Свежий Номер

№ 1 (51), 2009

Татьяна Щекина (1956—2006) — имя, известное в художественных кругах. Известное не широко — знатокам и ценителям живописи и графики, галеристам, арт-критикам. Знатоки современной поэзии, издатели и литературные критики такого имени не знают. Если бы только они…
Услышав, что готовится книга, дочь Татьяны округлила глаза: «А откуда у моей мамы стихи?». Она часто видела маму за мольбертом, и никогда — за письменным столом…
Откуда берутся стихи? Часто оттуда же, откуда и дети — от любви к миру и жизни, от счастья быть.

стою
в плену аллеи
среди чернеющих стволов
как будто прижимаюсь к рельсам
в фонтане за оградой
серебряная рыба
полощет лунным светом рот

Таких стихов у Татьяны немного, только самые первые, 1983 года. Дальше все яснее видно, куда стихи утекают. Последнее стихотворение того счастливого в общем-то года обозначает это русло:

железный стул из натюрмортного фонда
баночка меда
килограмм алюминиевых гвоздей
я постаревшая в газету завернутый хлеб
как если бы отрезали плаценту
элементарное отсутствие условий
моторный голод
кривая чайная ложка из девятой столовой
кофейная чашка из кафетерия
расческа с поломанным зубом откуда-то
общественное одеяло восемь табуреток
тринадцать стаканов

Случай Щекиной — один из самых простых и трагичных, в чем-то аналогичный цветаевскому — с оговорками, конечно. С поправками на время и место, на социальное происхождение и масштаб дарования. Общее, кроме возраста гибели, — ярость и страстность, неумение и нежелание вписываться в социум, как следствие — страшный быт, пожравший бытие: кошмар нищеты, постоянный поиск крыши, куска ткани и куска хлеба для ребенка. И еще нечто необъяснимое: обстоятельства личной судьбы с неправдоподобным до литературности преобладанием несчастья. Когда приходится рассказывать об этом, большинство слушателей замечают: если написать эту историю, все скажут, что сюжет надуман, в жизни так не бывает. И все-таки напишем.
Родилась она с пороком сердца, в городе Волжском Волгоградской области. Отца своего не знала. Знала только, что он сильно пил, за что и был выгнан. Мать шила, чтобы им прокормиться. Дочь рисовала и мечтала, о чем мечтают все девицы из глубинки: о стольном граде и прекрасном принце. Первый поход на столицу окончился поражением, пришлось поработать маляром-штукатуром — все же с кистью в руках... Со второго раза посчастливилось поступить в московский Технологический институт на околохудожественную специальность — моделирование обуви. Там в то время преподавал Слава Зайцев, бравший студенток манекенщицами на свои показы, — у Татьяны была подходящая внешность… Вернуться из столицы домой было уже невозможно.
В 70-е, после открытия и закрытия шестидесятниками эстрадной поэзии и живописи с социальным подтекстом, всех манил идеал чистого искусства. Моделировать обувь Татьяна не собиралась. В рамках институтского образования освоив техники живописи и графики, она подружилась с ребятами из Строгановки, тоже провинциалами, тоже не собиравшимися быть прикладниками. Однажды они приехали в приморский городок Новороссийск, на родину двоих строгановцев, выгнанных тогда из вуза за организацию вечера встречи с Андреем Тарковским накануне Олимпиады 1980 года. Год поработав преподавателями художественной школы, ребята оценили эту тихую гавань и, доучившись, вернулись сюда же — до лучших, как им казалось, времен. Здесь у них была мастерская, где можно было ночами, тайком от агрессивного совка, писать картины и стихи. А днем занимались с детьми и молодежью — в «художке», или «школке», как ласково называли горожане этот оазис неформализованной жизни, — было вечернее отделение, на которое поступила и я, к тому времени оканчивавшая музыкальное училище…
К тому времени их было пятеро: строгановцы Николай Востриков, Алексей Воробьев и Сергей Подрез плюс Наталья Хвостенкова и Татьяна Щекина из Технологического. Они назвали себя группой «Синтез». У каждого из них — своя судьба в искусстве, но эти судьбы идентичны по отношению к контексту — судьбе самого искусства в нынешнем мире тотальной политики. Об этом весьма емко высказался философ Олег Аронсон: «…Современное же искусство (…) давно уже не являются тем, что произведено художниками-авторами. Вся эта сфера зависит от галеристов, кураторов, устроителей фестивалей, то есть, по сути, от чиновников, и непосредственно связана с их местом на рынке. И труд художника (…) также превращен в бюрократический, то есть обслуживающий определенный тип уже функционирующих стратегий, уже работающих образов. Имя автора и его произведения становятся не более чем подпись чиновника среднего звена, удостоверяющего факт наличия искусства в современном мире»*… О том времени все они вспоминают как об идиллическом — времени надежд, упований, убежденности в том, что, даст Бог, рухнет совок — и настанет эра творчества без границ…
У них был интересный принцип занятий творчеством: собирались вдвоем, втроем, впятером — как получалось — в мастерской или у кого-нибудь дома, и… Ставили рядом мольберты и делали каждый свое. Или рассаживались кто где, погружались в молчание и писали верлибры. Картины потом обсуждали и подписывали словом «Синтез». Стихи подшивали в коллективные сборники за этой же подписью. Я, примкнувшаяся к их компании в 1984-м, уже не помню: название сборников задавалось как тема или его придумывали потом. Вот они все, числом 12: «Процарапывание» (1983), «Амилазы слюны» (1983), «Иглокожие куски» (1983), «Щели» (1984), «Мир, который мы увидим второй раз» (1984), «Капсула» (1985), «Через дорогу» (1985), «Каноны» (1986), «Сближение» (1986), сборник Вострикова и Щекиной без названия (1987), «Цефеиды» (1988), сборник под названием «Без названия» (1988). Существуют они в единственном экземпляре в архиве группы «Синтез». Есть еще сборник избранного из этих 12 сборников и копии двух-трех из них в архиве группы «АРТодоксы» — так назвали свой творческий союз Алексей Воробьев и Татьяна Щекина, отделившись от «Синтеза». Публикуемые стихотворения взяты именно из этих шедевров самиздата, синтезирующих слово, графику и фотографию.
Письмо Татьяны уникально — при этом ясно уловимо сходство ее стихов со стихами других участников группы «Синтез». Это поэтика художников. Невнятная на первый взгляд метафорика поддается расшифровке достаточно легко, только нужно пойти непривычным путем — например, через фактуру поверхностей:

о каменные стрекозы ее глаз
черные квадраты теней
еще более черная буква воды
эта вода блестящая у глаз психологов
песчаная коса волос
последняя из ничего о (…)

Клубок образов этого большого стихотворения нетрудно распутать, воссоздавая опущенные переходы: «каменные стрекозы глаз» — это белая поверхность глазного яблока, испещренная сосудами, напоминающими трещинки в мраморе; блеск, подвижность, цвет радужки лишают этот камень веса… Зримость образов переходит в умозрительность смыслов по исчезающим мостам и в этом небольшом стихотворении:

ты любил меня черным по белому
повернулась на спину ушла в живопись
зеленое синее карнавал арлекинов
птица красное сидящая женщина

Самыми сложными для понимания читателя, не погруженного в изобразительность, останутся верлибры, в которых поэт-художник излагает философию картины:

(…) картину нельзя уничтожить. она неуязвима.
ее нельзя потрогать. нельзя объяснить.
но самая сложная проблема — обнаружить картину.
никто не знает, как она должна выглядеть.
каждая последующая картина отрицает предыдущую,
ее нельзя предусмотреть, предвидеть, предугадать.

картины — это слова, которые нельзя собрать из букв
это золото, извлеченное из волос.
слой пыли на полу — это тоже картины.

картины — это эратические камни.
спектр нашего сознания. космический челнок.
межгалактический мост. цветы, забытые на перилах моста.
сны, при условии, что мы еще живы.

Хотелось бы остановиться на этом коротком периоде постоянного творчества — обретения слова и веры в картины как признаки жизни… Но дописать придется — это история с концом.
Группа «Синтез» первого состава распалась в 1988. Или чуть позже — распад произошел спонтанно: время изменилось, замкнутое существование в тихой провинции стало невозможным, надо было выходить в открытый мир. Открытый настолько, что все дороги тут же разошлись, а отношения осложнились цепью ошибок и недоразумений. История, типичная для творческих групп рубежа 80-х — 90-х.
Нелитературное наследие «Синтеза» широко выставлялось в России и за рубежом, часть его ушла в частные коллекции, часть стала собственностью галерей и банков. Кроме живописи, графики, стихов и прозы, было сделано много художественных фотографий, снималось авторское кино — два фильма группы «Синтез» были куплены голландским телеканалом «P.A.R.K.4.D». Все это отражено в альбомах, каталогах многочисленных выставок и рецензиях. Осталось досказать историю Татьяны.
Был еще проблеск света в ее жизни — на европейском «русском буме» в начале 90-х она продала картину на «Сотбисе» и поработала в галереях Стокгольма. На эти первые в жизни настоящие деньги купила в Переславле-Залесском кусочек земли с постройкой, которую уже не на что было сделать капитальной. Там же, в Переславле, и встретила, наконец, принца из девической мечты: известный московский художник стал отцом ее дочери. Татьяне было уже 38 — она долго боялась рожать из-за болезни сердца. Но эта поздняя любовь была ее последним шансом обрести смысл жизни. С искусством все стало разочаровывающе ясно: картины продаются в буржуазные дома, а поэзия не нужна никому. «Ребенок меня спасет», — сказала она тогда.
Отец Полины их поддерживал, пока не случилось несчастье в его официальной семье. Его двадцатилетняя дочь от первого брака вдруг умерла от заражения крови после посещения стоматолога. Человек верующий, он принял свою беду как наказание за грех перед семьей и наложил на себя епитимью: порвал все отношения с Татьяной и Полиной, построил часовню имени погибшей дочери, продал переславский дом и исчез. Поговаривают, что ушел в монастырь — отыскать его перед похоронами нам не удалось.
Оставшись в сорок лет одна с маленьким ребенком без всякой поддержки, Татьяна отвезла девочку к матери в Волжский и стала делать отчаянные попытки устроиться в Москве, где у нее была возможность оставаться художником. Жизнь ее складывалась трудно — был период, когда никто не знал, жива ли она... Поразительно, но ее картины и графика 90-х, когда у нее не было условий для творчества, обрели такую силу и свободу, такую смелость цветового решения и образную перспективу, какой у них не было в новороссийский период…
Тем временем мать ее тяжело заболела — стала терять память. Ребенка нужно было забирать. Тогда Татьяна вышла замуж. Постоянной прописки муж ей не давал, делали временную каждые 5 лет. Летом жили с Полиной в переславской хибаре, там Татьяна писала картины.
Все это время не выпускал их из виду и помогал, чем мог, один из бывших «синтезаторов» — Алексей Воробьев. Наталья Хвостенкова, самая успешная из них, давно жила в Нью-Йорке. Сергея Подреза Татьяна никогда особенно не интересовала. Николай Востриков звонил ей пару лет назад — она обрадовалась, хотя расстались они не друзьями. Говорила, что все у нее хорошо, что она замужем, дочь у нее в московской школе...
За гробом шли семь человек: астеничный алкоголик, оказавшийся тем самым мужем, его плечистый брат, помогавший ворочать гроб, осколки «Синтеза», две институтские подруги.
А умерла она во сне.

вам когда-нибудь снилось,
будто нож в спине
мешает спать?

я невоспитанна
моя подруга прятала короткие пальца
заработав на этом невроз
я была злее
сунула ногу в колесо

ночь выдергивает волосы
утром они лежат на подушке
я старею — изменился вес воздуха
произношу вредные звуки
делаю разрушающие жесты

рыбы выгибают спины
будто ножи
вырезают тишину под водой

утром море у ног — красивый отчужденный зверь
покачивает холодным разумом
мы не близки

переверну страницу сырой земли
сугроб под окном
как капля холодного молока
у окна — старая
как комод с мраморными слониками
моя мать

вам когда-нибудь снилось,
будто нож в спине
мешает спать?

отличительная черта времени
бездарность
хотя камень не попал в голову

грачи перелетающие с ветки на ветку
похожи на молодых черных кошек
вечером по карла маркса
завидуя их независимости
медленно
думая о деньгах
о будущем и других нереальностях
смеясь
возвращаясь каждый в своего зверя

я вспоминаю этот город:
воздух спрятанный
необнаруженные книги
тени птиц на камнях
расширялись от горячего

женский абрис в окне —
линия чистого разума
день вытекал в черноту
вниз по коридору
пахло мылом и осенью

в детстве, когда деревья, раскачивая воздух,
делали ветер,
когда вода лежала на камнях
и ее никто не брал,
когда небо было равно траве,
когда зеленый не переходил в красный, а красный — в зеленый,
когда каждый стоял под своим деревом
а над каждым деревом висело по солнцу
когда снег — это только возможность, и можно было выбрать:
можно снег растопить, можно выбрать себя
а к себе можно что-то добавить или убрать,
когда на губах и коленях, словах и движениях,
на том, что возникло, что нетерпеливо, что рядом с тобой,
и на том, что в тебе, что не признано смыслом,
и на том, что умышленно,
и на том, что леденит висок,
каждой зимой
прыгали солнечные зайчики будущего.

жизнь прибывала.