Свежий Номер

№ 10 (96), 2012

12 июня 1927 г. в газете «Тверская правда» за подписью «Р.» появилась небольшая заметка под названием «Лекция поэта В. В. Маяковского», в которой говорилось:
«Завтра, в Твери Маяковский читает лекцию о современной литературе, в частности об ее левом фронте. Революционность Маяковского и в поисках новых форм в искусстве. Маяковский, как художник слова, никогда не топтался на одном месте. Поэтический путь его — динамичен. Разумеется, на этом пути были свои срывы, свои отклонения».

В минувшие десятилетия к рассказу об этом событии не раз возвращались тверские газеты. Так стоит ли вновь писать о, казалось бы, хорошо известном? Стоит, поскольку в прежних публикациях Маяковский представал лишь непоколебимым агитатором, рупором большевистских идей. На самом же деле личность поэта-новатора была более сложной, а его послереволюционный творческий путь был усыпан скорее шипами, нежели розами…
Владимир Маяковский много и целенаправленно путешествовал по Советскому Союзу с 1926 г. вплоть до последних дней жизни. Тому имелись свои причины. По существу, он стал первым из русских поэтов советской эпохи, кто после Гражданской войны начал завоевывать массовую аудиторию, будить у публики интерес не только к собственному творчеству, но и вообще к искусству звучащего со сцены стихотворного слова. «Вторая работа — продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю», — отмечал поэт в автобиографии.
Кроме того, поездки Маяковского по СССР были вызваны и его активным участием в работе литературной группы «ЛЕФ» (Левый фронт искусства), куда он вступил в конце 1922 г. Непосредственное влияние на его лирику оказала выдвинутая лефовцами теория «социального заказа». Конечно же, Маяковский понимал «соцзаказ» не в примитивной вульгарно-социологической трактовке, а, прежде всего, как внутреннюю потребность реагировать своим творчеством на грандиозные перемены в жизни страны и народа. Эту мысль он озвучил в статье «Как делать стихи»: «Чтобы правильно понимать социальный заказ, поэт должен быть в центре дел и событий». А после публичного диспута «ЛЕФ или блеф?» в марте 1927 г. В. Маяковский в небольшой статье «Что я делаю?» так определил свою первоочередную творческую цель: «развоз идей ЛЕФа и стихов по городам Союза».
В Твери поэт оказался в известной степени случайно: он ехал поездом в Ленинград, чтобы прочесть там первую часть поэмы «Хорошо», однако его импресарио Павел Лавут предложил на один день задержаться и в этом городе.
Выступление Владимира Маяковского состоялось в Колонном зале тверского Дома офицеров, где в то время размещался городской совет, и было действительно неординарным событием в литературно-общественной жизни города: по разным источникам, на встречу с поэтом пришло от 300 до 500 человек. Программа вечера включала в себя доклад «Лицо левой литературы», в котором затрагивались следующие темы: «Что такое левая литература?», «Как выучиться в 5 уроков писать стихи?», «Поп или мастер?», «Можно ли рифму забыть в трамвае?», «Стихийное бедствие», «Львицы с гривами и марш с кавычками», «Есенинство и гитары», «Поэты, зубные врачи и служители культа», «Что такое новый Леф?», «Как нарисовать женщину, скрывающую свои годы» и «Асеев, Кирсанов, Пастернак, Третьяков, Сельвинский, Каменский и другие». Затем предполагалось чтение стихов и поэм, а в заключение — ответы на записки из зала.
В. Маяковский приехал в Тверь поездом, затем шел пешком от вокзала до центральной площади Ленина (более 4 км), погулял по Советской улице… Он появился в здании горсовета всего за несколько минут до начала вечера. Тверской литератор Макарий Бритов вспоминал:
«Появился Владимир Владимирович Маяковский. Он неторопливо ходил по сцене, ожидая установления необходимой тишины. Собравшиеся с нескрываемым интересом следили за каждым движением его атлетической фигуры. Крупная голова с коротко постриженными волосами, крутой лоб, волевой подбородок, зоркие, все замечающие глаза. Серый костюм, полы пиджака не застегнуты. Белая рубашка с цветным галстуком. Обшлага широких брюк закрывали носки желтых с толстыми подошвами ботинок…
Игнорируя хихикающих и ехидно перешептывавшихся любителей “чистой поэзии”, собравшихся в первых рядах, он говорил о реконструкции промышленности, о задачах советской литературы, о необходимости создания политически острых и целеустремленных произведений…»
Еще один свидетель этого события В. Жуков, руководитель литературного кружка при Калининском Дворце пионеров, в статье «Живой Маяковский» («Пролетарская правда». 1940, 14 апреля) так рассказал о его выступлении:
«В зале Маяковский освоился очень быстро. Выйдя на эстраду, он снял пиджак, засучил рукава. Услышав чье-то шокирующее хмыканье — суховато объяснил, что он, Маяковский, “у себя на производстве” и имеет право на привычный ему рабочий вид.
Затем начал рассказывать. Не лекцию читать, не доклад делать, а именно рассказывать. Фразы короткие, крепко сделанные, острые, мысль гибкая, логически безупречная…»
Вне всякого сомнения, успех выступлений поэта в 1927 г. во многом обеспечивала его широкая популярность. Люди шли именно «на Маяковского», который был великолепным чтецом-декламатором. Не изменил он себе и в Твери, о чем с восторгом упомянул В. Жуков:
«Потом начались стихи. Эмоциональное впечатление их было огромно. Крепкая, мужественная мускулатура стиха придавала ему ощущение твердой монолитности, впечатление живой, законченной формы. Таким же собранным, монолитным выглядел и сам поэт. Никакой жестикуляции. Мужественно-спокойный голос, прекрасная дикция… Он работал. А вместе с ним работала и аудитория — средние провинциальные читатели и дилетанты, повышением лирической культуры которых он был занят. Аплодисменты его не увлекали… Расхаживая по эстраде, он вколачивал в аудиторию острые строчки своих стихов. Острые, как гвозди. И вколачивал, не останавливаясь — до самой шляпки».

П. Лавут справедливо назвал 1927 год «болдинским» годом поэта. Маяковский создал тогда поэму «Хорошо!», 70 стихотворений, 20 статей и очерков, 3 киносценария. Но за этой внешне бурной творческой активностью скрывалось душевное напряжение и огромная внутренняя усталость. Поэт все с большей тревогой понимал, что идеалы революции, на бескорыстную службу которой он отдал свой талант, предаются и разрушаются. Пышным ядовитым цветом в стране расцветали взяточничество, мещанство, бюрократизм, кумовство, очковтирательство. И Маяковский рубил эту зловещую поросль острым мечом сатиры: его жесткие, бескомпромиссные стихотворения «Столп», «Протекция», «Взяточники», «Мразь», «Подлиза», «Фабрика бюрократов» и немало других били не в бровь, а в глаз. Окончательный приговор политической системе, культивирующей эти общественные пороки, Маяковский вынесет позднее пьесами «Клоп» и «Баня». Наиболее сильно трагическая раздвоенность его сознания проступила в стихотворении «Разговор с фининспектором о поэзии» (1926): «Все меньше любится, все меньше дерзается, / И лоб мой время с разбега крушит. / Приходит страшнейшая из амортизаций, / Амортизация сердца и души».
Маяковский читал это стихотворение со сцены далеко не везде. В Твери — прочел, добавив к нему и недавние произведения, в том числе «Блек энд уайт», «Сергею Есенину», «Товарищу Нетте — пароходу и человеку», отрывки из поэмы «Хорошо!». Затем ответил на вопросы из зала.
В каждом городе среди посетителей вечеров Маяковского неизменно присутствовала и окололитературная публика, пытавшаяся вывести его из себя и спровоцировать на скандал. На подобные «уколы» Владимир Маяковский всегда отвечал грубо и дерзко, но с виртуозным остроумием. Особенно в тех случаях, когда затрагивался вопрос о «непонятности» его поэзии читателю.
Тверской вечер не стал исключением. Тот же М. Бритов отмечал:
«На сцену перепархивали записочки. Посматривая изредка на их растущую горку, Владимир Владимирович каждый раз по-особому встряхивал головой и, улыбаясь, продолжал читать. Очевидно, он предвидел их содержание…
— Большинство этих записок, — сказал он, — задают люди, которым нет дела до литературы. Зачитывать — напрасно тратить время…»
16 июня 1927 г. «Тверская правда» напечатала отчет о вечере, подписанный инициалами «И. К.-К». За ними спрятался один из местных «пролетарских» критиков Исаак Кац-Каган. Несколько хвалебных фраз в адрес поэта не могли скрыть ту неприязнь, с которой Кац-Каган стремился не только принизить само выступление Маяковского, но и поставить под сомнение необходимость и полезность его творчества читателю:
«Маяковский, безусловно, ценный, для нашей современности писатель. Он — живое эхо своих дней, он — рупор чувств и настроений массы. Но Маяковский далеко от нашего быта, от понимания рабочих и крестьян. Он не проникает огромным большинством своих вещей в “нутро” нашего нового читателя.
Мало рабочих комнат, где на этажерке хранилась книжка Маяковского. Писатель надеется на жизнь в грядущих поколениях, — не будем отнимать у него этой надежды, не станем разочаровывать. Однако, склонность к буйству в литературе (наследие футуризма) спорит в Маяковском со зрелой мыслью пролетарского творца. Поэтому и очередной дебош (выделено нами — А. Б.) вышел боком».
Что подразумевал под «дебошем» Кац-Каган? По словам П. Лавута, Маяковский был в тот вечер в приподнятом настроении, так как накануне с радостью узнал о выходе из печати первого тома его полного собрания сочинений.
Другой свидетель — известный в прошлом тверской журналист Николай Балакин вспоминал: «Поступали вопросы злоехидные. И обязательно о “непонятности” стихов Маяковского. Маяковский с афористической краткостью и меткостью отвечал на них. Зал волновался, смеялся, аплодировал, шумел» («Калининская правда». 1973. 19 июля).
Не исключено, что автором одного из «злоехидных» вопросов мог быть Кац-Каган. И, получив от поэта остроумный отпор, он потом вволю излил свою критическую желчь на газетной полосе:
«Маяковский идет в первых рядах современной литературы, вернее, поэзии. После Демьяна Бедного — его место. Хотя, если внимательно вглядеться в знакомство читателя с писателем, мы увидим, что оно основано не на издаваемых книжках Маяковского, а на его подписях в “Известия”» и “Правде”».
Известно, что, отвечая на вопрос «Кто выше — вы или Демьян Бедный?», Маяковский часто отшучивался: «По росту я, а по ширине Демьян Бедный».

За все время своих выступлений в разных городах СССР в 1920‑е гг. Владимир Маяковский получил от публики более 20000 записок, из которых сегодня обнародована лишь очень малая часть. Между тем, даже простое знакомство с такими документами позволяет не только существенно дополнить и уточнить сведения о выступлении поэта в конкретном городе, но и окунуться в неповторимую атмосферу тех переходных лет, когда бурная литературная жизнь с поисками и спорами постепенно утихала под все более тяжелеющим идеологическим прессом…
За время своего вечера в Твери поэт получил из зала 46 записок, причем ни одна из них ранее не публиковалась. Тверское «собрание» адресованных Владимиру Маяковскому вопросов, просьб, недоуменных и ядовитых замечаний — подлинно уникальный материал, который в самой полной мере раскрывает особенности неоднозначного восприятия его личности и творчества тверской интеллигенцией 1920‑х гг., а также литературно-общественный контекст эпохи.
По своему содержанию все «тверские» записки (коллективные и индивидуальные) можно условно разделить на 11 групп. Одни записки включают сразу несколько разноплановых вопросов, другие указывают на социальный статус и интеллектуальный уровень их авторов.
Первая группа (8 записок) содержит одинаковую просьбу — прочитать поэму «Облако в штанах»:
«Маяковск<и>й
Группа студентов Тверского Пед<агогического> Института, просим вас прочитать “Облоко в Штанах”» (Р‑3409).
«Маяковскому
Группа ваших поклонниц в 23 человек<а> просим вас прочитат<ь> “Облако в Штанах”» (Р‑3413).
«Маяковск<ому>
Студенты Пед. <агогического> Института, просим прочитать “Облако в Штаны”» (Р‑3418).
«т. Маяковскому
Прочтите пожалуйста “Облако в штанах” и “Лирику” ЕНи» (далее неразборчиво. — А. Б.; Р‑3429).
«В.<ладимир> В. <ладимирович>
Прочитайте “Облако в штанах”» (Р‑3433).
«Владимир Владимирович!
Прочитайте Облако в штанах. Очень просим» (Р‑3435).
«Маяковскому
Прочтите пожалуйста свою поэму “Облоко в штанах”
Студ<енты> Пед<агогического> Ин<ститута> Н<ародного Образования> Литер<атурного> отд<еления>» (Р‑3436).
«т. Маяковский!
Прочтите пожалуйста ваш труд «Облако в штанах» (Р‑3440; подпись неразборчива. — А. Б.).
Мы видим, что эта поэма, созданная в 1914–1915 гг. и незаявленная в программе вечера, после революции по-прежнему оставалась популярной среди тверской молодежи. Почему? Дело в том, что «Облако в штанах» содержало в себе два взаимоисключающих начала: отрицающее («“Долой вашу любовь”, “долой ваше искусство”, “долой ваш строй”, “долой вашу религию” — четыре крика четырех частей») и созидающее, основанное на утверждении творчества как позиции, единственно достойной человека во всех важных для него сферах жизни. И то, и другое в одинаковой степени импонировало молодому поколению. Можно предположить, что написавшие записки студенты входили в неформальное творческое объединение, известное в истории Твери как «литературная группа». К тому же кое-кто из ее участников придерживался настроений, оппозиционных советской идеологии.
Вторая группа (2 записки) касалась стихотворений «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» (1920), «Юбилейное» (1924) и «Комсомольская» (1924) в увязке с проблемой понимания последнего школьниками:
«Прочтите “Солнце” и “Александра Сергеевича”. Кстати Вы очень мило расшаркиваетесь» (Р‑3447).
«тов. Маяковскому
Программа Гус’а навязывает нам, педагогам, проходить с ребятами Вашу известную “Комсомолию” Для (слово “которой” вставлено и зачеркнуто. — А. Б.) понимания которой нужно уметь ее читать, что вряд ли кто умеет.
Педагоги» (Р‑3425).
Интересно здесь следующее: именно в стихотворении «Комсомольская» рефреном идут ставшие широко популярными лозунговые строки «Ленин — жил. / Ленин — жив. / Ленин — будет жить».
Третья группа (2 записки) содержала постоянно задаваемый поэту во многих городах вопрос о преобладании в его лирике местоимения «я»:
«Почему это ваше стихотв<о>рение содержит всегда “я”» (Р‑3416).
«Маяковскому
Почему Вы в своих стихотворениях так много говорите о себе: Я — Маяковский и т. п.?» (Р‑3421).
Четвертая группа (3 записки) также ставила типичную, но волнующую В. Маяковского проблему доступности его стихотворений народу:
«В какой связи стоит Ваша поэзия с эстетикой. Очевидно эта связь кончается вместе с ритмом слов. А смысл? Ведь дэнди Лондонский понятней?» (Р‑3412).
«Что поэзия должна быть производственна Вы сказали “Разавьются поимут”, Но что-бы понять надо читать, а читать ваши труды трудно.
Об’ясните. С ком<мунистическим> привето<м>» (Р‑3432).
«Маяк<овскому>
Если вас не понимает рабочий и крестьянин сейчас, то для кого вы пишите, или рас<с>читываете, что вас поймут ч<е>резь тысячу лет» (Р‑3444).
В центре внимания пятой группы (3 записки) был вопрос об отношении В. Маяковского к молодым поэтам:
«т. Маяковский! Можно — ли судить о всем творчестве поэта по 2–3 неудачным словами» (Р‑3437).
«своим огульным высмеиванием молодняка Вы не приносите ли вреда? ведь смена Вам идет из молодняка, среди которых не мало талантливых» (Р‑3451).
« [т. Маяковск<ому>] — (написано на обороте записки — А. Б.).
т. Маяковск<и>й!
Где
по вашему
будет
увязка
с политическ<ими>
задачами,
вовлечение
масс в литерату-
рное творчество,
если вы их
расцениваете
как 220,000
дураков»
(Р‑3427; подпись неразборчива. — А. Б.).
В этой и других нижеприведенных записках содержится неточная отсылка к стихотворению Маяковского «О поэтах» (1923), в котором он высмеял современную ему графоманию: «Во всей округе — / тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги. / От жизни сидячей высохли и жгут. / Изголодались. / С локтями голыми. / Но денно и нощно / жгут и жгут / Сердца неповинных людей “глаголами”». Возможно, автором этой эпатажной по форме записки (текст специально написан «лесенкой»), был кто-то из местных пролетарских «стихотворцев», чей «поэтический» талант успешно заменяло членство в комсомоле или в партии.
Шестая группа (10 записок) демонстрировала знакомство части собравшихся с общелитературным процессом тех лет и, в частности, с участием поэта в теоретической и практической деятельности группы «ЛЕФ». Судя по характеру некоторых вопросов, среди спрашивающих были и весьма образованные люди, знакомые с дореволюционными манифестами футуристов и следящие за литературно-критическими дискуссиями той поры:
«Что Вы думает<е> о перспективах Левого фронта? Почему так похудел “ЛЕФ”?» (Р‑3410).
« [Маяко<вскому>] (написано на обороте записки. — А. Б.)
Почему вы говорите только о положительных качествах ЛЕФ’а и умалчиваете об отрицательн<ых>» (Р‑3428).
«Если взять писания всех 17 Лефовцев, хватит ли там понятного чтения на пол часа» (Р‑3430).
«1) Что такое блеф Лефа…» (Р‑3439).
Здесь присутствует отсылка к диспуту «Леф или блеф?», который состоялся в Москве 23 марта 1927 г. Его причиной стала полемика, развернувшаяся между Владимиром Маяковским, редактором журнала «Новый Леф», и критиками Вячеславом Полонским и Максимом Ольшевцом. В. Маяковский выступил на диспуте со вступительным и заключительным словом. Кроме того, во время речи других участников он подал несколько реплик. После диспута В. Полонский продолжил полемику своей статьей «Критические заметки. Блеф продолжается» (журнал «Новый мир». 1927, № 5), а В. Маяковский ответил на нее стихотворением «Венера Милосская и Вячеслав Полонский» (май 1927).
« [Маяковскому].
Почему
вас
только
17
?» (Р‑3446).
«И вдруг, Лев Толстой стоит по распродаже позади американских писателей, а уж о нашем “Лефе” и говорить нестоит. (это сказал Мояков <ский>). Отсюда следует, что ты противоречишь своим строчкам “С бросим с корабля современ<н>ости Толстого Достоевского, Пушкина” ставя Толстого выше современной литературы» (Р‑3449).
Здесь имеются в виду строки из манифеста футуристов «Пощечина общественному вкусу» (1912): «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности». В. Маяковский вновь процитировал их в статье «В кого вгрызается Леф?» (1923).
«[Маяковскому].
I
Вы говорите, что у нас нет единой критики.
А Воронский, Переверзев, Фриче и ряд других.
II
Что Вы мыслете о поэзи<и> С. Есенина».
«Как Вы относитесь в Вапп и Воронскому».
«[Маяковскому!]
Какие у вас отношения с Полонским?
Есть ли правда в его критике» (Р‑3438).
«За неимением бумаги
Товарищ Маяковский, скажите, пожалу<й>ста, какой поэт в СССР всех более оценен» (Р‑3452; записка на обрывке газеты. — А. Б.).
Особое место занимает седьмая группа (6 записок), посвященная Сергею Есенину. Задаваемые вопросы свидетельствовали, во‑первых, о сохраняющейся популярности его творчества у тверской читающей публики, и, во‑вторых, об известной полярности взглядов по отношению к нему:
«Почему о Есенине ничего не сказали, хотя в афише обещано?» (Р‑3408).
«Маяковскому
1. Что такое Есенинство и как его понимать?
2. Что за причина заставила провитольство запретить стихи Есенина? (Р‑3411).
«т. Маяковский!
Скажите суть стиха Сергея Есенина, ведь молодежь сильно увлекается Им, подчас непонимая смысла стиха, втягивается в упадочность его настроения» (Р‑3417).
«[Маяковскому].
Чем можно, по вошему мнению, объяснить смерть Есенина?» (Р‑3420).
«тов. Маяковский
1) Будь-те добры охаректеризовать в нескольких штрихах творчество Есенина, чем об’яснить такое стремление отдельных читателей увлекаться его упаднической тематикой
2) Является — ли футуризм руковод<ящей> литературной формой» (Р‑3442).
«Маяк<овскому>
А чтоже вы ничего не сказали о “Есенине и гитаре”?» (Р‑3443).
Авторов восьмой группы (2 записки) интересовало мнение В. Маяковского о других современных поэтах:
«Можете ли Вы сказать несколько слов о своих товарищах, об’явленных в афише: Пастернаке, Асееве, Кирсанове, Сельвинском и др.» (Р‑3415).
«Почему это Вы, в одном из своих стихотворений, сказали о Безыменско<м> что он “морковный кофе”? Он кажется не так плох!» (Р‑3426).
В данном случае имеется в виду цитата из стихотворения В. Маяковского «Юбилейное» (1924): «Ну, а что вот Безыменский?! // Так… ничего… // Морковный кофе».
Авторы девятой группы (2 записки) обратили внимание на внешность поэта и его манеру излагать свои мысли. По нашему мнению, они представляли ту самую категорию литературных провокаторов:
«1) Почему Вы явились в Тверь не в желтой кофте, как прежде ходили?
2) Почему афишируетесь как фокусник-эстрадник?
3) Почему цены на лекцию нэпмановские, ведь вы же рабочий поэт» (Р‑3422).
«т. Маяковский!
Вы настолько неубедительно говорили, что не хочется даже возражать» (Р‑3424).
В десятой группе (5 записок) присутствовали вопросы о том, как научиться писать стихи, о «производственном» характере литературы и об отношении поэта к другим видам искусства:
«Маяковскому
по Вашему мнению поэзия (вместо “поэзия” зачеркнуто “литература”. — А. Б.) есть производственная дисциплина.
Каков Ваш взгляд на музыку и другие виды искусств?» (Р‑3419).
«Для начина стихотворства какую нужно изучить книжку, в которой было бы сосредоточино принципы правил стихотворства Н. К.» (Р‑3423; записка на обрывке газеты. — А. Б.).
«Нельзя, по моему готовить<с>я писать стихи, ибо поэт это пророк, который творит не по заказу а по настроению и поэтич<еская> муза воскресла ему, то Слова и рифмы сами напрашиваются на бумагу» (Р‑3441).
«Можно ли брать метод писания стихов у старых классиков не подражая им? Берущиеся Лефом темы для стихов расчитываются — ли на подготовленного читателя без всякой подготовки? (рабочего)» (Р‑3450).
«Уважаемый тов. Маяковский!
Я чувствую большую любовь к литерат<урной> работе, пишу стихатворения, но в Твери не к кому обратиться за оценкой своих “проб пера”. Не можете — ли Вы взглянуть на приводимые ниже отрывки из моих начинаний и сказать, есть — ли в них хоть что-нибудь заслуживающее внимания или — же это совершенно безнадежная порча бумаги?

Последняя записка отразила важнейшую сторону региональной литературной жизни 1920‑х гг. С 1919 по 1926 г. в Твери плодотворно работало литературно-художественное общество имени И. С. Никитина, идейно и эстетически оппозиционное большевизму и объединившее вокруг себя множество начинающих поэтов. Тверская ассоциация пролетарских писателей, возникшая в 1923 г., вела с ним непримиримую борьбу на страницах местной прессы. К январю 1926 г. Никитинское общество, лишенное приказом Главлита возможности заниматься издательской деятельностью, прекратило свое существование. Однако его последователи из числа поэтов‑самоучек в Твери еще оставались (подтверждение тому — приведенные в записке стихи, по своему содержанию и поэтике никоим образом не соответствующие рапповским канонам) и обращение одного из них к Маяковскому свидетельствовало об огромном уважении к нему со стороны творческой молодежи.
Одиннадцатая группа (3 записки) носит комплексный характер, так как содержит сразу несколько вопросов, в том числе уже встречавшихся в других записках.
«[т. Маяковскому]
Вопросы
1 — Место нашей поэзии за границей, кто из наших поэтов/современных/особенно хорошо известны за границей.
2 — Как вы организуете свою работу./Творчество, отдых/.
3 — Как и кого на ваш взгляд готовит Г. И. Ж.
4 — Чем исправить болезнь, что-бы меньше писали, а больше читали
5 — Чем объясняется большое стремление нашей молодежи к поэзии.
6 — Чем (слово “разбито” зачеркнуто. — А. Б.) нарушить раскол в соврем.<енной> литературе
7 — Почему “17” правы, а “20000” не правы, давноли большинство потеряло силу» (Р‑3414).
«Вопросы:
1. Вы писали поэму о Ленине. Почему она неизвестна?
2. Признаете ли Вы правильным поэтический труд Д. Бедного?
3. Почему Вы смеетесь над 240.000 поэтами. Ведь через это могут выявиться и правильные работники слова?
4. Состоите ли Вы в ВКП (б), а если нет то почему?» (Р‑3448).
К этой же группе примыкает и еще одна записка, единственная в своем роде: «Состоите — ли Вы в партии, если нет, то почему?» (Р‑3445).
Тексты адресованных Владимиру Маяковскому тверских записок наталкивают нас на интересные выводы. Во‑первых, его поэзия была весьма популярна среди молодежи и педагогов. Во‑вторых, тверская интеллигенция следила за общероссийским литературным и литературно-критическим процессом. В‑третьих, ряд вопросов (в частности, о Есенине, членстве в партии, доступности стихотворений для понимания, и наличии в них авторского «я») отразил типичность восприятия личности и творчества В. Маяковского (об этом же спрашивали у него и в других городах СССР). И, в четвертых, несмотря на официальное идеологическое давление, среди тверской читательской аудитории по-прежнему находилось немало любителей поэзии Сергея Есенина.

Дальше начинается едва ли не детективная история с совершенно неожиданной интригой. Так, П. Лавут в своей книге «Маяковский едет по Союзу» писал:
«После вечера идем на вокзал — под той же луной.
— Она ждала меня, — острит Маяковский, — пока я выступал. Я с ней так договорился».
Однако в 1983 г. в журнале «Волга» (№ 7) были опубликованы воспоминания Макария Бритова «Встречи с Маяковским», которые почему-то прошли мимо внимания исследователей. В них говорится, что на следующий день, т. е. 13 июня 1927 г., В. Маяковский встретился с рабочими в клубе тверской фабрики «Пролетарская мануфактура». И это нельзя считать случайным. Современники поэта не раз подчеркивали, что публично брошенные реплики о «недоступности» его стихотворений рабочей массе Маяковский воспринимал болезненно и не упускал шанса убедиться в обратном. Каверзный упрек этот не миновал его и в Твери. По свидетельству В. Жукова, поэт «очень много говорил о своей пресловутой “непонятности”, трудности для масс. Громил бескультурье книжных продавцов и невежественность библиотекарей, прививающих читателю свой провинциально мещанский вкус». А высказанный упрек в «непонятности» парировал так:
«Между мной и массой стоит мещанин. Традиционный, ленивый, нелюбопытный, напуганный тем, что мои стихи заставляют его чему-то заново переучиваться, что-то заново осознавать и осваивать. И свое мещанское непринятие меня, непонимание меня он выдает за массовое читательское мнение. Чушь!..»
Удивительно, но о посещении Маяковским фабрики «Пролетарка» (так ее называли в обиходе) в других источниках ничего не говорится. Но записки М. Бритова, который сопровождал поэта 13 июня, настолько детально освещают это событие, что не возникает ни тени сомнения в его фактической достоверности. Бритов побывал с Маяковским «в фабричном райкоме партии, комитете комсомола, присутствовал на беседах с рабочими и работницами». Поэта «интересовало буквально все: выполнение плана, заработки, имена новаторов и лодырей, проявления хулиганства…». Некоторые неудобства обстановки во время выступления в клубе с лихвой компенсировались искренним и самым доброжелательным приемом.
«Было душно и жарко, — вспоминал Бритов. — Поэт устал. Он жадно пил воду, вытирал вспотевшее лицо и читал, читал, читал… Гром аплодисментов завершал каждое стихотворение… Какая разница по сравнению с предшествующим (выделено нами — А. Б.) вечером! Здесь он был своим, читавшим замечательные стихи о революции, о социалистическом строительстве, о героизме рабочего класса, о борьбе с пережитками прошлого».
Расставание рабочих с поэтом также было теплым и сердечным, с приглашением непременно вновь приехать на “Пролетарку”».
Существует и еще одна неясность. Упомянутые выше местные очевидцы, а также составитель книги «Маяковский. Хроника жизни и деятельности» (М., 1985) В. А. Катанян датой выступления поэта в Твери называют 12 июня. В этом случае все выглядит вполне логично: 12 июня 1927 г. было воскресенье, в понедельник, в первой половине дня, поэт встретился с рабочими «Пролетарки», а после обеда или ближе к вечеру отправился поездом в Ленинград. Тогда как расценить анонс «Тверской правды» о приезде Маяковского, приведенный нами в начале, тем более что в ряде последующих публикаций стало фигурировать уже 13 июня? Можно предположить, что газета дала не совсем точную информацию либо из-за внезапного изменения планов поэта (провести вечер в Твери днем раньше), либо заметка по ошибке была помещена не в том номере. В расклеенных по городу афишах, скорее всего, стояло тоже 12 июня, иначе, появись Маяковский в Твери внезапно, на встречу с ним несколько сот человек просто не собралось бы.
Впоследствии имя Твери прозвучало из уст поэта по окончании его выступления перед студентами Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена 4 марта 1930 г. Находившийся среди них молодой поэт Леонид Равич вспоминал, как Маяковский начал допытываться у одного из парней, почему тот не придет на следующую встречу с ним: «— Куда вы уезжаете? — В Тверь. — В Тверь? Ну тогда я приеду к вам в Тверь».
Вновь пройтись при яркой луне по летним тверским улицам, как он это сделал в 1927 г., Владимиру Маяковскому было не суждено. Ровно через 40 дней земная жизнь его трагически оборвалась…