Свежий Номер

№ 5 (91), 2012

Центральное место в мартовском номере «Зинзивера» (№ 3 (35) / 2012) занимают воспоминания Владимира Алейникова о Леониде Губанове, временах, когда зарождался СМОГ, и далее — в созвездия губановских стихов, оторвавшихся от автора и начавших свою (бессмертную?) жизнь. Начинается рассказ с перепутья эпох — ровно за день до «свержения» Хрущева. Что будет в новой эпохе — буря, зима, рассвет? Ясно было одно: страна менялась.
«Мы знали о том, что завтра предстоит. Весть об этом пришла в этот вечер ко мне от Губанова, а к нему — от его матери, ну а к ней — еще от кого-то, и так далее, по цепочке, по людскому, всегда достоверному и вернейшему телеграфу, без всяких там передаточных аппаратов и проводов, на словах, по-людски, по-простому, но слова эти — много значили».
Рождалось ощущение. И потому при встрече в метро оба — и Алейников, и Губанов — были напряжены. Нужно навестить Поэта — Пастернака — кто знает, чем встретит новый день?
Грядущие перемены подчеркивало все — стояла осень, а осенью, куда ни глянь — предзнаменования. «Было темно. И даже не просто темно, а как-то очень уж мрачно черно, глухоманно, тревожно, пустынно». Не только в природе — на душе. И когда они добрались до заветной цели, показалось, что одни-одинешеньки не только у могилы — в целом мире.
Так и было. На пороге перемен все остаются в одиночестве, люди вообще всегда одиноки, пусть и кажется порой, что это не так…
Они выпивали втроем — Алейников, Губанов и Пастернак, говорили — втроем. Но как избавиться от одиночества в такую осень? А потому нужны слова — клятвы в дружбе и верности. Клятва — быть собой, во что бы то ни стало.
Вскоре возник СМОГ — смелость, мысль, образ, глубина. Или — самое молодое общество гениев… Или… А было ли что-то истиннее той ночи у могилы Пастернака, когда все, в общем-то, и зарождалось (воплощаясь потом в квартире на Автозаводской), когда поэт незримо благословил (или это показалось? или ветер нашептал что-то?) новых поэтов — на это святое и такое труднодостижимое право быть собой?
Позже, в уже упомянутой квартире, Алейников читал Губанову новые стихи, вплоть до вырвавшегося: «— Старик! Подожди. Дай передохнуть. <…> — Столько музыки — уши болят!..»
А когда Леонид Губанов ушел, в сентябре 1983-го, не как в тот раз, с самиздатовской книжкой алейниковских стихов, а насовсем, оставив стихи, но — свои, они продолжили его жизнь.
«Жива поэзия — и в ней Губанов жив. Такой, каков уж есть. Чей дар — от Бога. Жива поэзия — и света в сентябре достаточно, чтоб вспомнить о былом и ясно вдруг увидеть: это — живо. Живет — и все тут. Существует. Есть. Звучит высокой музыкой былого».
Эти строки памяти об ушедшем друге, с которым — несмотря на все человеческое одиночество — духовная связь разорваться уже не может (ибо есть память!).
Память нуждается в друзьях, поскольку в ее отголосках — наше бессмертие. И не так важно, что это — воспоминания души или отзвук голоса, затерявшийся в стихотворных строчках.

Поэтический раздел «Зинзивера» представлен творчеством Александра Радашкевича, Владимира Захарова, Вячеслава Хованова, Александра Говоркова, Эльвиры Частиковой, Елены Раджешвари, Александра Вепрёва и Наталии Елизаровой.
Стихи Наталии Елизаровой за последний год мне встретились четырежды — в «Урале» (№ 6 / 2011), в липкинских сборниках, а вот теперь — в «Зинзивере». Четырех «случайных» совпадений — не бывает, а потому обратим чуть более пристальное внимание на стихи молодого поэта из Каширы.
Елена Исаева, предваряя стихи Наталии в сборнике «Новые писатели» (М.: Фонд СЭИП, 2011), пишет: «Стихи Наталии Елизаровой, вполне традиционные по форме, стремятся к новаторскому содержанию. Самостоятельная, взрослая, мудрая лирическая героиня способна не страдать на вечную женскую тему разлуки и брошенности, а находить опору в себе самой».
При этом лирическая героиня Елизаровой трагически одинока. Оно, это чувство, проникает практически в каждое стихотворение, и на уровне лексики («пробегаю мимо», «я даже не знаю его имени», «тени на воде», «равнодушным оком» и т.д.), и на уровне интонации и звукописи и, наконец, посредством слов-символов.
Вообще, символы, которым подчинено все пространство стиха, отыскиваются практически в каждом тексте. Читатель направляется по заданному маршруту культурных инерций, ассоциаций, проходит через меланхоличный мир елизаровских строк, и останавливается возле этого священного камня — символа. Дальше — три дороги-пути, позади сумрак. Выбирайся сам!
Но одиночество и тяготение к сюжету-символу — всего лишь одна сторона поэтики Наталии Елизаровой. Второе ощущение, присутствующее незримо — отрешенность от бытия.
Это удивительное ощущение — от прочтения всех четырех подборок — только усиливается благодаря рефлекторности некоторых текстов («Я молю тебя: пожалуйста, приезжай…», «Посмотри на небо, оно отекло от слез…» и др.), далеко не самых сильных, но концептуально вписывающихся в парадигму этого поэтического мира.
Трудно говорить, пока трудно, об особенностях поэтики Наталии Елизаровой — поле ее творческой самоидентификации меняется и преломляется; идет поиск себя, а вместе с тем поиск стихотворных форм, которые важны не сами по себе, а служат для передачи кода чувства, настроения.
Новаторского содержания (вспоминая Елену Исаеву) я не увидел, но все очевиднее — желание отыскать свой голос в традиционной форме. В подборке, опубликованной в «Зинзивере», несколько верлибров, вероятно — нового способа изложения мыслей для автора. Удачным мне кажется «Мой добрый сосед», поскольку в нем (в отличие от прочих, где с первых слов мне была понятна схема построения текста) проявляются те же качества, что и в традиционной форме, о которой мы говорили — Наталия Елизарова смогла перенести их в другое пространство.
Это и некоторая отстраненность, и одиночество, и вербально-символический ряд.

При этом очевидно, что эту форму еще необходимо осваивать, познавать. Традиционные стихотворения мне кажутся более состоятельными, органичными для автора.

Еще одно стихотворение Наталии Елизаровой, на которое стоит обратить внимание — посвящение Кашире — «Отшелуши мою кожу, речной песок…» После знакомства с ним вспомнились слова Максима Амелина о поэтике Евгения Карасева. Дело было в Переделкине, в новом корпусе Дома писателей, в холле, где мы, молодые, только-только примеряющиеся к перу, восторженно внимали поэту, гедонистически устроившемуся в крутящемся кожаном кресле. Он рассказывал о городе, о силе слова, которая может передать его голос и запах, возвести дома и мосты, населить живыми людьми. Мне тогда доставалось за то, что мой город, взращенный в стихах, был безликим, одним из тысяч, а, значит — не существовал. А рядом жила, родившаяся в строках Евгения Карасева, Тверь, пробивавшаяся в каждой букве, каждом слоге, слове…

И рядом вырастал (позже я отыскал это стихотворение) Курск самого Амелина, Курск, напоминающий верблюда: «стакнутых два горба, / между — ковер базара и цирка блюдо, / проволокой стянутые короба…»
Этот Курск — жив, как жива и Тверь Евгения Карасева. Должна ожить и Кашира Наталии Елизаровой:

Еще одно стихотворение привлекло внимание (Александр Вепрёв «Комната в небе…») — метафорой, ускользающе-точной, когда левый глаз видит вчерашний день, а правый — завтрашний, только здесь: две книги стихов. Первая, вышедшая, когда автору перевалило за сорок, и вторая — когда ему было тридцать.

Как не вспомнить, что у Леонида Губанова, чей возраст навеки застыл между этими двумя датами, первая книга появилась, когда поэту исполнилось бы сорок восемь. Когда он сочинил ее?.. И когда пришел (после, конечно, самиздата) «Ангел в снегу», проникший в ранние стихи, с пророческим словом «сентябрь»?