Свежий Номер

№ 4 (90), 2012

У Юрки были отец, мать и младшие брат и сестра, которые были здоровы и учились в институте, и его родители убедительно опровергли общий предрассудок, согласно которому больное дитя пользуется особой любовью и привилегиями.
Зато Юрку любили все дворняги района. По утрам, в любую погоду, он выходил во двор в поношенном камуфляже и солдатской шапке-ушанке, поеденной молью; все псы околотка сбегались его приветствовать, ластились к нему, оживленно помахивая хвостами, — и в сопровождении этой разношерстной свиты Юрка не спеша направлялся в сторону неуютного пустыря за дорогой. Свита и король — а Юрка, без сомнения, был королем, душой и смыслом компании — пользовались абсолютным взаимным доверием. В силу своей сугубо человеческой болезни, именно того, что он был не вполне человек, Юрка ближе стоял к миру животных; он и относился к ним, как к равным. И поскольку это подсказывал Юрке инстинкт, а не лукавое соображение, — собаки не могли не отвечать ему преданностью. Людей же он чурался: в их отношении к нему не было непосредственности; в лучшем случае — снисхождение, а в человеческом снисхождении всегда есть что-то оскорбительное.
На пустыре у него было любимое место — небольшая ложбинка среди стихийных мусорных свалок, недоступная взорам сограждан. Здесь он садился прямо на землю и давал себя вволю дружески потрепать. Иногда он выносил из дому какое-нибудь угощение и устраивал псам пикник, и сам же с аппетитом съедал кусок-другой хлеба.
Собиратели стеклотары и мусорной всякой всячины Юрку ненавидели, потому что его свита очень ревностно относилась к территории королевского заповедника, и появление посторонних и подозрительных фигур с длинными посохами и жуткими мешками за спиной воспринималось как прямое вторжение, покушение на право частных владений и личной жизни. Каждый раз, завидя незваного гостя, они начинали рычать и нередко атаковали пришлеца. Правда, Юрка никогда не позволял им слишком расходиться, и всегда контролировал свою банду. Тем не менее, старатели мусорных куч терпели из-за него ощутимые убытки; ретируясь, они грозили ему своими палками и сухими черными кулаками и обзывали «собакой», а те, кто из бывших интеллигентов, не успевших еще отвыкнуть от шляпы и галстука, — «собачьим угодником» и «зоофилом».
В Юркину стаю в разное время входило до двадцати псов разного возраста и пола; но костяком стаи были пять конченых бродяг и изрядных подхалимов. Вожак называл их Пегий, Пестрый, Лысый, Рыжий и Хромой. Собственно, эти слова он не произносил: Юрка хорошо понимал человеческую речь, но сам мыслил не в вербальных категориях, а в красках, позах, жестах и линиях. Процесс мышления обычно сопровождался бормотанием, которое, вероятно, несколько упорядочивало его беспробудное нервное бдение. К примеру, выходя из дому и воссоединясь со стаей, Юрка имел обыкновение гудеть: «Вввв, ввв, ввв…», что значило: «Здравствуйте, здравствуйте, мои милые друзья, мои прекрасные, добрые собаки, мои верные сателлиты; как вам отдыхалось, братья, после трудного заботами дня? Ах, кабы знать, что привиделось вам в ваших чудесных снах!..» Как видите, Юрка был по-своему красноречив.

Однажды, самым обычным осенним утром, не сулившим ничего неожиданного, Юрка застал на своем троне, каковым с недавних пор ему служило двухместное автобусное сиденье, незнакомую толстую женщину. Она сидела основательно, по-мужски; на земле, между ее ног, стояла прокопченная помятая кастрюля. Женщина часто брала из нее рукой что-то неопределенное, отправляла в большой черный рот и глотала, почти не жуя, вытягивая шею и зажмуриваясь — вероятно, от наслаждения. Рядом тлели угли небольшого костерка, дымок стлался по земле, забросанной разноцветным шлаком прогресса.
Когда Пегий зарычал, женщина оглянулась и на мгновенье замерла. Затем в очередной раз глотнула, отряхнула руки в кастрюлю и, повернувшись всем большим телом к обществу, сказала очень просто, без кокетства:
— Какие хорошие собачки! Ну, идите, идите ко мне — я вас пожалею.
Она протянула к ним обе руки, ладонями вверх, и улыбнулась.
— Ббу! — сказал Юрка, когда увидел, что стая ждет его распоряжений.
Пегий еще раз на всякий случай рыкнул, потом завилял нерешительно хвостом и пошел понюхать незнакомые руки; а за ним остальные. Женщина погладила, доверительно улыбаясь, каждого, и угостила содержимым котелка с ладони. Юрка смотрел и почти ревновал, сам не зная, кого — то ли своих друзей, то ли незнакомку, которая почему-то понравилась ему с первого взгляда.
— Ну, а ты, барчук, чего стоишь? Особого приглашения ждешь?
Юрка вспыхнул; чтобы скрыть смущение, он поковырял в носу, в обеих ноздрях сразу. Незнакомка засмеялась, потом крякнула, переместилась, сколько могла, в угол трона и мелко похлопала ладонью по освободившемуся месту:
— Иди, я тебя тоже пожалею.
Когда Юрка подошел и сел, он ощутил тепло, о возможности какого никогда не подозревал. От незнакомки пахло потом, мочой, луком и водкой, и это придавало ей несказанное очарование.
— Ишь ты, какой барчук! — сказала женщина, слегка откинувшись на сторону и разглядывая Юрку. — Какая у нас шапка, и бушлат, и ботинки! И белье, небось, белое, одеколоном пахнет, а?.. — Она подмигнула хитро, и Юрка опять вспыхнул, — но уже не стеснялся своего смущения.
Стая была явно перевозбуждена; псы сновали из стороны в сторону с негромким, но ликующим, музыкально выразительным визгом, бросались друг другу в объятья, кувыркались у ног царственной четы и лизали ей руки.
— Ну, раз у нас такая свадьба, давай на брудершафт, — сказала женщина. Она подтащила к ноге видавший виды черный рюкзачок, достала из него гнутую солдатскую флягу, пластиковый стаканчик и луковицу. Скатертью послужил газетный клочок, который был постлан тут же, в едва притоптанной грязи. — Жаль, хлебушка нет, и кашу твои товарищи сожрали.
Юрка встрепенулся, запустил руку за пазуху и вытащил добрый кусок свежего белого хлеба, о котором честно вспомнил только сейчас.
— А ты и вправду барчук! — обрадовалась незнакомка, и Юрка, хоть и не знал слова «барчук», в первый раз в жизни почувствовал, как хорошо оказаться полезным человеку, а не только бессловесной собаке.
Женщина ловко очистила и нарезала луковицу черным перочинным ножиком, потом разделила на три равные части хлеб и одну бросила псам, налила вонючей водки в стакан и протянула Юрке, ободряюще толкнув его локтем:
— Давай.
Юрка никогда не пил водки. Он смутно предчувствовал в этом какую-то опасность, но ни за что не посмел бы сейчас отказать прекрасной незнакомке. Он взял стакан двумя руками, неловко стиснув, так что его бока вогнулись, и жидкость поднялась к самому краю.
— Полегче, полегче, — сказала незнакомка, — другого стакана нет; дефицит. В этих эльдорадах все, что хочешь, есть, кроме стаканчика целого. Хоть днем с огнем ищи.
С замирающим от неизвестности сердцем Юрка сделал глоток и задохнулся. Сначала у него потемнело в глаза,х и он подумал, что умирает; но незнакомка сунула ему в рот луковый бутерброд, он пожевал, и смерть отступила.
— Ты что, барчук, никогда водки не пил? — спросила, смеясь, незнакомка. — Ладно, первый блин, как говорится, комом. — Она снова плеснула в стакан, взяла в свободную руку кусок хлеба и сказала, глубоко вздохнув: — Ну, за знакомство... Стой, а тебя как зовут-то? Меня, например, Марья Федоровна; но ты можешь звать меня Маша; а тебя?
Юрка не умел произносить свое имя, поэтому он нервно заерзал на месте и тряхнул головой.
— Ну, не хочешь — не говори. Я буду называть тебя... Ваня, по-сказочному; хорошо? «Барчуком» больше не буду. А вместе мы будем Иван да Марья, — нравится?.. То-то. Ну, давай. Совет, как говорится, да любовь.
Она опрокинула стакан в черный рот, поднесла хлеб к носу, потянула ноздрями так, что они слиплись, и только потом заела.
Стая понемногу успокоилась; фавориты расположились в ближнем круге, кто блаженно на боку, кто, свернувшись клубком. Через минуту Юрка почувствовал в себе необычайное движение. Все началось с приятного теплого покалывания в животе, которое скоро стало похоже на то, как будто он проглотил солнце. В голове зазвенели колокольчики, а на шее и на груди он явственно ощутил нежное и сильное давление, словно его обнимал и ласкал кто-то невидимый. Он посмотрел на Марью Федоровну, чтобы убедиться, что это не она. Марья Федоровна задумчиво хрустела луком и смотрела на Пегого.
— Хороший пес какой, — сказала она, брызнув слюной. — Добрый бы из него гуляш вышел. — Потом, как бы спохватившись, она повернулась к Юрке: — Ну, как самочувствие?
Юрка не знал, что такое «гуляш», и ему польстила похвала Марьи Федоровны, которая нравилась ему все больше и больше. Теперь, когда у него внутри было солнце, он был уверен, что это прекраснейшая из женщин земли, и ему было страшно подумать, что он мог ее сегодня не встретить.
— Ввв, ввв, ввв, — сказал он и улыбнулся так широко, как будто приглашал Марью Федоровну запрыгнуть к нему в рот.
— Ну, вот и хорошо. Между первой и второй промежуток небольшой. — Она снова налила водки в стаканчик и протянула ему; он удивился той простоте, с какой оказалось возможным удвоить даже такое блаженство, взял стакан и выпил до дна, уже наверняка зная, что от этого не умирают, а только рождаются.
Марья Федоровна дала ему откусить лука, потом хлеба, он пожевал, опять удивляясь, что это может быть так вкусно, проглотил и сказал:
— Ввв!
— То-то! — ответила Марья Федоровна. — А как же без водочки-то? По нашей сырой жизни без водки никак. Одно только в водке плохо: она, видишь, желания всякие пробуждает, какие совсем, бывает, неисполнимые. Иной раз, например, так мяска захочется, что хоть волком вой. — Она выпила, потянула ноздрями хлебный дух, заела и спросила: — Так ты, Ванюш, неженатый еще?
Юрка переживал такое счастье, которое было просто не с чем сравнить; первый раз в жизни он чувствовал себя вполне здоровым человеком, способным даже на шутку, игру и хитрость. Но с этой женщиной он не хотел хитрить.
— Гы, гы, — засмеялся он и затряс головой.
— А что, Ванюша, я тебе нравлюсь?
У Юрки закружилась голова; он посмотрел на Марью Федоровну прямо своими красными глазами, и на них выступили слезы.
— Вижу, что нравлюсь, — сказала Марья Федоровна кротко, — и ты мне тоже нравишься. Ты такой большой и сильный. Мне нравятся большие и сильные. Хочешь меня поцеловать?
Она повернулась к нему грудью и расстегнула ворот на жирной шее, как будто ей тоже стало вдруг жарко.
— Не бойся, — сказала она. — Иди.
Она взяла его правую руку и положила себе на колено, и Юрка затрясся всем телом.
— Э, да ты не только водку первый раз пробуешь. — Она сама нагнулась к нему, прижалась и поцеловала в губы, потом еще и облизнулась. — Какой вкусненький... Вот что мы сделаем, — сказала она оживившись. — У меня есть дом. Не дворец, конечно, но двоим будет хорошо. Кругом деревья, птички поют. А?.. — Она говорила тихо, почти шепотом, — как говорят все женщины, когда обещают рай. — Сейчас мы здесь кое-что приберем с собой, и пойдем... Это не очень далеко, за часок доберемся; а та-ам... — протянула она, лукаво и загадочно усмехаясь, — там я тебя зацелую... А?
Юрка встал рывком, изъявляя полную готовность повиноваться, и его повело в сторону. Марья Ивановна его выпрямила, по-мужски цепко схватив за полу всей пятерней, и засмеялась:
— Нет уж, на себе я тебя не потащу; сам как-нибудь; да и что мне от тебя, дохленького, проку будет?
Убедившись, что Юрка стоит на собственных ногах, она поднялась и сама и, деловито подбочась, огляделась по сторонам. Вставал пасмурный октябрьский день. Людей не было видно; но как-то чувствовалось рядом дыхание города, пробуждающегося к жизни. Город одевал и кормил Марью Федоровну, как этих собак и ворон, теперь перепархивавших с одной кучи на другую, но, в отличие от них, она умела его ненавидеть и бояться, и даже, по какому-то странному праву, презирать.
— Так, сладенький; нам надо поспешить. Ты вот что: ты посиди пока, только не усни, а я сейчас. — Она бодро двинулась между мусорных куч, быстро вороша их на ходу своей клюкой и бросая полезные находки в суму.
Юрка присел, потому что так ощущение счастья было полнее. Две-три собачки из дальнего круга ринулись, весело тявкая, за Марьей Федоровной; фавориты обступили хозяина и обнюхивали его с определенной тревогой. Юрка поцеловал Пегого в морду, и в первый раз в жизни это не доставило ему удовольствия, — как, впрочем, и Пегому, который вздрогнул и отшатнулся, услышав запах водки.
— Ббу, ббу, — сказал Юрка извиняясь, потрепал уши Рыжему и Хромому, оглянулся и, не увидев Марьи Федоровны, завалился на троне боком и тут же заснул.

Сначала он увидел море, которое раньше видел только на открытках и по телевизору, потом себя и Марью Федоровну, стоящих в белой ладье держась за руки. Было раннее утро; ладья плыла сама собой, а они смотрели туда, где должен был появиться на горизонте их дом, вернее, дворец. «Вон, смотри», — сказала Марья Федоровна, и он разглядел впереди скалистый берег и темную уютную гавань, окруженную стройными черными кипарисами. Ладья плавно обогнула мыс, и Юрка увидел дворец. Он был немного странный, не производил впечатление рукотворного: тяжелые белые стены словно росли из каменного основания острова, как и кипарисы, а крыши, казалось со стороны, и вовсе не было. Прежде чем ладья подошла к причалу, из окон дворца послышалась тихая музыка, и на берег вышли несколько человек в длинных белых балахонах с капюшонами, за которыми не видно было лиц. Тот, что шел впереди, держал в вытянутых руках сверкающий золотом поднос, над которым поднимался белый легкий пар. Наконец ладья причалила, и Юрка с Марьей Федоровной сошли на мраморные ступени, поднимавшиеся от самой воды к высокому и узкому проему фасада. Они тоже были выложены белым растрескавшимся от времени камнем, и щедро цвели плющом и мятой. Держась за руки, они приблизились к людям, вышедшим на берег; тот, что с золотым подносом, поклонился гостям и сделал шаг навстречу; Марья Федоровна сняла с перламутровой фаянсовой супницы крышку, потянула носом и тихо, с вожделением сказала: «Мя-аско!..»
— Раскис-таки, сладенький!.. — услышал он над собой тот же голос. — Ану, вставай, женишок, домой пора!
Юрка хотел улыбнуться, но сразу почувствовал, что теперь это у него не получится. От давешнего счастья осталась какое-то пустое, деланное воспоминание, солнце в животе погасло, и его остывающие головешки только причиняли неудобство. Он почти ужаснулся этой резкой перемене и, силясь понять, в чем дело, тупо сообразил, что его блаженство, наверное, осталось там, на чудесном острове. Он сел на троне и обхватил голову руками, в которой уже не колокольчики звенели, а гудели пудовые колокола.
— Ты мне это брось, — строго сказала Марья Федоровна. — Ты теперь обязан на мне жениться. Да ведь и женился уже: свадьба была? — была; «горько» кричали? — кричали; в сахарные уста меня лобызал? — лобызал; ну и нечего теперь на дурака косить. На, выпей еще, подкрепись в дорогу. — Она плеснула из фляги остаток и толкнула стакан Юрке.
— Дды?.. — спросил он, усомнившись.
— А то? — сказала Марья Федоровна веселей, и добавила по-деловому, нетерпеливо: — Давай, давай; опять будет хорошо.
Юрка нерешительно протянул руку, но в этот момент произошло совсем неожиданное: Рыжий и Пегий зарычали так злобно, как ему еще никогда не приходилось слышать, Лысый без предупреждения вцепился в грязный Марьи Федоровны подол, а маленькая бесхвостая сучка, только два дня назад принятая в стаю, в ее рюкзак, и стала его безжалостно трепать. Спустя мгновение вся стая, о присутствии которой вожак, кажется, совсем забыл, зашлась истерическим лаем. Юрка испугался почти не меньше, чем Марья Федоровна, которая от страху разлила водку и стояла смирно, сизая, как пивная бутылка, и умоляя Юрку о заступничестве вытаращенными в ужасе глазами.
— Ббу! Ббу! Ббу!! — крикнул Юрка и поднялся, превозмогая слабость в спине и коленах.
Лысый отпустил и отступил, Рыжий перешел на истошный вой, а Пегий посмотрел на вожака, немного подумав, рявкнул ему прямо в глаза, — и заскулил жалобно и виновато. Контроль над стаей был восстановлен, только маленькая бесхвостая сучка продолжала трепать толстый и туго перетянутый в горле рюкзак, стоявший у ног Марьи Федоровны. Юрка подошел, нагнулся, нежно разжал сучке пасть и взял ее на руки.
— Ббу, — сказал он еще раз нежно, прижав ее к застучавшему сердцу, и посмотрел пустыми глазами на Марью Федоровну.
Стараясь не делать резких движений, Марья Федоровна закинула рюкзак за спину, запряглась в лямки, оправилась, выдохнула и сказала как могла непринужденно:
— Ничего, водочка дома есть... Пошли?
Юрка смотрел и молчал, маленькая сучка беспокойно возилась у него на груди, как бы порываясь вниз, на землю, и то и дело лизала ему глаза.
— Ну пойдем же, миленький, — попросила Марья Ивановна грустно и как бы бессильно, и звонко икнула. — Ладно, — сказала она, переменив тон, — не хочешь — не надо. Трахай здесь мосек своих, Маугли сраный!
Марья Федоровна была теперь совсем спокойна и уверена в том, что Юрка не даст ее в обиду своим товарищам; она повернулась и зашагала по-солдатски прямо через мусорную горку на запад, в сторону лесополосы. Юрка не двигаясь смотрел ей вслед, на ее короткие, до войлочной плотности слежавшиеся жирные волосы, большой оттопыренный зад, на котором можно было сидеть верхом, и старался понять, почему он с ней не пошел. Когда она скрылась из виду, он посмотрел вокруг и почти по-человечески понял, что такое одиночество. Сучка на его груди понемногу успокоилась и уже о чем-то буднично перетявкивалась с ревнивой стаей, крутившейся у его ног; он бережно опустил ее на землю и сказал:
— Ввв, ввв.
— Слышь, Ванюш!.. — услышал он, и посмотрел. Над горкой торчала репкой голова Марьи Федоровны, и улыбалась. — Ты, Ванюш, того... слышь?.. Я приду еще, можно?..
Юрка просиял, нервно заломил руки и крикнул внятно:
— Ббу, ббу!
Прежде чем Пегий и Лысый проявили признаки беспокойства, голова Марьи Федоровны исчезла с горизонта.

Василий Карпыч сидел в землянке, стругал палочку и напевал: «По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы с боем взять Приморье, Белой армии оплот...» Слух у Василия Карпыча был изрядный, и голос низкий, теплый и густой, с обаятельной трещинкой, и он его очень любил и гордился им. Когда-то, в прошлой жизни, он был взводным запевалой, но тот взвод давно сгинул, а Василий Карпыч жил и пел. В углу его рта коптила по-фронтовому самокрутка из «Спид-инфо», а рядом, на овощном ящике, застланном пакетом с надписью «Седьмой континент» — тоненькая церковная свеча.
Василий Карпыч порезался; он приблизил к глазам корявый черный палец и, терпеливо дождавшись крови, слизнул ее языком, не вынимая изо рта самокрутки.
— Да-а, — пропел он, мечтательно почмокав, и, закатив желтые глазки под потолок, прислушался. Наверху пошелестело, стукнуло, скрипнуло, и Василий Карпыч зажмурился от ударившего в землянку света. В открывшийся бесформенный лаз скатился, прямо к ногам Василия Карпыча, черный рюкзак, а потом, жирными ляжками вперед, вползла и сама Марья Федоровна.
— Уфф, — тяжело выдохнула она, сев прямо на пол и заправляя под ягодицы бесстыдно задравшееся пальтишко.
Василий Карпыч посмотрел на нее мутными желтыми глазками.
— Что «уф»? Где мясо?
— Сегодня, Василий Карпыч, — засуетилась подобострастно Марья Федоровна, развязывая рюкзачную бечеву, — не взыщи — опять баранинка.
 — «Сегодня»! — презрительно усмехнулся Василий Карпыч. — Можно подумать, вчера была свининка!
— Будет, будет тебе и свининка, Василий Карпыч; потерпи денек-другой. — Марья Федоровна вытряхнула из рюкзака болонку, задрала ее кверху за хвост, покрутила перед носом. — Как ты смотришь, Василий Карпыч, шашлычок или чихамбили?..
Василий Карпыч почесал в паху.
— Сучка?
— Кобель.
— Тогда шашлычок. Да и быстрей будет.

Ночью Юрке снова снился остров. Еще засветло он встал со своей постели с головокружением от увиденного грозного пространства и неизбывной и нерушимой уединенности в самых его потаенных складках, от пережитого горького блаженства, которое он не мог и не пытался себе объяснить. Спал Юрка в узкой лоджии, на старом прохудившимся матраце, брошенном прямо на пол, и куче тряпья, и всегда одетый, потому что его смущал и пугал вид собственной обнаженной кожи. Он надел бушлат, шапку и ботинки и шагнул с высокого порога в душную комнату, где спал его брат. Шаг получился неловкий: Юрка слишком рано ожидал встретить пол, и когда его напряженная нога ушла в черную бездну, он судорожно всплеснул руками и задел стоявший тут торшер.
— Не мешай спать, чмо, — услышал Юрка.
Он постоял не дыша, держась за железную ножку торшера обеими руками, пока не растворилось в нем ее тревожное гудение, потом прокрался на кухню, сунул за пазуху кусок хлеба и, поколебавшись, три тоненьких кружка докторской колбасы из холодильника. Стараясь не стучать ботинками на лестничной клетке, он спустился во двор и осмотрелся, ковыряя при этом в носу, чтобы убедить кого-то, что это самое обыкновенное утро. Еще не успел растаять ночной сумрак; стаи не было.
— Вв, — сказал Юрка удовлетворенно.
Уже выходя со двора, он услышал за спиной придавленный, жалобный визг и знакомый, частый костяной стук коготков об асфальт. Это была маленькая бесхвостая сучка. Чтобы она замолчала, Юрка взял ее на руки. На ходу он предложил ей с ладони колбасы, но та только лизала Юрке глаза и скулила, словно умоляя его прозреть. Юрка осердился.
— Ббу, — строго сказал он.
Когда они вышли на пустынную, неуютную улицу, Юрка опустил сучку на землю и положил рядом кусок колбасы.
— Нны.
Он хотел идти, но бесхвостая скулила и путалась в ногах, как будто нарочно норовя под тяжелый ботинок. Тогда Юрка впервые в жизни поднял с земли палку и замахнулся.

Когда решено было идти по следу пропавшего вожака, стая распалась. Рыжий оказался предателем, и увел банду вниз по речке, в провинцию. Возможно, этого бы не произошло, если бы накануне Пестрый не отбил у него красивую черную суку из соседнего околотка — с тонкими ногами и изысканным кожаным ожерельем. Остальные фавориты плюс маленькая бесхвостая сучка, у которой тоже были личные счеты с Марьей Федоровной, пустились, волоча по земле черные от обиды языки, гуськом ровной, терпеливой рысцой на запад, в сторону лесополосы.
На краю небольшой опушки среди орешника и дикой груши след вожака обрывался, но в ноздри им ударил другой — страшный, все рассказавший им запах. Тогда Пегий, в котором проснулась его старинная, тысячелетней выдержки, волчья кровь, припал брюхом к земле и замер, показав остальным пример.

Капитан Петрунин разглядывал фотографию пухлого двух-трехгодовалого младенца, неудобно сидящего на большом старомодном диване. Младенец испуганно смотрел капитану в глаза; рядом, лапками вверх, отдыхал плюшевый пудель.
— Ты что, смеешься, лейтенант? Как его искать по такой фотографии? Ему сколько лет было?
— На фотографии? — спросил нерешительно узколицый милиционер, сидевший напротив, через стол.
— Да не на фотографии, ептить, а в жизни.
— Тридцать, товарищ капитан; но умом столько же, сколько на фотографии. Другой у родителей не нашлось. Они и сами удивлялись.
— Удивлялись они, твою за ногу. Ладно, все равно; это ничего не меняет. У меня, товарищ участковый, людей свободных нет, чтобы твоих дебилов искать.
— Жалко пацана, товарищ капитан. Одуванчик божий.
— Не до цветочков сейчас, лейтенант. Сам знаешь. У нас война каждый день.
— Я понимаю, да. Но ведь не для себя же мы воюем. Давайте найдем его: это тоже будет победа.
Капитан Петрунин посмотрел наискосок, скептически.
— Ты думаешь?
— Иногда, — улыбнулся лейтенант.
— Тебе бы, лейтенант, сказки сказывать, а не протоколы писать. Ладно. Дам тебе кинолога с овчаркой.

Пегий выел Василию Карпычу теплый вонючий пах и, запрокинув голову, устало и удовлетворенно завыл. Пестрый, Лысый и Хромой, пресытившись Марьей Федоровной, ребра которой просительно торчали из грязно-кровавого месива, ответили ему протяжно, победно. Маленькая бесхвостая сучка не умела выть и тихо скулила, опьянев от горькой человечьей печенки.
Бывший доцент кафедры советской литературы Гвоздев шел по просеке, стараясь амортизировать, чтобы не слишком звякали в его авоське пустые бутылки, и мыслил: в самом ли деле исчерпана история и близится конец света? «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — шепнул Гвоздев, с испугом посмотрев на далекие призрачные шестнадцатиэтажки городской окраины. Их нижние этажи скрывал туман и, казалось, город висит над бездной, как мираж. Или, думал он, это только старческие страхи, и конец мировой истории ему только представляется, потому что безнадежно кончается он сам, доцент Гвоздев, который раньше регулярно печатался в «Вопросах литературы», а теперь собирает бутылки? Может быть, это только начало? Разве не видел он сам, вот только что и своими собственными глазами, еще теплые кострища предместий, неприютные, жуткие стоянки новых первобытных племен? «Здравствуй, племя младое, незнакомое, не я увижу твой могучий поздний возраст...» — прошептал Гвоздев, поднявшись на пригорок, и замер.
Бежать было бы поздно: Хромой смотрел ему прямо в глаза. Не меняя сытой, вальяжной позы, он показал Гвоздеву правый клык и коротко рыкнул. Пегий перевернулся через спину на другой бок и тоже посмотрел на Гвоздева туманно и безразлично. Лысый деревянно ударил в землю хвостом; Пестрый широко зевнул, издав звук, похожий на саркастический смешок и стукнув челюстью; маленькая бесхвостая сучка только дернула ухом и продолжала спать. Когда Гвоздев увидел то, что осталось от Марьи Ивановны и Василия Карпыча, он малодушно согласился на конец света, но только завтра. Гвоздев медленно повернулся и пошел, самозабвенно проваливаясь по колено в вонючие канавы, в сторону города, который снова обрел спасительную реальность.
На ликвидацию стаи псов-людоедов, вестью о которой всполошился весь город, был брошен взвод милиции особого назначения, вооруженный автоматами. Когда со стаей было покончено, участковый лейтенант Звездочкин спустился в берлогу Василия Карпыча, прижимая к носу платок.

Юрка стоял в белой ладье и смотрел вперед, туда, где за легким голубым туманом должен был появиться его остров. Было тихое раннее утро, но Юрка знал это не так, как узнавал утра до сих пор. Не было в небе туч, но не видно было и солнца, — а свет был.
— Да ты садись, в ногах правды нет, — сказал Харон.
— Что, не скоро еще? — спросил Юрка.
— Уже скоро, — сказал Харон, продолжая грести, ровно, без усилия. — Ты вообще как здесь?
Юрка улыбнулся и сказал просто:
— Съели меня.
— Бывает, — сказал Харон. — Зверь, человек?
— Яга с Кощеем, — ответил Юрка и снова улыбнулся. — Сам виноват.
Наконец туман рассеялся, и Юрка разглядел впереди скалистый берег, на мгновение показавшийся ему знакомым, и темную уютную гавань, окруженную высокими и стройными, неподвижными кипарисами. Ладья плавно обогнула мыс, и открылся взору странный, не производивший впечатление рукотворного, дворец: белые стены словно росли из каменного основания острова, за узкими, как бойницы, окнами стояли мрак и безмолвие, которыми все кончается. Когда ладья подошла к причалу, из кипарисовой рощи, уходящей влево на грустные и задумчивые холмы, послышались знакомые голоса, и, взойдя на увитые плющом ступени, Юрка увидел Пегого, Пестрого и Лысого, а потом Хромого и маленькую бесхвостую сучку, у которой еще не было имени; с веселым, ликующим лаем летела навстречу стая.
— Прощай, — сказал Харон, уже развернув ладью.
— Прощай и ты, — ответил Юрка.