Свежий Номер

№ 12 (50), 2008

Несколько лет назад, будучи в писательском Доме творчества «Переделкино», я обратил внимание на человека, похожего на мушкетера. Этакий д’ Артаньян «двадцать лет спустя» — высокий, с неизгладимо-горделивой выправкой и, хоть и седой, но «по-мушкетерски» оформленной бородкой. Наши столики были рядом, и когда д’ Артаньян услышал непроизвольный пароль «Пермь», он с некоторым удивлением развернулся в мою сторону: «А ведь и я оттуда! Бывший жилец «Дома чекистов». Представьте себе: мой отец был секретарем по пропаганде и агитации Пермского обкома КПСС. Иван Тихонович Виноградов. Может, слышали?..»
Теперь уже пришлось удивляться мне: у Игоря Виноградова, главного редактора изначально антикоммунистического, того самого, основанного в Париже Владимиром Максимовым, журнала «Континент», отец — ведущий партийный идеолог области?! Мало того, Виноградовы жили в «Доме чекистов» — своеобразном пермском «Доме на набережной», если вспомнить Юрия Трифонова.
Хорошенький кульбит — из «Дома чекистов» — в «новомировскую» команду Твардовского, а потом — в оппозиционный «Континент»?.. Впрочем, ни в одной из вариантов биографии Игоря Виноградова «пермского следа» не значилось.

— Игорь Иванович, какими путями вы оказались в городе на Каме?
— Оказался я в Перми очень просто: мой отец Иван Тихонович Виноградов, будучи в Ленинграде деканом философского факультета Герценовского пединститута, был направлен по партийной мобилизации 1934-го года на работу в Саратовскую область, где за несколько  лет прошел путь от секретаря  одного из райкомов до секретаря по пропаганде и агитации Саратовского обкома партии, а оттуда, в 1943-м году, его перевели на ту же должность в Пермь. Поселились мы на верхнем этаже «Дома чекистов» прямо над ротондой — есть там такая полукруглая часть здания.

— Сейчас в этой части — Союз писателей…
— Значит, мы поселились над будущим Союзом писателей. Тоже забавно. Когда я впоследствии приехал в 1951 или 1952 году в Пермь со студенческим отрядом (турпоход через северный Урал) и подошел к Дому, меня — очевидно, после Москвы, — поразило, какой он маленький, этот «Дом чекистов»! А когда я в нем жил, он казался большим. Жили мы в нем четыре года. Я пошел в Перми в шестой класс и закончил там девятый. И школа называлась, по-моему, девятой, пушкинской. В общем, в Перми прошла моя подростковая юность, отмеченная какими-то начинаниями и увлечениями. Например, театром. Туда же во время войны эвакуировали ленинградскую Мариинку, постановки которой я страстно любил. Ходил на каждый концерт, чуть ли не на каждый балетный спектакль, видел на ее сцене всех тогдашних звезд — и Уланову, и Семенову, и Дудинскую, и Шелест, и Вечеслову, и Сергеева.  Теперь иные из этих имен, наверное, мало что кому говорят, но тогда они гремели. После того как закончилась война и ленинградцы уехали к себе, отец мой приложил много усилий, чтобы был возрожден Пермский театр оперы и балета, где на какое-то время осталась и часть артистов из Ленинграда. А еще я много времени проводил в художественной галерее, был знаком с тогдашним ее легендарным директором Николаем Серебрянниковым, который ко мне очень благоволил. И все закутки галереи и, разумеется, экспонировавшиеся там полотна художников я знал назубок. В 1947-м году отца перевели в ЦК и мы из «Дома чекистов» переехали в столицу. Десятый — выпускной — класс я заканчивал уже в Москве.

— Кстати, как выясняется, «Дом чекистов» был частью глобального архитектурного замысла: если посмотреть на это здание с высоты птичьего полета, то можно увидеть, как очертания его ансамбля складываются в буквы: СТ. Дальше должно было следовать: АЛИН. Но четыре буквы не достроили… А что означал этот Дом для вас?
— В самом «Доме чекистов» я, пожалуй, никого и не знал, кроме единственного человека, с которым дружил и мой отец, да и у меня сложилась с ним  некая дружба — подростка со взрослым. Это был Аркадий Швецов, знаменитая личность — главный конструктор оборонного завода, создатель многих авиамоторов. Я бывал у него дома. Он был замечательно интересный человек, очень образованный, умный. Вдобавок ко всему — художник-любитель. Мне тогда было 16, а он — генерал-майор, Герой Социалистического Труда… Тем не менее, мы общались. А то, что я жил в «Доме чекистов» — этому я тогда не придавал никакого значения. Шла война…

— Вы были сыном человека, который занимал серьезный пост — секретаря обкома партии по агитации и пропаганде. Каким был ваш отец? Возникали ли между вами проблемы «отцов и детей»?
— Не припомню никаких конфликтов с отцом и проблем «отцов и детей», потому что я был воспитан в абсолютно ортодоксальном духе: пионер, комсомолец, председатель совета отряда, редактор школьной газеты и  — вот уж, поистине, не Бог, а черт  знает, — кто еще! В общем, видный общественный деятель школьного масштаба города Перми. Отца же я всегда вспоминаю с благодарностью. Он был крестьянским сыном из Тверской губернии, очень способным человеком, закончившим в свое время в Ленинграде философский факультет. Сначала работал в городе на Неве редактором молодежной газеты, потом стал деканом. Отец был кристально чистым человеком. Слава Богу, мне в этом смысле повезло. Я видел достаточно много всякой «золотой молодежи», сынков и дочек партийных начальников — и в Перми, и в Москве, но у нас в доме царили другие порядки. Конечно же, отец был убежденным коммунистом, крупным партийным функционером. Последняя его должность в ЦК КПСС — первый заместитель заведующего международным отделом, который возглавлял тогда Андропов. И вот начались хрущевские времена. Помню, отец пребывал тогда в жуткой внутренней оппозиции и раздражении по отношению к тому, что происходит. Но не как сталинист. А как человек, которому претило увеличение удельного веса интриганства и подсиживания на всех этажах власти. И в наших домашних разговорах он поносил новый партийный стиль жизни так, что, наверное, аукалось в Кремле! А для меня это уже был пройденный этап. На дворе стояла «оттепель», и я уже печатался в «Новом мире». Мне было совершенно ясно, что наступило такое время, когда нужно попытаться сделать как можно больше для  того, чтобы прозвучало  слово правды, пока открыт хоть какой-то клапан свободы. Быть может, псевдосвободы. Но этот шанс надо было использовать. Что касается наших расхождений с отцом (а начались они уже после выхода его на пенсию), то, грубо говоря, он все еще оставался на позициях  т.н. «ленинских норм». Для меня же было уже ясно: Сталин — это порождение Ленина, а Ленин — порождение Маркса.

— Так вы пришли к «Новому миру»?
— В метафорическом смысле — да.

— Существуют две версии развития событий в журнале «Новый мир». По од-
ной — будто после снятия с поста главного редактора Твардовского вы в знак протеста покинули редакцию. Вторая: когда Виноградов вместе с Лакшиным, Кондратовичем и Сацем были изгнаны из журнала, Твардовский так же — в знак протеста — ушел из редакции. Какая из этих версий верна?
— Вторая. В конце 1969-го года сначала было принято решение на уровне ЦК, а потом — секретариата Союза писателей — о нашем увольнении. И когда нас из «Нового мира» убрали и, помимо прочего, навязали еще Александру Трифоновичу, опять-таки черт знает, какую редколлегию, Твардовский подал заявление о своем освобождении с поста главного редактора. Оно долго лежало на столе у Брежнева, хотя официально этим вроде бы занимался Союз писателей. Известно, что Брежнев хотел на сей счет с Твардовским побеседовать, но встреча не состоялась. Как потом я узнал, одной из причин, почему она не состоялась, стала история, в которой одним из «главных действующих лиц» оказался ваш покорный слуга. Меня уволили с «волчьим билетом» — в никуда. Я был кандидатом филологических наук, старшим научным сотрудником. Но, тем не менее, меня никуда не брали. Сопротивление оказывалось жуткое. И только потом я узнал, в чем, собственно, дело. Тем силам, которые пытались свалить Твардовского (все-таки это имя очень значимое для страны!), необходимы были какие-то серьезные аргументы, которые могли бы подтолкнуть Брежнева к такому решению. И тогда запустили «утку», что поэма Александра Трифоновича «По праву памяти» была передана за границу, и что чуть ли не первую скрипку сыграл в этом я. Нелепость абсолютная! Мы вообще в подобные вещи не ввязывались, потому что нам важно было сохранить журнал. Но криминальная «легенда» раскрутилась и, судя по всему, сыграла-таки свою роль — и по поводу окончательного решения, как быть с Твардовским, и по отношению ко мне.

— Как вы оцениваете фигуры последующих главных редакторов «Нового мира», если глянуть на них через увеличительное стекло личности Твардовского? Создается впечатление, что на каком-то этапе нашей жизни литературными журналами стали рулить люди даже не второго, а третьего ряда, которых не просто рассмотреть в то самое увеличительное стекло? Как писал Давид Самойлов: «Вот и все: смежили очи гении… Нету их — и все разрешено».
— Я думаю, вы совершенно правы, потому что действительно так оно и было. Конечно, со временем все меняется. Естественно, приходят другие фигуранты. И вовсе не обязательно, чтобы традиция журнала заключалась в том, чтобы во главе его оказывались личности одного масштаба. Хуже другое: то, что смена вех, которая, за исключением времени Сергея Залыгина, в «Новом мире» происходила, обозначалась как отход от традиций Александра Трифоновича. И сейчас, мне кажется, этот журнал позиционирует себя, скорее, как продолжение «Нового мира» 30-х годов, чем как продолжение «Нового мира» Твардовского.

— Вас иногда называют одним из «последних представителей гвардии Твардовского». Известно, что его общественный идеал — это социализм с человеческим лицом. Однажды вы заметили, что «развитие общества неминуемо должно придти к построению такого общественного строя». Могли ли мы обрести «социализм с человеческим лицом», не делая заступа в «дикий капитализм»?
— Полагаю, что, да. Потому что тот социализм, который мы строили, был абсолютно не жизненной моделью. А социализм, который, благодаря идеологии социал-демократии, построен во многих странах Запада, можно действительно назвать реальным социализмом. Социальная защищенность людей там гораздо выше того, что мог предложить наш социализм. Но путь к этому идет, конечно, через либеральную экономику, через социально ориентированный капитализм. А сегодня мы имеем не то что социально ориентированную, а действительно дикую, хапужную экономику. Этого, безусловно, можно было бы избежать, хотя говорят, что история не знает альтернатив. В данном случае моя позиция полностью совпадает с тем, о чем в последнее время говорит Андрей  Илларионов, бывший советник Президента России по экономическим вопросам. Он дал «Континенту» эксклюзивное и беспрецедентное интервью на 10 печатных листов, часть из которого мы уже опубликовали. В нем Илларионов рассказывает о том, как происходил переход нашей страны в зону дикого капитализма, и считает, что у России мог быть другой путь развития. Но реализация этого пути зависит от масштаба исторического мышления государственных деятелей, которые приходят к власти. А на этот счет России, к сожалению, не везло. Кажется, только один Петр Первый оказался действительно исторически адекватной для своего времени фигурой, хотя производил свои реформы варварскими способами. Однако в известной мере это было неизбежно, потому что тогда ситуация была такой: либо Россия перестанет существовать, либо она должна выйти на какой-то уровень, где держава наша могла бы тягаться с тем же Западом. А потом Россия все время жила уже в состоянии постоянного отставания от задач, которые перед ней стояли. Крепостное право надлежало отменить еще в ХVIII-м веке — тогда бы все по-другому шло! Вот так до сих пор мы и плетемся в хвосте. «Дикий капитализм» давно уж себя изжил, а мы все пытаемся наступать на те же самые грабли, природу которых когда-то мудрые люди  изучили от и до, показав, как без этих граблей обойтись.

— В 1992-м году Владимир Максимов передал вам руководство журналом. Из рупора противостояния коммунистической идеологии он стал изданием в большей степени религиозно-духовной направленности. На страницах «Континента» можно найти даже дискуссию о том, что такое страх Божий, или о явлении в наши дни Богородицы Междугорской. В одном из ее посланий звучит мысль, что «человечество все активней строит цивилизацию без Бога». На ваш взгляд, как это сочетается с тем, что, в частности, в России растет число открывающихся храмов, и, вообще, ширится включенность людей в «обрядовую купель»?
— Кстати, Богородица однажды в Междугорье сказала, что Россия — одна из стран, где больше всего будут чтить Бога. Но что касается нынешней ситуации с религией в России, то, к сожалению, по-настоящему возрождения православия в нашей стране не произошло. И до сих пор не происходит, потому что это фасадная сторона дела, когда строятся храмы или кто-то из правительства стоит на торжественных богослужениях со свечкою в руке. Даже статистика не показывает большого роста прихожан и людей, исповедующих православие.

— А с другой стороны, на тот же праздник Крещения у всех нынешних российских храмов стоят длиннющие очереди с баллонами за святой водой…
— Но это не означает повышения веры людей, а, может быть, иллюстрирует ее противоположность — очередное модное поветрие. Для того чтобы возвысилась вера, церковь действительно должна быть по-настоящему отделена от государства. А превращение ее в некоторую замену идеологического отдела бывшего ЦК на самом деле этому не способствует. Та же «Единая Россия» — только в области религии. Необходима внутренняя реформация церкви, которая бы приблизилась к людям, стала отстаивать их интересы и отстаивать смело и независимо — по отношению к тому государству и строю, в котором мы живем. Потому что, на мой взгляд, та государственная политика, которая сегодня проводится, очень далека от тех чаяний, в которых нуждается огромная масса наших сограждан, о чем мы не раз писали в «Континенте».

— Насколько велико у вас ощущение, что традиции влияния «толстых» литературных журналов на умы и души людей сходят на нет? Мне звонит в Пермь, точнее, в мой российский капитализм из своего шведского социализма один из моих друзей и спрашивает, продаются ли у нас, как когда-то, в газетных киосках литературные журналы?  «Да нет, — отвечаю, — там нынче — сплошной гламур». Он мне говорит: «В Стокгольме тоже есть на лотках глянцевые журналы, но рядом всегда присутствуют и литературные». Иными словами, соблюдено равновесие. Нам же теперь в России приходится беспрерывно вычерпывать из лодки глянцевую муть. Нет ли чувства, что все усилия всуе — начиная от Твардовского, продолжая Максимовым и Виноградовым?
— С другой стороны, это в какой-то мере закономерно. Потому что, скажем, «Новый мир» Твардовского на фоне других полностью официозных «толстых журналов», в свое время действительно воспринимался некой проталиной, в которой пробивались свободная мысль и культура. Поэтому читатели искали в «толстом» журнале и, в частности, в литературной критике то, что тогда нельзя было найти больше нигде, а сейчас можно встретить  где угодно. Сегодня люди говорят, более-менее, то, что думают, хотя на ТВ и радио — и вообще в крупномасштабных средствах массовой информации — существуют большие заслоны. Что касается политики и социологии, есть масса журналов обозначенного профиля — например, «Итоги» и «Эксперт», где всего этого в избытке. Другое дело, на каком уровне и с каких позиций эта информация подается. Однако  то, что она идет через другие каналы, чем раньше, надо признать. Поэтому влияние литературных журналов, которые раньше были средоточием широкой общественной мысли, а их тиражи зашкаливали за миллион, заметно сузилось.

— А вам не кажется, что у основной массы потенциальных читателей вкус к подлинному утрачен, благодаря целенаправленной информационной политике?
— Конечно. Раньше люди искали в литературе ответы на какие-то волнующие их вопросы. А сегодня, как вы совершенно верно заметили, этот вопрошающий нерв атрофирован. Вот отчего до людей часто не доходит то, что должно было бы дойти. Но это не означает, что в наше время в отечественной литературе нет ничего серьезного и интересного. Все-таки, когда появляется какая-то книга, отвечающая на запросы общества, ее замечают. Возьмите историю с романом Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», ставшим бестселлером. Это я говорю при том, что отношусь и к роману, и к его автору  довольно прохладно. Или возьмите такого писателя, как Юрий Малецкий. По-моему, это один из самых крупных писателей современности, за ним — христианская ориентация и традиции духовно-психологического реализма. Он, кстати, создал целый роман о романе Улицкой, который был опубликован в одном из предыдущих номеров «Континента» и имеет довольно большой резонанс. Вот видите: литературное произведение — и вокруг него какие-то шумы, споры, дискуссии. Значит, все-таки что-то да вызывает интерес у читающей публики?

— Но это — Москва. Я когда сюда приезжаю, всегда с долей печальной иронии говорю: «Вам привет из России!» Разве вы в столице не ощущаете, что где-то там — огромная, неслыханная, запараллеленная с Москвой страна, которая, несмотря на Интернет и прочие информационные уловки, не знает ни про Улицкую, ни про Малецкого? Создается ощущение, что в сегодняшней России каждый регион и каждый журнал, в нем выходящий, — сам себе «Континент».
— Пожалуй, так. То, что возникает там, не доходит сюда, а то, что возникает здесь, не доходит туда. Давайте эту ситуацию рассмотрим на примере нашего журнала. Раньше «Континент» был журналом активного противостояния коммунистической идеологии. За его распространение можно было сесть — и надолго. «Континент» приходил сюда (в большей степени в Москву) в считанном количестве, подпольно, тайно. Отсюда и тираж его был небольшим. Но, тем не менее, интеллигенция этот журнал знала. И я думаю, он имел достаточное влияние на умы людей сведущих. Потом «Континент» переехал из Парижа в Москву и стал одним из многих литературных журналов. Причем — без особенной ниши и традиций укоренения здесь, в России. Перед редакцией встала проблема определения лица. Потому что мы первоначально позиционировали себя как журнал строительства новой России. Однако, со временем, чем больше становилось ясно, что новая  власть в России — нечто такое, что не только не нужно поддерживать, а чему необходимо противостоять, «Континент» тоже начал все больше превращаться в журнал противостояния. Однако наш журнал не может иметь серьезного политического веса из-за своего тиража (сейчас — около 3-х тысяч). Как мы сравнимся по степени влияния и распространения с газетой или журналом, у которых тираж 100 или 200 тысяч?! Поэтому «Континент» и не пытается быть тем, чем он не может быть. А вот стать неким средоточием серьезной мысли, значимым культурным фактом и органом, занимающим особую позицию, — это нам по силам. Мы не рассчитываем на широкие слои. Наша задача — действовать диффузно. Если хотите, — на культурную элиту. А уж как это пойдет дальше — «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». И еще: сегодня «Континент» — это журнал, который  не случайно  позиционирует себя не только как литературный или политический, но и как религиозный. Религиозная проблематика представлена в нем, я считаю, очень основательно. По сути, мы — единственный журнал, который отстаивает позиции, идеологию и программу христианской демократии. В России других таких журналов нет.

— А что бы сказал Владимир Максимов, основатель и первый главный редактор «Континента», окажись он в нынешнем времени? И как бы оценил он сегодняшнюю ситуацию — и с журналом, и с происходящим в России?
— Мне кажется, Максимов одобрил бы, в каком направлении мы движемся. Это единственно возможное продолжение той позиции, которую занимал старый «Континент». Так что тут не было бы никаких разногласий. И реальное подтверждение тому — работа в постоянном и тесном контакте с Татьяной Максимовой — Володиной вдовой, которая высоко оценивает и поддерживает то, что мы делаем в сегодняшнем «Континенте». Что же касается страны, то накануне своей кончины — в 95-96 годах — когда Максимову приходилось выступать даже в коммунистических газетах, потому что, представьте себе, его не печатали наши либералы, одну из своих публицистических статей он назвал очень хлестко и точно: «Шпана у власти».

— Это определение остается и проецируется на нынешний день?
— Я думаю, да.

— В последнее время вы ведете в «Континенте» рубрику «Дневник редактора». В нем — отклик на наиболее значимые явления в литературно-художественной и общественно-политической жизни страны. В частности, откликаясь на прошедший телесериал по Солженицыну-Панфилову «В круге первом», вы пишете о его героях: «…если именно такая — честная, не зобом своим озабоченная, а действительно национально-ответственная элита не сменит ту нынешнюю верхушечную корпоративную братию, которая превратила всю нашу государственную жизнь в лихорадочную спецоперацию по запихиванию страны в ее бездонный корпоративный карман, — если это не случится, то не только никакого «гражданского общества» не будет и никакого, по Солженицыну, «сбережения народа» не произойдет, — самой России не будет». Вы писали эти слова два года назад. Что-то изменилось — хотя бы на уровне симптомов?
— Я этого пока не вижу.