

И оно отныне лилось на него рекой, вознаграждая за все годы, потраченные на книги и проведенные в библиотеках и в лабораториях. Золота было много — июньского, потом июльского летнего золота. И в Немане выше по течению хорошо было купаться, и плыть по воле волн оказалось приятно — не шевеля руками и ногами, одним лишь усилием мысли.
А кроме золота, была грязь. На обочинах дорог, в питьевой воде, в воздухе, в бухгалтерских книгах, в карманах и в душах некоторых людей. «Я хочу очистить наш город от грязных дел», — говорила Има. «И залить его своим золотом», — говорил Феликс. «У нас слишком много грязи», — говорила Има. «Но есть и золото», — говорил Феликс. Он видел только золото, она видела только грязь. Она разгребала эту грязь и купалась в ней. Он купался в своем вымечтанном золоте, грязь для него была ее врагом, ее ветряными мельницами, а поскольку он не меньше, чем она сама, был Дон-Кихотом, набеги на эти самые мельницы теперь совершались вдвоем. Правда, он скорее прикрывал ее собою — этакий второй Дон-Кихот на месте Санчо Пансы.
Во время этих набегов она смотрела только вперед. Лицо у нее было милое, но вечно озабоченное. Он же посматривал по сторонам — не обнаружится ли где-нибудь его двойник? Но никаких клонов в городе пока не встречалось.

Кто ищет грязь, тот всегда ее обрящет. «Грязи нет», — говорят надевающему сапожки малышу на картинке в журнале «Панч». «А я найду», — вполне резонно отвечает он.
Взрослые находят ее еще быстрее. Есть дома-грязь, газеты-грязь, люди-грязь. С эстетским пенсне или с черными кудрями поэта. С какой бы целью вы ни вошли в грязедом, по какой бы случайности ни раскрыли грязегазету или не обратились к грязечеловеку, хотя бы даже чтобы спросить дорогу, результат будет один: вам понадобится ванна, а вашей одежде — химическая чистка. Потому что ни порошком, ни мылом не отмоешь — как после гнилых фруктов или вонючего жука.
Има нашла грязезавод, именовавшийся машиностроительным, встретилась там с грязелюдьми, дышала грязевоздухом, получила от человека — не от грязечеловека — грязеобвинительные грязебумаги. Эти самые грязебумаги надо было с благими целями везти в Минск. С целями очищения воздуха, нравственной обстановки и вообще города Гродно.
— Это опасно? — спросил Феликс.
— Не опасно, — тряхнула Има золотыми волосами, прекрасно зная, что говорит неправду.
— Тогда повезу я, — сказал он, прекрасно зная, что она говорит неправду.
И повез он. Она даже не пошла его провожать, не желая привлекать к нему внимание.
Вокзал днем кишел людьми. Феликс с трудом пробился к вагону. В купе на соседнее место сел зеленоглазый молодой брюнет в шейном платке. Он держал в руке и явно собирался читать необычную книгу «Певчие птицы Австралии».

— Ну, и что вы с ним сделали?
— Взял нож и…
— А во второй раз?
— Утопил в реке.
— Но почему я сегодня видел его опять?
— Где?!
— Боюсь, что он шел из редакции «Гродненской правды». Во всяком случае, он был в двадцати шагах от того здания.
Нику почувствовал, что у него волосы встают дыбом.
— Да не может быть…
— Что вы делаете?
— Ем пельмени.
— Как, опять?!
— Ну, надо же что-то делать. Вы мне такое сказали…
— Выпейте-ка из фляжки. Что-то вы бледный.
— Что у вас там? — недоверчиво спросил Нику.
— Коньяк. Пейте.
И Нику отхлебнул из фляжки,
— Дерьмовый коньяк. Как вы это говорите: при ваших доходах… Да, кстати, а где деньги?
Седоусый человек в светлом плаще горестно цокнул языком:
— Да вот неувязка вышла, только завтра смогу…
Нику ухватил его за ворот.
— Давай деньги, старая сволочь!
Человек в светлом плаще почувствовал, что в живот ему упирается что-то острое.
— Послушай, у меня действительно нет их с собой, — в страхе заверещал он. — Завтра, завтра…
Но Нику уже ничего не понимал. Он покачнулся, посмотрел на седоусого невидящими глазами и стал падать прямо на него.
— Чем… меня опоил? — услышал седоусый, и нож вонзился в него над пупком, пронзил брюшную аорту, пригвоздил к полу, а сверху налегло нелегкое чужое тело.
— Х-ха, — захрипел седоусый и задергался в конвульсиях.
Кассирша вышла из-за стойки, уперла руки в крепкие бока и стала плеваться словами:
— Вы что тут разлеглись, пьянь проклятая?! Сейчас милицию вызову!
И ведь пришлось вызывать, потому что кровь, потому что нож, потому что два тела — одно неподвижное, другое еще чуть содрогающееся. И тут тишину вспорол безумный вопль только что подошедшей официантки в белом халатике, с недостающим зубом: в неподвижном теле она узнала зеленоглазый предмет своих убогих мечтаний.

Пинхус причащался «Даров Дануты».
— Скажи, Пинхус, а директора сняли? — допытывались пивные люди.
— Сняли, сняли.
— А комиссия была?
— Партийная комиссия из Минска приезжала.
— А за что директора? — встрял в разговор кто-то трезвый.
— За трезвость, — пробормотал невесть откуда взявшийся Адамас Бразас.
Все засмеялись.
— А на самом деле? — не унимался спрашивающий.
— Пинхус достал кроваво-красный платок, спокойно отер лоб, обвел взглядом убогую роскошь этого заведения, щербатый паркет, вызолоченных геральдических львов по стенам, потом сказал:
— Как не снять директора, если его зам с бандитами якшался.
— Все мы о бандитами якшаемся, — неожиданно громко прозвучал в наступившей паузе усталый голос Бразаса.
Пинхус пораскинул мозгами, не на его ли счет прошлись, но потом решил, что флибустьерствующий коммерсант — это все-таки еще не бандит, и успокоился. Он даже поставил старику-литовцу кружку пива.
— Спасибо, дорогой, — кивнул Бразас. — А скажи, партийная комиссия эта обком не тронула?
— Не тронула, — отозвался Пинхус.
— Значит, новый директор тоже воровать будет, а бандиты — его покрывать?..
Тут открылась дверь и вошел бледный субъект с отсутствующим взглядом. Кутаясь в потрепанный плащ, он остановился на пороге.
— Феликс! — воскликнул Пинхус. — Ты где пропадал? Говорят, тебя забрали?
— Простите, мы, по-моему, незнакомы, — тихо проговорил новоприбывший.
— Ничего себе незнакомы, — возмутился Пинхус. — А где Мартина?
— Я не знаю, о ком вы говорите.
— Нет, он все-таки сбрендил, — оповестил окружающих Пинхус. — Или пьян. Ну, хочешь, я тебя домой отвезу?
— У меня есть дом? — несколько удивленно сказал молодой человек.
— Ладно, поехали. Проспишься — может, лучше соображать будешь.
— Добрый ты, Пинхус, — грустно констатировал Бразас. — Даром что охломон.
И бледный молодой человек был отвезен на улицу Ожешко.
— Эге, да тут печать! — присвистнул Пинхус. — Ну да ладно, ломать — не строить…
Печать была сорвана, и молодого человека водворили в квартиру. Когда Пинхус выходил из дома, каждый сантиметр его тела изучали мутные старушечьи глаза.

Сигнал в милицию поступил поздно вечером. Дежурные поехали на ГАЗике — осенняя ночь была промозглой, сырость натекала в кабинеты сквозь щели рам, даже сквозь стены.
Печать действительно оказалась сорвана. Стали звонить и стучать в дверь, пока не вызвонили заспанного молодого человека. Вскоре он уже сидел, вернее, лежал за решеткой в КПЗ и досматривал свой бесперсонажный сон.
Утром майор Дидура, как всегда, шел в свой кабинет мимо КПЗ и бросил беглый взгляд в полумрак за чугунной решеткой. В полумраке этом майору почудилось такое, что он вздрогнул и стал нашаривать выключатель. Да, так и есть, в КПЗ снова сидит Кангар, сонный и невозмутимый.
Начальник побелел и стал в ярости трясти решетку.
— Ты зачем… сюда вернулся?! — прохрипел он скорее на матерном, чем на русском языке.
Молодой человек несколько удивленно воззрился на этого беснующегося человека.
— Ну, в город, в наш город зачем ты вернулся?! Я же в Вильнюс тебя отвез…
Молодой человек долго на него смотрел, потом сказал:
— Я никогда не был в Вильнюсе. Да и вас впервые вижу.
Явно было: он не шутит и не пытается обмануть. На такие вещи у майора глаз был наметанный.
Дидура круто развернулся, вышел вон из здания, сел в свои белые «Жигули» и уехал на родной хутор. По дороге он заехал на почту и отправил в Управление внутренних дел прошение об отставке. В Белоруссии стало на одного пасечника больше и на столько же меньше начальников милиции.

Что лучше — возможность выбора или удачный выбор? Удачный выбор. Что лучше — множество сомнительных вариантов или один беспроигрышный? Один беспроигрышный. Что лучше — писать несколько черновых версий своей судьбы или жить — но и умирать — набело? Не слышим ответа!
В Нью-Йорке прямо на улице продают наручные часы по доллару. Они ходят один месяц, потом их можно выбросить: не чинятся. Можно купить и более дорогие часы — за двенадцать долларов. Они ходят ровно год. В общем, кому что.
Вариантов Кангара насчитывалось ровно шесть. Исключая седьмой — оригинал. Оригинал действительно был исключен — бандит Нику отработал свои бандитский гонорар. Копии остались, и некому было за ними присмотреть, некому было помочь. Оборвалась серебряная нить — и прозрачные бусины в форме мужских фигурок рассыпались во все стороны.
— Некому? — возмущенно вопросили некие органы (срамные) государственного организма. А мы на что висим? Профессор Збронжо налился красной виноградиной и выдавил из себя особые приметы своего исчезнувшего ассистента, заключавшиеся в отсутствии особых примет. Из коллективного фото лаборатории выделили и увеличили изображение, разослали его всем следящим и блюдущим — дескать, еще одного ищет милиция. «Политический», — глядя на явно не криминальную физиономию разыскиваемого, думали следящие и блюдущие. Впрочем, наступил уже 1986 год, вполне прежние люди вовсю говорили о новом мышлении, о перестройке, о гласности. Клонов искали негласно.
И находили. Двоих в Гродно, одного в Вильнюсе, одного в Минске, одного в Лиде и одного почему-то в Йошкар-Оле. Вроде бы он забрался в товарный вагон, был заперт снаружи и просидел там пока не открыли.
Все были доставлены в Москву — на Лубянку, а потом в подземную лабораторию.

Как их встретил профессор Збронжо? Никак не встретил. К тому времени профессор уже румянился под колорадским солнцем на крыше секретной лаборатории Пентагона. Он не просто сбежал, он обеспечил себе безбедную старость, прихватив с собой шесть одинаковых персон с кривой улыбкой и водянистыми глазами в рамках бухгалтерских очков. Паспорта были выписаны на фамилии Айндроп, Цвайдроп, Драйдроп, Фирдроп, Фюнфдроп, Зексдроп. В аэропорту все подходили к разным таможенникам. После смены таможенники пили дешевый кофе, жевали булочки с воспоминаниями о марципанах и обсуждали прошедший день. Возобладало мнение, что день прошел под знаком жуликоватых иностранцев с еврейскими фамилиями. «Не к добру это», — сказал начальник смены.
Под Денвером всех бывших А. Н. Дропов долгие годы держали взаперти и изучали. Где-то в начале девяностых им решили дать послабление и стали выводить погулять — в сопровождении чинов ЦРУ. Кто-то бродил по Денверу, кто-то лазил по Скалистым горам. Один же — бывший Фюнфдроп — забрел на ярмарку и принял участие в конкурсе двойников, в результате чего занял третье место в номинации «Фрэнк Синатра».

На свете есть целители и есть врачи. Жаль, что это не всегда одни и те же люди.
Что мне с ними делать? — морщил грушу своих щек профессор Небус, глядя на шестерых клонов Кангара. Доставили на мое голову… Наверное, велят уничтожить. Легко сказать «уничтожьте» — это ведь живые люди. Сами бы и уничтожили…
Покамест всех шестерых поместили в камеры управляемого анабиоза. То есть в саркофаги, последнее время пустовавшие. Конечно, надо было бы клонов этих изучать, но как это делать, никто не знал. Да и команды сверху не было. Держать их в анабиозе спокойнее — уж явно не сбегут. Небус на всякий случай рапортовал по телефону высшему начальству о возвращении клонов. Высшее начальство, коим являлся Горбачев, заявило, что клонов надо оставить в покое и заняться опытами по омоложению организма. «Оставить в покое» Небус понял как оставить в анабиозе.
Зима была в разгаре. Мартина жила в Москве у тетки, не получала о Феликсе никаких вестей, много плакала, послала в деканат своего университета ходатайство об академическом отпуске и не без помощи отца, позвонившего старому боевому товарищу, ныне парторгу факультета, отпуск этот получила. Чтобы отвлечься, Мартина ходила кататься на лыжах. Ее любимым местом были холмы близ деревни Черепково.

Феликс — ее Феликс — в это время спал, и ему снились сны. Снам же снился Феликс, бредущий по холодной каменистой пустыне день за днем, ночь за ночью. Пустыня обрывается у большой горы, рядом — колодец с талой водой, он прикрыт камнем. «Где я?» — шепчет Феликс, и гора отвечает ему: «Далеко, далеко на Востоке». Трудно отодвинуть камень, на это могут уйти дни, годы…
Но колодец открылся к истечению дня. Внизу — черный глянец, игральная монета Луны, чье-то лицо — лицо Феликса. «Я — такой?» — удивленно говорит себе он. Примириться нелегко, потому что лицо без черт, как будто его рисовал художник-абстракционист. Феликс берет камешек, бросает в воду. Изображение раскалывается, его, Феликса, становится много, но рябь стирает все. Потом снова остается лишь лицо. Как легко разделиться и потерять себя, уйти в рябь.
— А есть у этого колодца дух? «Ду-ух!» — зовет Феликс. Откуда-то из стенки сруба с готовностью выходит заросший седым волосом человек в сером полотняном балахоне.
— Позвольте, вы ведь… — изумленно шепчет Феликс.
— Да, вы знали меня под другим именем. Хотя то был не вполне я.
— Но как же, вы ведь художник Осуждин, Петропалыч...
— Хотите — зовите меня так. Бесы принимают облик, известный тому, к кому являются.
— Значит, вы выглядите иначе?
— Да, я большой черный дракон.
— Не верю.
— Ну, вот видите!
— А как вас зовут на самом деле?
— Асмодей. Кстати, можем перейти на «ты».
— М-м, пожалуй, нет… Кстати, вы тот самый, что поднимает крыши?
— Ну вот, стоит только сделать что-нибудь необычное, и об этом только и помнят… Я тогда просто показал кое-кому, как живут люди. Чтобы он понял, что такое человек. Можно было показать и по-другому — например, в этом колодце.
— Покажите.
— Извольте. Сначала поглядите, кто есть вы.
И круг колодца из черного стал серым, и завиднелся стол, а на нем прибор, и человек глядит в этот прибор, и что-то отвратительно мелкое копошится в стеклянной чашке. Вот оно растет, растет…
— Это ваше рождение. А вот как родятся другие.
— Кровать, женщина в муках извергает красный комочек плоти.
— Итак, человека порождает страдание. Вас породило любопытство.
— Хорошо ли, что человека порождает страдание?
— Все хорошее начинается со страдания. Может быть, это плохо, но это так. Страдание — память о предыдущих поколениях. Вот ваше детство.
Саркофаг — сталь и стекло. В глубине — спящий ребенок.
А вот другие дети.
Песочница, малыши ставят песочные куличи. Школьный двор. Дети дерутся. Их разнимают, ругают.
— Игры и запреты, запреты и игры. Так учатся быть человеком.
— Без запретов нельзя?
Глухой двор. Два мальчика грабят третьего, выворачивают карманы, потом один всаживает жертве в живот перочинный нож, оба в страхе убегают.
— Человек жесток, в нем живет зверь.
— По-настоящему жестоки лишь немногие.
— Но их достаточно, чтобы творилось зло.
Купе поезда. Двое мужчин. Один замахивается ножом на другого, как две капли воды похожего на Феликса.
— Видите, как легко это сделать?
— Люди зовут это грехом.
— Это не грех, нет, хуже — это глупость.
Тюрьма, заключенные в полосатых робах ходят кругами.
— Наказание.
— А моя юность — не наказание?
Саркофаг. Спящий юноша, динамики возле его ушей.
— Чего не хватало вам там, внутри?
— Общения.
Пивная. Студенты потягивают пиво из больших кружек. Красные лица, бессмысленные глаза, бессвязные слова.
— Нет, может быть и по-другому. Я знаю.
— Вот по-другому.
Война, пехотинцы идут в атаку, навстречу выстрелам.
— Бывает и дружеское общение, верно?
— Верно. У вас не было никакого.
Парк. Влюбленная пара на скамейке. Целуются.
— Этого вы тоже были лишены.
— До определенного момента.
— Да, с этого момента все и пошло не так. Ну, и чего вы хотите?
— Стать человеком.
— Бесстрастным, равнодушным ко всему?
— Разве я таков?
— Все шестеро таковы.
Зал с двенадцатью саркофагами. Голубой свет. Дежурная медсестра у мониторов.
— Вы сейчас в одном из саркофагов. Видите сны. Можете даже выбрать, что смотреть.
— Я хочу увидеть одну маленькую девочку.
— А, знаю. Она никогда не жила на свете. Погибла в утробе матери. Вы видели это.
Тупик в Гродно. Обнимающаяся пара. Лежащая молодая женщина. Девочка в коридоре. Золотое сияние. Нет, серебристое, как луна. Глаза слепнут. Белизна…
— Ага, вы хотели ее спасти. В вас с самого начала было что-то человеческое. Не зря потом у вас появилась эта девушка.
— Мартина… Что с ней?
Мартина едет в метро с лыжной прогулки, румяная, но невеселая.
— Она любит вас. У людей это надолго остается занозой в сердце. С вами такое может происходить?
— Мне кажется, да.
— Вы самое худшее, что может быть: наполовину человек.
— Еще не так давно я не был человеком вообще.
— Да, прогресс налицо. Если вас выпустят оттуда, где вы сейчас, все еще может случиться. Другим вашим «я» повезло больше.
— Больше?
— Они ничего не ощущают. Не страдают. Стоит ли им становиться людьми?
— Не знаю.
— Ах, не знаешь?! — наполнился дьявольским хохотом колодец. — А стоит ли вообще бросать камни в колодец, это ты знаешь?
— И в колодце, вместо лица Феликса, возникло лицо Гитлера. Всплеск — и Гитлеров много, рябь стирает оловянные глаза и усы щеточкой. Потом рябь успокаивается, вместо Гитлера возникают кривая улыбка, очки, бесцветные глаза, вышедшие из ресничных берегов. Всплеск — и этих лиц много. Андроповы. Рябь сглаживается, но лиц остается много.
— Стоит ли вообще бросать камни в колодец? — гремели раскаты голоса. — Зачем сделано то, что сделано? Так ли хороши люди, чтобы каждого стало много? — Бес рос в размерах, напоминая уже небольшую гору. — Человек идет по жизни с обнаженным лицом, и на лице этом многое написано. Зеркала гадательны, лица открыты. Читай!
И в колодце калейдоскопом замелькали лица.
— Видишь, что написано на каждом из них?
— Отчаянье и безумная надежда.
— А еще — то, что сделало с человеком отчаянье. И бороться с ним можно только убив в себе безумную надежду. Ну как, хочешь сделаться человеком?
«Хочу к Мартине, — думал он. — С ней мне было хорошо, здесь мне плохо. В саркофаге плохо, у колодца плохо…»
— Тогда действуй сам. Человек всегда знает, что нужно делать.
И из колодца истекло ослепительное золотое сияние, растопившее в себе все и всех. Потом изобразилась чернота.

Нет, это не чернота, это свет. Люминесцентные лампы. И не внизу, а над головой. Я лежу на спине, понял он. Смотрю через стекло. Я в саркофаге. Я не живу, саркофаг живет за меня. Но лежать очень удобно. Если только не думать, что сейчас происходит вокруг, как там Мартина… Какие-то красные блики на стекле. Пульсируют…
Это был сигнал, что обитатель саркофага проснулся. Вскоре в окошке показалось несколько удивленное женское лицо, потом послышались щелчки, металлический лязг — и крышка поднялась.
— Вы не спите? — спросила медсестра.
— Не сплю, — улыбнулся он.
— Остальные спят. Почему вы проснулись?
— Дурной сон, — пошутил он.
Но медсестра не изобразила даже подобия улыбки — настолько была озабочена. Такое с ней случалось впервые.
— По инструкции я должна вызвать заведующего лабораторией. Но сейчас ночь…
— Ну, я ведь не буйный. Утром сообщите.
— А сейчас что с вами делать?
— У вас тут есть где-нибудь обычные кровати?
— Только на другом этаже.
— Неужели даже кушетки нет?
— А вы что, спать хотите? Не выспались?
— Нет, выспался, конечно. Но я еще очень слаб, хочу полежать.
— Да, понимаю. Кушетка только в ординаторской.
— А там врачи?
— Нет, там никого нет. Могу вам там постелить.
И его устроили в ординаторской. Он лег, накрылся одеялом и ощутил себя почти человеком.
Медсестра ушла. Он подождал минут пять, потом нашарил телефон, снял трубку.

Сперва он набрал цифру 8. Нет, гудка нет. Неужели телефон не подключен к междугородней службе? Он попробовал еще раз. Нет гудка!
Потом он сообразил: телефон, наверное, местный, и поскорей положил трубку. Есть ли другой аппарат? Да, вот он. На сей раз после восьмерки раздался полнозвучный гудок. Ура! Он набрал код Гродно, стал набирать знакомый номер.
Очень долго никто не отвечал. Спят! Потом все-таки трубку подняли. Незнакомый женский голос. Он попросил Мартину, услышал:
— Она уехала.
— Где она?
— В Москве.
Значит, картинке в колодце можно верить.
— Дайте мне, пожалуйста, номер ее телефона.
— Кто вы?
И он сказал, кто он.
Семь цифр, запомнить семь цифр. Повторять их, повторять, потом на ощупь набрать…
Телефон опять звонил долго. Затем он услышал голос Мартины. Как будто она ждала этого звонка.

— Где ты, где ты? — все спрашивала она.
— Не знаю. В какой-то подземной лаборатории.
— Я тебя найду.
Она плакала. Он рассказывал про то, что с ним было, про детство без детства, юность без юности, сон без сновидений, лицо без личности, рассказывал все, что знал. Потом попросил:
— Забери меня отсюда.

Мартина в министерстве здравоохранения. Вокруг люди, каждый со своим несчастьем, со своей несбыточной надеждой. Часы ожидания — чиновник — холодный ответ:
— У нас нет подземных лабораторий. Сказки какие-то.
Мартина в приемной КГБ. Часы ожидания — чиновник — холодный ответ. Тот же самый. И вопросы:
— А кто вам такое сказал? И кого именно вы ищете?
Она не сказала.
— Паспорт у вас есть?.. Ага, Гродно… Ничем не можем помочь.
И тогда, почти уже отчаявшись, она позвонила в Гродно профессору Восленскому.
— Я вынуждена обратиться к вам за помощью, — сказала она. — Кроме вас, мне никто не сумеет помочь.
— Приложу все усилия, — галантно ответил голос в трубке.
— Помните телефонный звонок, когда звонивший назвался Феликсом Кангаром?
— Да, помню. Чья-то неудачная шутка.
— Это не шутка. С вами говорил сам Кангар.
— Так он жив?!
— Не совсем. Это был он и в то же время не он.
— Вы опять меня разыгрываете? — рассердился профессор.
— Скажите, вы что-нибудь слышали про клонирование?
— На Западе балуются… А почему вы об этом заговорили?
— Балуются не только на Западе. Кангар подвергся клонированию. Существует шесть его точных копий. Оригинал же погиб.
— Вы видели эти копии?
— Только две. Дело в том, что один из этих Кангаров — мой жених.
— Ну знаете, девушка...
— Нет, правда.
— И как вы его отличаете от других?
— Это не смешно, профессор, — гневно сверкнула она зелеными глазами, как будто пытаясь воздействовать на телефонную трубку. — Он сейчас заперт в подземной лаборатории и не может оттуда выйти. Скажите, когда к вам приезжал Кангар и работал потом у вас в лаборатории, кто его к вам направил? Какое учреждение?
— Ну, думаю, не будет никакого криминала, если я вам скажу. Насчет учреждения не знаю, но вот человека могу назвать, Это мой старый приятель Стасик Збронжо.
— Стасик?
— Ну, Стас. Станислав.
— Он врач?
— Он профессор-микробиолог, очень известный.
— Где он работает?
— Насколько я знаю, в Кремлевской больнице.
— Спасибо, профессор, вы очень помогли.
— Да не за что. Удивили вы меня с этим клонированием. Много бы я отдал, чтобы посмотреть на этого вашего... гм, жениха.

Там, где употребляюсь слова «кремлевский», «партийный», да и просто «позвонить нужному человеку», Мартина в качестве волшебного ключика использовала отца. Пришла пора попросить его открыть и эту последнюю дверь. Мартина рассказала отцу все, что ей удалось узнать.
Через два дня старый партиец позвонил из Гродно обескураженный.
— Кажется, ничего нельзя сделать. Знаешь, что мне сказали? Он не человек, он объект эксперимента. Нет, каково? Объект эксперимента!
— Но где он, ты узнал? Где лаборатория профессора Збронжо?
— Этот Збронжо, оказывается, сбежал на Запад. Поэтому нам посоветовали держать язык за зубами.
— Ах, вот как?!

Еще через два дня в газете «Франкфуртер Альгемайне» появилась заметка такого содержания: «В Советском Союзе осуществлено клонирование человека. Профессор Штазик Збронжо подверг клонированию молодого врача по имени Феликс Кангар. Оригинал вскоре трагически погиб, шесть же его точных копий содержатся в замороженном состоянии в подземной лаборатории Кремлевской больницы. Вскоре после эксперимента профессор Збронжо бесследно исчез».
Больше всего Мартине запомнилось, как веселый молодой веснушчатый журналист по имени Томас Зайдльхофер скакал по офису на одной ножке в одном надетом сапоге — он как раз собирался уходить – и повторяя в экстазе:
— Штазик! Штазик! Да одно это имя сделает меня знаменитым!
Уж не знаем, сделался ли он в самом деле знаменитым, но его корреспонденция произвела фурор и была перепечатана многими западными изданиями. До этого история Ф. Кангаров и А. Н. Дропов была известна лишь американским спецслужбам, теперь же часть тайного стала явной.
Возмутились правозащитники: живых людей держат в замороженном состоянии! Начались протесты, члены организации «Гринпис» загородили вход в советское посольство в Брюсселе старыми холодильниками. Газета «Правда» поместила опровержение: «Никаких экспериментов по клонированию в СССР не проводилось».
Мартина сделала свое дело и теперь ждала.

Профессор Небус печально ходил но залу с саркофагами и заглядывал в их окошки. Там, внутри, все было спокойно, там помещалось царство сна. В мыслях же профессора никакого царства не было, там жили анархия и смута, всяческие приоритеты и ориентиры смыло бурным потоком событий. Что теперь делать? — думал профессор, ходил кругами и постепенно осознавал: оставить все как есть ему не дадут.
Кругу на двадцатом он почувствовал, что он в зале не один. Час был поздний, медсестру он на время отпустил. Сзади раздался шорох, профессор резко обернулся — и остолбенел. Слишком хорошо знакомая желтая маска, пустой белый халат…
— Игнасий Лой… — прошептал профессор.
— Тс-с, — перебил его шепот. — Никаких имен.
— Но вы разве не в Париже?
— И никаких названий. Туда, куда вы думаете, я не ездил. Чтобы спасти материалы, я отвез их в Минск и там же убедился: Збронжо подменил эмбрионы, значит, он хочет вывезти их на Запад. Я позвонил в Москву, но было уже поздно. Тогда я вернулся и, пока вы были в отпуске, довел Кангаров до их настоящего возраста. Потом их отвезли в Гродно и выпустили в городе. Все было так, как я и думал: они совершенно неадаптируемы.
— Но что теперь с ними делать?
— Все, что угодно, только чтобы они не попали на Запад. Иначе там такое начнется!
— Насчет А. Н. Дропов молчат.
— Ну, ЦРУ не допускает утечек информации. А как у вас дела с омоложением?
Небус вздрогнул: откуда этот знает про его секретные переговоры с... Желтая маска смотрела на него немигающим взором. Он заметил: маска-то другая! На лбу у нее… Нет, чуточку повыше — что это, нарисовано что-то? Или это краска разлилась — как будто пигментное пятно? Пятно!
— Михаил Серге… — теряя рассудок, залепетал было профессор, но его опять перебили.
— Я же сказал, никаких имен. Насколько я понимаю, Кангары вам для опытов по омоложению не нужны?
— Совершенно не нужны.
— Чудесно. Отправьте их в разные города, я прослежу, чтобы им дали жилье и небольшую пенсию. Только надо сделать так, чтобы их никогда не выпускали за границу. Вы, надеюсь, будете молчать.
— Еще бы, — надулся важным воздухом Небус.
— Ну и отлично, — с трудом расслышал он ответ, потому что запятнанная маска с пустым халатом плавно утекли из помещения.
«А где же его «нáчать» и «прúнять»? — думал профессор. — Вроде бы, при мне обходился без них. Тоже подделка, что ли, как у предыдущего?»

«И все птицы возликовали и запели…»
У Мартины зазвонил телефон.
— Будьте завтра в семь вечера в такой-то поселковой больнице у лабораторного корпуса, — сказал протокольный голос. — Только приходите одна, никаких журналистов.
— Приду, — ответила она, все еще не веря, что победа одержана.
В семь вечера было уже темно и очень холодно. Больница не подавала признаков жизни, если не считать теплых желтых окон в дальних бревенчатых бараках. Лабораторный корпус казался совершенно заброшенным.
Внезапно в пустом застекленном холле зажегся свет. Мартина увидела, как из лифта выходят двое в белых халатах и ведут, поддерживая под локти, кого-то третьего. Вот входную дверь отперли, человек ступил на крыльцо, неуверенно стал спускаться.
— Феликс, — вскрикнула она и бросилась к нему.
Двое в белых халатах безучастно смотрели на обнимавшуюся пару.

— Мы завтра же уедем, — сказала она в обмороженном автобусе.
— Да, здесь слишком холодно. Но куда нам деться?
— Вернемся в Гродно.
— Ох, боюсь я этого города…
— Он может быть очень милым. Как табакерка, из которой вынули чертика.
— Ты уверена, что вынули?
— Уверена. Я звонила домой. Так что можем возвращаться в табакерку, хотя она старая и скрипучая.
— Нам теперь предстоит жить заемной жизнью — вместо тех двоих.
— Нет, у вас своя жизнь, мы другие. Хотя тех очень жалко. Они не успели даже пожениться.
— А вот мы можем, — улыбнулся он. — Мне дали паспорт.
И он достал красную книжечку, раскрыл ее. В ней было каллиграфически выведено: Феликс Михайлович Кангар.
— Надеюсь, из тебя получится хороший муж, — подумала она вслух, по-хозяйски глядя на него своими зелеными глазами.
— Какой уж есть.
— Не забывай, теперь имеется целых пять претендентов на твое место, — шутливо сказала она.
— Точно таких же, как я, — ответил он серьезно.

И они вернулись в Гродно и жили долго, голодно и счастливо — как сама Белоруссия.
А потом разбилось зеркало империи, и Белоруссия стала одним из его осколков, сколков с СССР. Зеркальных его отражений.
Оставшийся же в Москве профессор Небус прозябал теперь почти без сотрудников и занимался омолаживанием членов правительства. Когда ему стало совсем тошно, Небус с горя и невзирая ни на какие запреты клонировал майора Пуганя в количестве ста двадцати медвежеватых копий, за несколько лет довел их всех до половозрелого возраста и отдал затем в милицейское училище. «Какие одинаковые у нас в Москве милиционеры, — часто говорят москвичи. — Какой у них странный, отрешенный вид!»
Впрочем, это уже совсем другая история. В нашей же истории мир зеркальных отражений не возобладал, зеркало было разбито и забыто, а его осколки, кроме одного, рассовали по шкафам. По инвалидным комнаткам в коммунальных квартирах. И в каждом из этих осколков по ночам, во сне, отражается Повар Погоды. Весь в белом тумане, с румяной солнечной улыбкой, он подходит к изголовьям и понимающе, сочувственно смотрит на лица.