Свежий Номер

№ 12 (50), 2008

Михаил Афанасьевич, время под утро застыло,
а потом возвратилось к событиям, бывшим вначале.
Ощущение — словно прицелился кто-то в затылок.
И сейчас хлопнет выстрел, осечка случится едва ли.

Вы же знаете, как это — видеть вперед на три хода,
завтра финиш игры, и победа отнюдь не у белых...
Сложат шахматы. Будет надолго паршивой погода —
и ее не исправишь. Нельзя ничего переделать.

Тяжелее гранита, мертво словотворчество судей,
пробил час и пролито вино, как впоследствии масло.
На Владимирской Горке стоит бриллиантовый пудель.
А Владимира нет — это солнце сто лет как погасло.

Мы в Андреевской церкви надежду и веру отпели,
захлебнулись в любви с надоедливым привкусом гари,
звали ангела вниз, и добились — на вербной неделе
прямо с неба сошел настоящий полковник Гагарин.

Он воскликнул: «Поехали!» И улыбнулся. И канул.
И вполне вероятно, что тоже по лунной дороге.
Говорят, был замечен чуть позже в степях Казахстана,
но, наверное, врут — у нас каждый «соврамши» в итоге.

Михаил Афанасьевич, где Вы? И пишется что Вам?
В доме Вашем покойно и тихо. И окна открыты —
жизнь течет, как прохлада и свежесть из сада пустого.
Охраняема той, кто когда-то звалась Маргаритой.
Ну, а наша флотилия бродит извилистым курсом.
Повседневность не краше упившейся насмерть старухи.
И все реже и реже я вижу фигуры най-турсов.

Чаще швондеры здесь.
Алоизии.
И варенухи.

Задернуты шторы. И, прячась от света,
поймешь — ничего не вернется назад.
Не то, чтоб трагедия виделась в этом,
гораздо точнее сказать, что не рад
нехитрому факту: минуя вокзалы
твой скорый забрался в империю льдин.
И там, в тупике, поутру оказалось —
в вагоне безлюдно. Ты ехал один.

В купе на стене фотографии. Лица.
Всего лишь бумага. Зови, не зови…
И пристально смотрит портрет проводницы —
осколок случайной короткой любви,
которая сгинула где-то в дороге,
из тамбура спрыгнув на полном ходу,
теперь для других берегут ее боги —
до срока отводят тоску и беду.

Погашены топки в помятых титанах,
где раньше бурлил и шумел кипяток,
остались в мечтах континенты и страны —
хотелось увидеть, но так и не смог.

Остались неспетыми лучшие песни —
и полупустая скучает тетрадь,
слова умирают, и им не воскреснуть.
Нельзя возвратить. Можно только терять.

Мобильный молчит. Так положено. Вроде.
Архив смс — беззастенчиво чист.
Ночами бесшумно по поезду бродит,
погибший пять станций тому, машинист —
в фуражке с кокардой и в синем мундире,
прозрачен и бледен, как призрачный сон…

Задернуты шторы. И, прячась в квартире,
поймешь, что последний прошел перегон
твой скорый, где воют и воют метели…

И пусть в этом городе нынче жара —
лежит серый иней в купе на постели.

Ничто не вернется.
Все было вчера.

Ты в стороне и ни при чем,
когда вокруг бои и схватки —
умней всего вернуться в дом.
Повременить — и все в порядке.

Есть очень верные слова:
важней здоровье, силы, нервы,
и быть одним из большинства
с надеждой стать одним из первых.

Важней — уметь терпеть и ждать,
и тормозить на поворотах.
Взгляни в окно — за ним опять
в расход пустили Дон Кихота.
Он, словно разум потеряв,
сгорел за день. Бесцельно. Даром.

«Лишь тот, кто выжил, тот и прав...» —
напишет Санчо в мемуарах.

И я уверен — ты из тех,
кому судьба быть в круге света,
вполне бесспорен твой успех
и ясен вес авторитета,
и ты ни разу не упал,
и был расчетлив и спокоен,
и ждет в итоге пьедестал,
ну, или что-нибудь такое.

...Все хорошо. Но почему
мне в этом чудится болото?..
Твоей руки я не пожму.

...Пожать бы руку Дон Кихоту.

Сорви со стены календарь — он бессмысленно врет.
И дело не в датах. Скорее, в отсутствии дат.
Мы самозабвенно растили себе огород,
и он заменил расцветавший здесь некогда сад.

Захлопни тетрадь. Спрячь подальше в столе. Под замок.
Не будет плодов — силы отданы росту ботвы,
и что до нее — тут порядок. А прочий итог:
стихи не иссякли, мой ангел. Всего лишь мертвы.

Поэзии нет. Ослепительно белый корвет
и ветер, поющий рассветному зареву в тон —
халтура фотографа. Карточка с текстом: «Привет…» —
дешевая радость курортника. Рыхлый картон.

На наших победах товарный ярлык «зауряд».
Киты и акулы по-честному — мельче плотвы.
Парад обывателей — пыльный и серый парад.
Ты пишешь стихи, но стихи в наше время мертвы.

Пророки, шуты, врачеватели страждущих душ —
герои домашних легенд — легион, без числа.
И каждый, готовясь тянуть, ухватился за гуж.
С упрямством, сияющим ярче упрямства осла.

Молчание лучше всего, но не легче креста —
натянутый лук, и нельзя удержать тетивы.
Мелодия, — слышишь? — одна. И на всех. И проста:

мы так же, как наши стихи, безнадежно мертвы.