Свежий Номер

№ 11 — 12 (37 — 38), 2007

Кажется, я понял, почему она, будучи известной (по крайней мере, «всему прогрессивному Человечеству») писательницей, потянулась еще и к живописи. Слово не всегда соответствует радужке глаза, тем более, если оно воспроизводит, пусть и окрашенные юмором, но не радостные реалии коммунального быта, ставшего для многих («Разве коммуналки еще существуют?») достоянием произведений Михаила Зощенко. Вот откуда эти цветовые пятна, которые, словно мягкие пушистые и безобидные зверьки (белки? бурундуки? коты?), прыгают вам на плечи со всевозможных настенных дощечек-досочек, едва вы переступите порог Нининого жилища. Они — как попытка вернуть миру то, что из него украдено или изъято. Не потому ли, хоть и живет она в Перми, подаренные ею радужные досочки можно встретить в самых разных городах России, а то и «за холмом»?
— Помнишь, у Шнитке после инсульта вся музыка пошла? — видя, как я оглаживаю взглядом ее ручных зверьков, рожденных троицей пальцев — большим указательным и средним (так она пишет картины), — спрашивает меня Нина. И добавляет: — Так же и у Горлановой — после инсульта вся живопись пошла. Только что хризантемы написала. Или вот — Ахматову в красном. Но красный — это не проявление агрессии. Нет-нет, просто у меня две краски остались — красная и белая…
«На Горланову заводят уголовное дело, — подумал я, — а она пишет хризантемы и Ахматову». Будто хиппи — вкладывает цветок в направленное на нее дуло.


— Нина, насколько важен для писательского творчества быт? С точки зрения многих читателей, если бы Горланова не была погружена в мир коммуналки, она бы не написала всего того, что она написала. Это верно?

— Настолько это сложно! После операции на почках я месяц жила в санатории Железноводска. Там так чудесно было все устроено! Но я же только лучше там работала. Точно так же, когда после микроинсульта побывала на курорте Усть-Качка. Один раз я написала там повесть «Филологический амур», а другой — почти полностью отредактировала 600-страничный, созданный в соавторстве с мужем «Роман воспитания». То есть творчество как будто бы с моим бытом не связано. Ну а с 23-ей или даже — с 54-ой стороны: вот любила я этого физика прекрасного в юности. Он был очень благополучный, одаренный и сейчас, насколько я знаю, живет хорошо: одна дача, вторая… И я подумала: если бы я жила с ним в этом быте, я бы ничего не написала! Но не потому что быт хорош, а потому что я бы так того физика любила и хотела бы так соответствовать, что только бы мыла-стирала и в рот ему смотрела. У меня руки дрожали, когда я с Витей шла на свидание! Придет-не придет? Умру, если не придет…
Я живу со Славой Букуром. Мы встретились без всякой любви. Я была в ссоре с Витей, а Слава был в ссоре с Галей, которая вышла замуж за моего брата. Мы сошлись, как два разбитых сердца, ничего не требуя друг от друга. И я смогла реализоваться. Слава позволил мне стать самой собой. Он ничего не запрещал. Изменил, ушел, написала я об этом рассказ — разве он запретил мне этот рассказ публиковать?! И что бы ни случилось, какие бы проблемы — самые метафизические — не всплывали во время наших ссор, Слава всегда был их выше. Ты ведь знаешь: однажды я ударила его 20-литровой бутылкой по голове. Когда он ушел от меня, а потом приехал за детьми, и мы сидели и выпивали перед отъездом, а раз я не пьющая, то, представь, потеряла память: выпила немножко и… не помню. Очнулась: у Славы течет кровь по голове, брат — у телефона: «Скорую» да милицию спрашивает. Папа бегает с партбилетом, намекая, что сейчас его выгонят из партии. А невестка-украинка: «Нина, глянь: ты ж его убила!» В это время Слава открывает глаза и говорит: «Все в порядке, я жив!» Мой младший брат, маленький, низенький, хватает моего мощного Славу на руки и носит, танцуя, по комнате в восторге, что я его не убила. Это было в Ростовской области, в Белой Калитве, там, где князь Игорь с половцами бился. Но не в этом дело, а в том, что, если бы я чуть сбоку прошлась Славе по голове, я бы срезала ему череп, однако Бог меня отвел. Но скажи: какой бы другой мужчина разрешил мне это описать?! И напечатать такой рассказ?! Только тот, которого зовут Слава Букур. Поэтому в каком-то смысле отсутствие удобств и счастья, и денег делает меня свободнее. Раз муж тоже, как и я, не может ни достать, ни заработать денег, то он мне позволяет писать и думать, о чем думается и о чем пишется.

— Незадолго до гибели Татьяны Бек в разговоре с ней ты сказала: «А я и вовсе с бытом не справляюсь». Важно ли вообще для писателя справляться с бытом?

— Теперь, по-христиански, я думаю, что неважно, потому что мы родились не для чистоты. Что такое идеальная чистота?! У англичан больше всех чистоты, зато и аллергии тоже больше всех. Вредно! Но вот моя однокурсница Тамара Никитина ушла в монастырь, а потом, приехав, среди прочего рассказала, что им матушка разрешает мыться раз в месяц. Я ужаснулась, потому что для меня очень важно мыться часто. У Цветаевой всегда стояло помойное ведро в середине комнаты — и всех это раздражало. Я обожаю Цветаеву, но я бы не хотела, чтобы в моем доме мусорное ведро стояло посреди комнаты! Мне необходимо, чтобы какой-то минимум чистоты получался. Но в итоге не получается. Правда, ведро не стоит, но… то мы не спали из-за соседа, то у меня подскочило давление, то у Славы лопнул искусственный сустав, то позвонил какой-то дурак и пригрозил, что вымажет какашками дверь за нашу повесть про евреев… Так сыплются беспрерывные испытания, что на том минимальном уровне, на котором я бы хотела удерживать свой быт, у меня его все равно нет. Помнишь, Римма Васильевна Комина, которая нас учила в госуниверситете на филфаке, говорила: «Нина, вы будете очень богаты!»? А мы все беднее, беднее и беднее! У Славы, как он стал инвалидом, пенсия 2 тысячи рублей…

— Может, профессор Комина с ее понятийным аппаратом совсем другой смысл вкладывала в понятие «Будете богаты!»?

— Как в Евангелии? У кого есть, тому прибавится. У кого нет, у того отнимется. Я это понимаю так: у кого есть деньги, тому добавятся деньги. У кого есть ум, тому — ум. У кого — доброта, тому — доброта. Человек же расширяет то, что имеет. Ты же сбоку не прихватишь, как бы не желал. Хотела бы я симфонии писать — да нету слуха! Хотя Лев Толстой, умирая, говорил: «Только музыки жаль!» Я так люблю музыку, что просто умираю!.. Я раньше хотела, чтобы меня похоронили под музыку «Пиковой дамы», потому что в ней такое страдание! Эти валторны, которые там присутствуют, я их постоянно чувствую в своей жизни, как фон… Но теперь я — верующая, так что пусть меня похоронят под отпевание батюшки.

— Когда в нашей стране началась чехарда с реформами, я заметил, что некоторые из писателей попробовали сделать заступ в сторону бизнеса. У кого-то что-то удалось и кто-то стал удачливым банкиром, но не припомню ни одного случая, чтобы это пагубно не сказалось на их творчестве. Нельзя его предавать. А если предал, может, в тебе и не было ничего от Божьего дара?

— Были примеры, которые, как мне казалось, опровергали то, о чем ты сейчас сказал. Например, Николай Коляда — успешный драматург и ныне главный редактор журнала «Урал». Я его очень люблю, он мне иногда материально помогает, когда за квартиру нечем заплатить. И театр у него был, и журнал худо-бедно содержит… И за границу ездил. Я видела его — в каком он дорогом, потрясающем костюме! Но вот сейчас настолько капитализм вошел в свою дикую фазу, что и у Коляды сначала разбили театр, потом отбирать начали — он голодовку объявил… То есть в нашей стране нельзя, видимо, соединять творчество с предпринимательством. На каких-то этапах все равно выбор приходится делать. Быть успешным материально и быть успешным творчески?.. Практически не получается.
Мы тоже со Славой по-своему пытались это соединить. С приходом рынка начали писать для издательства «Армада» исторический роман о князе Владимире Красно Солнышко. Пришел Антон, наш сын. Одним глазом в текст глянул: «Мама, почему у вас князь Владимир закусывает помидорами?! Помидоры появились в России двести лет назад!» И мы поняли: чтобы писать исторический роман, надо знать все до мелочей. Попытались создавать фэнтези. Юра, было так противно! Я поняла, что могу писать только о том, что меня волнует, что происходит вокруг — с друзьями, с любимыми, со страной, с русским языком, с соседями, которые построили напротив наших окон элитный дом и закрыли мне солнце. Сначала я их ненавидела, потому что в моих окнах были закаты, и, глядя на них, я их писала. Внуки выйдут во двор: «Бабушка, пойдем, там такие качели!» — «Нельзя! Там — охрана!» Почему — для них охрана? Но потом я подумала: мои рассказы дети или внуки этих соседей будут проходить в школе. Мы связаны другим путем — не через деньги, не через отсутствие закатов солнца, не через ненависть, а через слово, через любовь. И если я напишу хорошие рассказы, они хоть немножко повлияют на этих людей.

— Однажды я гостил у Виктора Петровича Астафьева в Овсянке и во время нашей прогулки вдоль Енисея он вдруг с горечью признался: «Уже за тем углом не знают, кто я такой!» Это говорил писатель с мировым именем. Мне кажется, ты столкнулась с тем же? Почему это происходит?

— Не только никто не знает за первым углом. Я как-то пришла в «Горьковку» — краевую библиотеку в Перми. Забыла читательский билет, хотела ксерокопировать какую-то нужную мне вещь. Не пустили. В краевой библиотеке никто не знает Нину Горланову! Тут явились ко мне студенты, которые писали курсовые по моему творчеству, и рассказали, как они, шутя, решили спрашивать на улице от набережной Камы до нас, знает ли кто писательницу Горланову? Двести человек опросили — никто не знает! В советскую пору население было более литературоцентричным, но стукнули же по голове Валентину Распутину из-за джинсов! А теперь-то время и вовсе не литературоцентричное. Что уж говорить?!

— Тогда коснемся печальной конкретики. Известно, что после истории (она еще не закончилась) с заведением на тебя уголовного дела, Русский ПЕН-центр прислал в администрацию Пермского края письмо в защиту Горлановой. Письмо подписано известными писателями — Андреем Вознесенским, Андреем Битовым, Аркадием Ваксбергом и Александром Ткаченко. Оно возымело какой-то отклик?

— История просто для Зощенко. Письмо было послано на имя губернатора Олега Чиркунова. Звоню в администрацию, спрашиваю о письме. Отвечают: «Получили — переслали мэру». Звоню мэру. «Получили — переслали в департамент общественной безопасности». Звоню в департамент. Подтверждают: «Получили пятнадцать дней назад. Изучаем вопрос» — «Что удалось изучить?» — «А ничего не нашли! Мы вас не знаем. И как вопрос изучать — тоже». Я говорю: «Вы что, хотите письмо участковому передать, который меня знает? Тогда зачем ПЕН-клуб посылал письмо губернатору? Вообще-то мы в ХХI веке живем. Включите компьютер, откройте в Яндексе «Нина Горланова» — больше Нины Горлановой никто в России не печатается. Ни в Журнальном зале, нигде». — «Не учите нас!» Все! На этом история завершилась.

— На чем основано так называемое «Дело Нины Горлановой»?

— Женился наш сын Антон. Накануне мы всю ночь не спали из-за пьяного соседа. Нам со Славой надо идти на регистрацию — это сын. Шатаясь, пошли. Слава — с палочкой. Я — с давлением. Милиция в ту ночь не приезжала. Мы вызывали ее раз сто. То трубку не берут, то пьяным голосом говорят: «Азвините…» — и кладут трубку. Пришли, сели. Руки-ноги дрожат. Регистрируются слепые. Я Славу толкнула в бок: «Смотри, люди-то — слепые, но хотят строить жизнь, заводить семью. А мы с тобой всего лишь не спали ночь из-за соседа-пьяницы. Что ж мы так уж пали духом?!» Мы как-то взбодрились, заулыбались. Тут входит Антон, невеста, сватья. Их зарегистрировали. Мы заглянули в кафе, посидели там символически полчаса и пошли домой. У Славы — новые очки. Мы долго копили на них деньги. Слава без очков ничего не видит. Только входим, а сосед уже ждет в коридоре. Раз! — и кулаком Славе по очкам. И очки полетели далеко. Славу это так взбесило. А ему нельзя ни присесть, ни отскочить с его искусственным суставом. Слава — большой. И он соседа как-то обнял так, зажал, руки за спину и говорит: «Девочки, несите что-нибудь — свяжем!» А у нас с дочерьми — что? Наручники или веревки? Мы нашего соседа связывали пару раз моими колготками, но и они уже кончились. Нашла я варежки внука, растянутые, еще без пальчиков — маленькие. Мы связали соседу обе руки и сзади одну ногу. Он так и стоял — на коленях. Вызвали милицию. Милиции только скажешь, что виновник связан, они тотчас едут. Тут приходит мать соседа. Своим ключом открывает дверь. Она прекрасно знает, что без нас ее сын погибнет. Пожарных мы уже вызывали два раза. Свет тушили. А газ выключаем через день. Потому что зальет кастрюля у соседа — он спит пьяный — и все! Взорваться дважды два можно. То есть мы его просто спасаем. А он целыми ночами бегает и орет: «Ненавижу вас! Ненавижу русских! (он наполовину — киргиз, наполовину — татарин). Ненавижу Москву! Ненавижу депутатов!» Вот она увидела его, связанного и закричала: «Что они с моим мальчиком сделали?!» Открыла двери на лестничную клетку: «Соседи, идите сюда!» Выходит соседка: «Замолчи, у меня ребенок спит!» И не назло, а просто, чтобы закрыть свою дверь, ей нужно хлопнуть нашу. При этом наш замок из двери выпадает. Но матери соседа — заметь — ничего не делается, поскольку она стоит в проеме. Теперь она написала в заявлении, что я ее толкнула дверью. Но мне, чтобы толкнуть ее дверью, надо как раз за дверью и быть. Зачем я буду там, если я жду милицию здесь?
На первом допросе я спросила дознавателя: «Почему к нам домой пришли в семь утра отправлять нас пинками в милицию?!» Я чуть с ума не сошла. Если бы не журналисты, я бы вены порезала! Так мне было… Как Пьеру Безухову, когда расстреливали заложников: «Они пришли по мою бессмертную душу!..» Ну, терплю я — бьет меня сосед, так меня еще судить за что-то?! Такое оскорбление!.. Рушились основы. Вера в Бога. Все рушилось. Кого и где судят за оскорбление соседки по уголовному делу да еще с подпиской о невыезде?! Подписку о невыезде я дала на первом допросе. Но ведь они еще приходили меня в инсультное отделение допрашивать — врач им не позволила. Я так кричала страшно, рыдала и говорила: «Я — самый главный мафиози России! Убийца Политковской уже сидит, убийцы Листьева и Старовойтовой тоже сидят. И только мафиози Горланова отлеживается в больнице!»

— Не кажется ли тебе, что гримасы нынешнего российского капитализма равны идеологическим гримасам нашего большевистского прошлого? А может быть, даже в чем-то их превосходят? Потому что на уровне быта человек идеологического прошлого, если к нему не пришпандоривали кличку диссидента, был защищен профкомами и парткомами. А сейчас, ежели так захотел хозяин, человека можно легко выбросить на улицу, растоптать, превратить в бомжа…

— Пока количественно миллионы еще не убивают, но к этому все идет. Почему возникла история с блогом Маши Арбатовой в Живом Журнале? Сначала я думала: это какой-то кремлевский заказ — Арбатова входила в партию Барщевского. А потом поняла: это — на уровне метафизики сытого и благополучного человека, поощряющего: «Врача! Врача!» Я отчего инсульт-то перенесла? После призывов Арбатовой я каждый миг и каждый день боялась, что приедет «Скорая» — и меня в психушку увезут. Потому что Арбатова сто раз на дню писала в Живом Журнале, что я — «душевонобольная». Или: «Горлановой — на квартиру, Пригову — на похороны. Каким гениям еще чего не хватает?!» Не приехала «Скорая», не увезли в психушку. Тогда для чего это было? Показать, что мы — быдло? Дескать, не высовывайтесь и не пишите перед выборами открытых писем? В своей жизни я только один раз ходила голосовать за Хакамаду. Ни на какие региональные или депутатские выборы я не хожу! Правда, как-то меня зазывали в одну местную партию: «Получишь квартиру — дай только свое имя!» Партия была не демократического толка, и я отказалась. Даже ценой квартиры. Как говорила Раневская: «Плюнуть в вечность можно, но кому от этого хорошо?» Но у меня такое произошло разочарование… Мы для чего шли на демонстрации протеста? Для чего боролись с советской властью? Чтобы Абрамович стал миллиардером?! А моя пенсия равнялась 3 тысячам рублей? И на нее нельзя было купить требующееся мне лекарства?! Может, наш губернатор боялся, что я перед выборами призову кого-то голосовать за СПС, а его уговаривали, наверное, дать 80 процентов «Единой России»? Так по моим «ЖЖ» (письма Горлановой в «Живом Журнале» — Ю. Б.) видно, что я никого никуда не призываю. Я вся — во внуках, в любви к фиалкам, в молитве, в болезни. Я старею, болею, я через свою прозу транслирую максимум любви к миру! Если в советское время я писала чернуху, потому что это было вызовом, то теперь я пишу «розовые сопли», но не в чистом виде «сопли», а нахожу в сердце какие-то капли надежды, крупицы юмора, чтобы читатель в конце думал: «Жить стоит!» Я бьюсь за это. Трачу все силы. Пью крепкий чай, который подсаживает мою печень и сосуды, чтобы людям через свое творчество дать хотя бы слабый привкус счастья. И вместо этого меня хватают и хотят пинками — в отделение милиции?!

— Не кажется ли тебе, что в эпоху капитализма творцов губит не бытие, а тот самый быт? И творцы, как правило, гибнут, не героично: скажем, не в замахе против власти, а в разборке с соседями?

— Давай взглянем глобально: если сознание первично (а я — идеалист, я так считаю), и оно определяет все происходящее, то эти люди, которые поставили на деньги, а не на сознание, не на литературу и не на искусство, в результате получают такое быдло!.. Я ехала после выписки из инсультного отделения в автобусе. Напротив — сидел молодой человек. А мне после инсульта ехать по ходу движения нужно, чтобы не тошнило. Он слушает музыку через наушники. Я говорю: «Можно мы поменяемся — я после инсульта». Отвечает: «Я — тоже!». Ему лет 18. Но он мне ни за что место не уступил. Вот какое поколение мы вырастили, потому что те, кто ворочает капиталами и, соответственно, властью, день и ночь думают только о каком-то низком денежном интересе и ни сколько — о высоком. Игра на понижение погубит Россию!

— Ты и в больнице начала преодолевать быт. Стала писать стихи. В этом смысле энергетика стихов помогает?

— Я давно их не писала. Так сложилось, что стихи у меня появляются только в самые трагические минуты. Вот был у дочери менингит — я начала тоннами писать трехстишья, все надо мной смеялись. Прошел год, мы пришли к врачу. Врач сказала: «Все, вы выскочили! Ставьте свечку». Дома я пыталась написать об этом стихотворение — не получилось. И вдруг меня осенило, что, пока был стресс, стихи спасали меня буквально, давали силы выжить. А вот стресс прошел — и они меня покинули. Сейчас, когда я попала в больницу, стихи снова пошли потоком.
Сначала я лежала не в палате, а в общем коридоре. Смотрю, как 80-летний мужчина ухаживает за женой. Очень преданно! И сразу родилось первое стихотворение:

Когда я стала ходить, мне дочь Агния принесла масло святой Ксении. Я этим маслом мазалась. Второе стихотворение:

Какие это стихи? Это не стихи!

— Ты — автор 8 книг: «Радуга каждый день», «Родные люди», «Вся Пермь», «Любовь в резиновых перчатках», «Дом со всеми неудобствами», «Подсолнухи на балконе», «Светлая проза» и «Чужая душа». Считаешь ли ты себя успешным писателем?

— Нет, успешным писателем я себя не считаю. Совместно со Славой нами написано 10 повестей, 11 пьес, наверное, 100 рассказов. Они же вообще отдельной книжкой не выходили. Так что какой там успех!.. Половина не опубликована. Не говоря уже о том, что нас не зовут ни в какое жюри, ни на книжную ярмарку в Китай, ни в Парижский салон. Ну, да: по моему творчеству защищена диссертация. И — все. То есть мы в литературе, можно сказать, отсутствуем.

— А с другой стороны, если отстраниться и посмотреть на твое литературное бытие, например, с точки зрения твоих собратьев по цеху или по духу — ныне покойных Володи Сарапулова и Юры Власенко, которые издали мизер из своего творчества, то ты вполне успешный писатель. Хотя ведь и они талантливы…

— Очень! Больше меня. У меня талант — маленький.

— Но опять-таки, если сопоставлять твой «успех-неуспех» с «успехом» того же прозаика Леши Иванова…

— С Ивановым я даже не хочу себя сопоставлять. Это — массовая культура! Если уж сопоставлять, то с Ольгой Славниковой или Дмитрием Быковым. В свете их успеха, мы со Славой — неудачники. Ну ладно, чего уж теперь?..

— Скажи, нынешнее российское бытие, на твой взгляд, это — вариант всепоглощающего шоу-бизнеса или что-то другое? И тогда какую роль должен играть в этой жизни писатель?

— Ну, а если с Ван Гога начать? Это тоже было капиталистическое бытие конца Х1Х-го века. Он ничего не взял от жизни вообще. Ни одну картину не продал. Но сейчас это, если брать только цены, — художник № 1. То есть смерть творца входит в цену произведения. Читатель или зритель, он не понимает — мазок туда или мазок сюда, новаторство или традиция? Он — на уровне подсознания — решает: заплатил художник жизнью за эту вещь или не заплатил? Поэтому, это не слова, что нужно погибнуть, чтобы…

— Вроде так. Но шагнул с балкона Володя Сарапулов и без вести пропал Юра Власенко…

— И ничего от них не осталось?..

— Не то что бы не осталось — не нашло спроса или, хотя бы, заметного участия.

— Это уже — совсем другая проблема. Проблема нашей страны. Погиб во Франции Франсуа Вийон — собрали, по листочку восстановили, издали, переиздали, поставили фильм и прочее… Так же и о Ван Гоге и о Модильяни… А у нас в России так много талантов, но так безразличны к ним власти, что ничего не восстановят, не найдут, не подберут… Россия съела себя изнутри. Пришли воры, мародеры. Мне жалко русский язык, который пропадет, потому что на нем можно было бы еще столько написать!.. Мы так долго в Новый год поднимали тост за русский алфавит и шутили, что нужно пить 33 раза за каждую букву!..

— Да, Нина, в этом есть какой-то горький юмор: теперь тебе, по рекомендации врачей, приходится после инсульта пить едва ли не за каждую буковку сколько-то граммов алкоголя, чтобы было легче общаться с людьми. Поневоле воскликнешь: «Эх, люди-люди!..»