Свежий Номер

№ 11 — 12 (37 — 38), 2007

В книге Соломона Волкова «Страсти по Чайковскому» есть такое высказывание Джорджа Баланчина: «…чтобы понять музыку, надо ее хотя бы немного знать. А чтобы ее узнать, надо сначала постараться научиться ее понимать». Так же, наверное, и со стихами: узнаешь тогда, когда поймешь, но поймешь только тогда, когда узнаешь. Замкнутый круг, выход из которого в том, я думаю, чтобы «любить и чувствовать» — фраза того же Баланчина, но относительно искусства вообще — любить и чувствовать то, что хочешь узнать и понять. Иначе — не выйдет. Иначе — домашнее задание, конспект мыслей, интерес или равнодушие, ознакомление — поверхностное или наоборот — все, что угодно, но не сопряжение автора и читателя. Может быть, и об этом говорила Татьяна Бек с Соломоном Волковым в их последнюю встречу в Нью-Йорке. Может быть, об этом промолчали, мол, и без слов ясно.
Еще в самом начале, знакомясь с нашим семинаром поэзии в Литературном институте, Татьяна Александровна говорила, что, если и не все из нас станут поэтами, то профессиональным читателем должен стать каждый, что это по-настоящему здорово — «уметь читать». Но есть и оборотная сторона: «…чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам...», — писала Марина Цветаева. Думаю, многие через это прошли, накапливая читательский опыт, и многие, как и я, не сразу узнали, что именно так и надо читать — особенно стихи — с желанием понять и полюбить. Не всегда, правда, получается. Но пробовать стоит всегда.
С Татьяной Бек получилось: если и не понять до конца (что, сомневаюсь, возможно ли), то полюбить точно.
О ее творчестве уже и сейчас написано немало статей, и, со временем, их будет еще больше, потому что «стихам, как драгоценным винам…». И черед, если еще не настал, то — вот-вот. Заново прочитали Цветаеву. Перечитают и Бек: по-новому — не просто книгу талантливых стихов, но документ эпохи, яркий, правдивый, болезненный и глубоко человечный:

Безусловно, заново прочитали не только Цветаеву. Поток эмигрантской литературы трех волн, найденные рукописи «запрещенных», возвращение Платонова в восьмидесятых… И все-таки, Цветаева. Именно она была поэтической привязанностью всей жизни Бек, такая своеобразная любовь одного поэта к другому, любовь через двадцатое столетие. Они и в жизни были чем-то похожи: обе москвички, одна — «голубица университетская» (как Бек называла себя в стихотворении), другая — «голубица» гимназическая, обе читали больше других и меньше других «умели и хотели» жить сами. Вернее даже сказать, меньше других у них получалось обходиться с жизнью, налаживать ее, устраивать быт. Потому что всегда — у обеих — непреходящее противостояние быта и бытия, «обеденного» и «письменного» (Цветаева), «вещи» и «выси» (Бек). Вот какая есть интересная запись у Цветаевой по этому поводу: «Пыталась, из жил лезла, — ничего. Не понимаю. Не понимаю, чего от меня хотят… И, главное, никто не верит, что не понимаю, смеются… точь-в-точь то же, что пятнадцать лет с алгеброй (семи — с арифметикой!). Полные глаза и пустой лист. То же, что с кройкой — не понимаю, не понимаю: где влево, где вправо, в виске винт, во лбу свинец. То же, что с продажей на рынке, когда-то — с наймом прислуги, со всем моим стопудовым земным бытом: не понимаю, не могу, не выходит… великая клятва: не буду служить. Никогда. Хоть бы умерла». Ведь и Бек признавала только служение — не службу:

«Одиночка» — исключительно частое слово у Бек. И часто — упрямство одиночки, отъединенность от «хоровода» — при удивительной сопряженности с миром, отчаяние и в то же время радость быть самой с собой, самой собой. «Вся моя жизнь — роман с собственной душой, с городом, где живу, с деревом на краю дороги, — с воздухом. И я бесконечно счастлива», — писала Цветаева.
Роман с душой — как роман с миром, как изначальная включенность в бытие, как обращение к каждому — другу, недругу, единомышленнику или «властолюбцу». Недаром и у Бек, и у Цветаевой в стихах немало портретов, посвящений, тонких наблюдений за людьми. Эти качества, на мой взгляд, особенно ценны сейчас, когда современная поэзия в большой степени аутентична, похожа на комнату, запертую для всех. И вот именно такая поэтическая, а во многом, и человеческая, открытость Марины Цветаевой созвучна голосу Татьяны Бек. «Руки даны мне — протягивать каждому обе,/ Не удержать ни одной», — писала молодая Цветаева. «В этом мире — морозном и тающем, /И цветущем под ливнями лета, — /Я была вам хорошим товарищем. /Вы, надеюсь, заметили это?» — читаем на обложке книги, посвященной памяти Татьяны Бек. И список подобных созвучий — открытость, смелость там, где другие бы промолчали, неприятие службы в обыденном филистерском понимании… — этот список можно продолжить, но, продолжая, можно попасть в сферу потаенного, слишком сокровенного. Ведь даже и на семинарах (на моей, по крайней мере, памяти) Татьяна Александровна никогда не упоминала о своей любви к Цветаевой — только при личной беседе, только в момент особого поэтического откровения.
Но даже и без подобного признания, а всего лишь, внимательно читая стихи Татьяны Бек, можно уловить эту связь. Например, то, что основным — и это без преувеличения — качеством и в жизни, и в стихах для обеих была искренность, обнаженность — обожженность — эмоций. Это и роднит. За это и любовь к «соименнице моря». От этого и прохладное отношение к Ахматовой, по-королевски сдержанной, даже несколько надменной (так, по крайней мере, вспоминала о ней Н. Берберова). Здесь — нет. Здесь все иначе: нараспашку, насквозь, навылет («Я раскрыта земле этой настежь: вместе с нею надеюсь и мру», — писала Бек); все про себя, вся правда — в каждом тире, в каждой запятой и точке. Конечно, речь идет не о пресловутой «правде жизни», а о поэтической — возможно, единственно неоспоримой. Цветаева творит мифы-были — из Брюсова, Эллиса, Парнок, Мандельштама, Блока, Ахматовой… Бек создает мифологические зарисовки событий, друзей, знакомых и незнакомых: поездка в Грузию, детские воспоминания, старый учитель, библиотекарша, «и этот мальчонка, над паром снимающий марки, и этот историк, который в архиве ослеп» и, конечно, нельзя не вспомнить известное стихотворение про Юрия Коваля. Поэт в этом случае оказывается точнее любого хроникера, любого фотографа. «Единственная обязанность на земле человека — правда всего существа», — говорит Цветаева. А вот ее стихи из письма Эфрону:

И — для сравнения: «я буду честная старуха», — знаменитая строчка Бек. Эта честность, правдивость — в молодых стихах порой нарочитая, «вызывающая» — осталась с ними до конца. До конца осталось и чувство одинокости (именно — а не одиночества), вместе с ним и чувство единственно возможного для себя пути и служения ему — своеобразное поэтическое рыцарство:

Читая стихи, Татьяна Александровна прежде всего обращала внимание на то, есть ли в них такое, что можно было бы обозначить как наитие — не механическую работу ума, а вспышку подсознания. И только потом смотрела на исполнение, многое, кстати, прощая, именно за искренность, непридуманность, мгновенность озарения. Ведь ей и самой «… «вдохновение» (точнее сказать: лихоманка) являлось … в форме боли, восторга или иного какого озноба, от переизбытка коих я просто не могла, не умела избавляться другим путем» (из книги: Т. Бек, «Узор из трещин»). Так же и для Цветаевой: воображение, вдохновение с самого детства — спонтанное, настигающее, лихорадящее — импульс и повод:

Неисчислимые образы крыльев, огня, бега и — гордость — за кровное родство с этими образами: «Так от сердца к сердцу, от дома к дому / Вздымаю пожар», или вот строки из стихотворения 1924 года «Пела как стрелы и морены»: «Ибо единый вырвала Дар у богов — бег!». «Но во все времена безумца / Распирало желанье — бечь!» — это уже Бек.
Читая их стихи, мы подчас попадаем под обаяние своего рода речи на бегу, кажущейся поспешности высказаться, боязни не успеть «остановить мгновение». Поэтому и «сага» — «с помарками» (речь о последней книге поэта), и «преимущество помарок над прописями букваря» (Бек), и —

поэтому и у Цветаевой —

«Наспех» — но не совсем. На стихи у них было время. На жизнь? Судить не мне. Но была неуемная «жажда жизни», о которой писала Цветаева, жажда движения, бега — от быта — к бытию, кочующие образы странничества, сиротства, цыганства…

И, конечно, как в любом пути — разлука: с домом, с любимым человеком, со всем привычным, по-земному уютным:

писала молодая Цветаева. «Я — обреченная на разлуку», — из позднего стихотворения Бек.
Неутомимые странницы поэзии. И со временем их поэтическое родство станет очевиднее. Нужно только время. На стихи всегда нужно время.