Свежий Номер

№ 1 (39), 2008

                      От редакции.
В 2007 году ушла из жизни замечательная поэтесса, прозаик, переводчица  и педагог Ольга Ивановна Татаринова.
Сегодня мы публикуем статьи из ее архива, а также эссе прозаика и литературного критика Натальи Рубановой, которая близко знала покойную.

[Из файла_30. 09. 07]
«Она предпочитала Бунина и Толстого, я — Набокова и Бунина.
Она считала себя неплохим поэтом, я ее — отличным прозаиком.
Она называла свое дело «служением литературе» — я сторонилась подобной патетики.
Она была вундеркиндом — я просто «ребенком-гуманитарием».
Она писала всю жизнь и еще пять минут, я...
Я?.. Она?.. Но кто мы, Господи/н Черт, такие — здесь и сейчас?
Ушла — я или она, и куда именно? Что такое вообще у ш л а?..

[E-mail, 23.12.06]
«Наташенька! Какое все же счастье, когда есть кому показать написанное <…>»

«…это ловушка, конечно» (Н. Р.)

[E-mail, 09.2006]
«Наташенька, спасибо за поддержку. Но как ты чутко уловила — именно «неадекватность» последнего ответа и вызвала это чувство. Я вообще ощущаю себя ведь как человека «неадекватного» этому миру — вещей и репутаций, «кумиров-на-час». Я человек труда и терпения, а уж во что это выливается — как Бог пошлет <…>»

[Из файла_31.03.07]
«Сорок дней, и она мне впервые сегодня приснилась. Смысл таков: человек «за бортом» — все тот же; и Там — жизнь е с т ь, и мы, глупые, «зря в это не верим» (ее слова). Она казалась очень ласковой, только слегка постаревшей, — но в целом осталась прежней: теплая. Седая. У м н и ц а. Потом все-таки ушла, хотя я и просила: «Останьтесь, ну зачем вам в этот гроб-то?» — Она: «Нет, надо» — и исчезла, оставив в какой-то сказочной невесомости свои перстни-кольца да любимые цветы, а я подумала, как ей здесь могло бы быть хорошо сейчас; но там, как я поняла, лучше — … еще увидимся, впрочем».

[E-mail, 08.2006]:
«Наташенька, все получила, спасибо, начну работать. По возвращении из отпуска наверняка получишь и ответы <интервью2>, и роман <«Spring.DOC»3>. Целую. Завидую страшно — море там шикарное и погода обещает жару; все так красиво. Сосны. Дюны. В общем, Ингмар Бергман. Целую».

[Из файла_01.10.07]
«Одна из редких дружб: «импульсный» подарок Deus'a, который, словно продавец игрушек, показывает их выросшим детям, и тут же спешит упрятать в коробки-гробы».

[E-mail, 23.03.2006]
«Да, Наташенька, я хвораю и перед тем, как надо было уже выходить, начались перебои пульса, так что я побоялась, да и сил не было. Насчет «их» упреков в «игре» и «интеллекте» — это старые совковые посылки, портяночные. Что же делать, мы живем в среде — в массе — «победившего охломонства». Но относиться к этому следует спокойно, надо (я для себя решила уже давно) внутренне освободиться от всякой психической зависимости от этой среды, так как мы работаем для своей родины, а всякая порядочная страна (тем более великая) должна иметь культурный валютный запас; Россия всегда его имела, вне зависимости от массовых предпочтений. Массы нынче вообще не читают (опросы) и не знают, кто такая Ахматова (опросы по «Свободе»). <…> Целую. Все, повторяю, что «они», э т и  л и т е р а т о р ы, говорят, — ничего не значит. Есть «ценностей незыблемая шкала»».

[Из файла_01.10.2007]
«Приснился старый ее двор, все в котором было увито диковинными растениями. А наяву… рыже-желтые листья Ботанического до сих пор шуршат под нашими ногами: так бывает — да только так и бывает, О.И.!»

[E-mail, 23.12.06]
«Потрясающе, что едешь к *** <…>. Расскажешь! (Если застанешь меня в живых в результате всей этой истории.) Это такие редкие моменты, когда хочется жить (мне, в частности) — чтобы оказаться, например, там, с вами. Но даже это — если подумать — не стоит всего остального. <…> У меня было исключительно мало подруг — в течение жизни — но Боже, как я любила проводить с ними время! Это ведь что-то особенное — когда люди ни с того ни с сего рады друг другу и им друг с другом интересно. И лучше этого, по-моему, ничего в жизни нет. <…> Целую. В субботу жду».

Была вчера у О.И. Хотели увидеться полгода уж как: все ехала.

Встретила на улице: белые брюки, светлые глаза — несочетаемые «ингредиенты»: чаще всего врезается. 

Болеет. Нужна вторая операция «сердешная». А боится. Немудрено. Однако послушав о «жысти» ее, прочитав Diary⁴, кажется, что только сердцем она и могла заболеть.

Поход из пункта «Остановка» в пункт «Дом» прошел через капитулирующую «Скамейку» в довольно убогом скверике, куда выползают мамашки с детенышами и люди с собаками. Минут сорок говорили о «болезни сердешной»; О.И. периодически подносила платок к глазам — но не поймешь, то ли солнце, то ли слезы. Потом, отряхнувшись: «Пошли» — живо так.

Очень легкий.
Очень легкий человек.
Смеется. Грустит. Естественна.
Положила на лопатки — условно — «Психоматрицей Пифагора»; к этому по-разному можно относиться. Показалось занятно — слишком много тонких «примет»: наверное… «домовая психотерапия» в чистом виде, хотя нумерология… А неизвестно!

Квартира в цветах.
Маме 92 года (склероз, конечно): «Это — Наташа, мама» — «Наташа? А ты же говорила вроде, Инна?» — выглядит на 80. В прошлом теннисистка и какой-то «крутой технарь»; у О.И. тоже разряд по теннису.

Текст NN ей не шибко приглянулся, хотя не оценить таланта автора О.И. не могла — сравнила и с «Палисандрией» Саши Соколова. Тем не менее — совершенно закономерно: NN не показался рассказ О.И. «Сонеты к Орфею» — тысяча первое де повторение, роман NN О.И. то ж не покорил, однако… источник и того и другого автора, как ни крути у виска, Чоран. У NN — больше, у О.И. — периодами. Меня же «дернуло» — Орфеем: сквозь рутинную «ювелирную толщу» news — рассказ О.И. вошел, как нож в расплавленное масло. Вполне вероятно, прогорклое. Потому-то ему там так легко и было.

Про «Б. книгу» О.И. слыхом не слыхивала — живет в ином измерении. Совсем. Но радуется за М.П.: «Я к Марине очень хорошо отношусь, она исключительно талантлива — именно поэтому ее не понимают ЭТИ»; потом передала ей свой роман с надписью, «Некурящего Радищева». Вполне вероятно, что М. тот и не «зацепит»: королевская требовательность, элегантный профессионализм не позволяют ни на миллиметр… и т.д. Бесконечно ценю. Пустые слова, впрочем. Как М. сама же и сказала, все девальвирующие. Однако «Радищев» очень хорош! Его бы нормальным тиражом переиздать. Его бы…

Но иногда дело в людях, а не в текстах. Иногда только в чем-то/ком-то одном. В случае же с О.И. и М.П. это неразделимо.

Пишу — и так не по себе: кажется, будто О.И. видела последний раз. Не дай (кто?). Тьфу! Плоха, конечно. Хорохорится. Курит. Перстни на пальцах всякие… А операция нужна, видимо, совсем скоро. Если не «уже вчера». Хорошо б ошибиться!! Задумали интервью; уже сочинила вопросы. О.И. важнее то, что я хочу сделать, нежели сделаю ли. Быть может, это абсолютно бестщеславное  отношение к своему занятию и мешало ей в какой-то степени публиковаться чаще. Не только, не только это — и все же. 

Видела у нее книгу начала 90-х «Чего хочет женщина» (дикое название!) — с «Рейсом» М.П. Когда-то меня этот самый новомирский «Рейс» безумно «завел» (в пенатах), и в памяти всплыла фотография с обложки «Отделения пропащих»: даже не странно, а… ну да, ме-та-фи-зич-но (и это затерли).

О.И.: до сих пор, кажется, любит ***. Возможно, любит свое воспоминание о любви: скорее всего. Отзывается о *** исключительно с нежностью, в имени тянет гласные невольно. Начинает и некую «табуированную» историю, но тема закрывается на полуслове, разговор перескакивает на актера ***: красивый, между прочим, роман. Или по прошествии лет — лишь проклятая «дымка», а на самом деле ничего не было, «н и ч е г о- ш е н ь к и»?..

Прибалтийская подруга на снимке, над диваном — ее рисунок.

А компьютер старый. А принтер кряхтит. Но есть главное: «начинка».
Фотография Бродского трогательно-скромно перевернута, отстранена от других в альбоме. О.И. посвятила ему «Тональность ре-минор»⁵: переслали — прочел — передал для нее (через отца, кажется) кембриджский свой снимок.
И. Б. довольно молод, в синей рубашке, руки сложены. Айсберг.

И духи мои сегодняшние «гонорарные» — Iceberg.

Читает мне (ему!): «В оторванности от столиц, // в стенах холодных без камина // минует жизни половина, // шнурком цепляясь за карниз».
Читает широко, неторопливо — низким, с дрожью еле заметной, голосом: все глубОко в ней, глубОко.

С такой глубиной в этом веке не.

Чай. Третья, пятая чашка? Инжирное варенье в прозрачной розетке — точно такой, какие были в бытность моих дедОв. Простые — стеклянные, совковые — розетки вызывают внутреннюю дрожь: «Бабушка была жива, дед, а мама — моложе, а я… счастливей ли?» —  и все это в миг, меньше секунды, покуда инжир в чайной ложечке до рта... Ам!

Стол — аккурат такой, какой должен быть в таком доме: доме, где все дышит книгами, словами, мыслями живыми и зарождающимися. «Я так рада, что ты пришла, — говорит. — Мистика судьбы!»

Куда ни плюнь — «мистика судьбы» (ее выражение-«паразит»).

Потом говорим о *** и ***: «Они очень хорошие люди, но как писатели… Нет, как писателей я их вообще не рассматриваю». Понимая, что тут совершенно разные вещи — «этажи», —  сегодня замираю  с  трубкой, слыша от О.И.: «Ты понимаешь, я так рада, что познакомилась с тобой, с NN через тебя… Что бы я ни говорила о вашей прозе, мне вы в любом случае важнее как люди… Не обижайся… Даже просто по-женски…» — это «по-женски» звучит словно бы и не из ее уст — она как раз менее всего т. н. женщина, более всего — личность: ан нет. Гендер паршивый: «по-женски!» — поддакиваю исключительно из-за ее больного сердца, но…

А хотелось чтоб: т е к с т.
Впрочем, кое-кого О.И. «замела» туда же — ну иные у нее представления о литературе. Более «классичные», так скажем. Не всегда она права, что есть нормально.

Только с самим собой человек одной крови: не надо, МАУГЛИ. А Чоран восхитителен: «Жизнь — вещь совершенно невозможная, я это чувствую каждую минуту вот уже лет сорок…»
А это — top (его же): «Я люблю, когда стиль достигает чистоты яда».

О.И., опять же: «Прочитала твою книгу. Ты все о любви да о любви… а ведь, знаешь ли, если порох в пороховницах кончится, так и писать не о чем  будет. Может, сразу перестать тебе, а? Хотя вон Цветаева всю жизнь…» — «Нет, те тексты «Коллекции…» были написаны до 28-ми. Сейчас все иначе. Шкуру сменила» — «Ну тогда ладно, тогда пиши…» — только у нее все это не примитивно звучит, интонаций безумно много.

Если сидеть за ее столом и смотреть на балкон, где много-много цветов, названий которых не знаю и определить могу безошибочно лишь маргаритки да анютины глазки, то кажется, будто балкон этот выходит в сад. Много-много высоких деревьев с мерцающим через «окна» листвы светом — бесконечно колышущееся «море». Зеленое.

Чтобы не сойти с ума от депрессии, разводит цветы. «Наверное, это от природы» —  говорит, рассказывая, как иногда — часто — хотелось с балкона. Но разве нормальный человек — тот, который чувствует, и…. — хоть раз в жизни не хочет с?..

Шагнуть.
В сад.
Он же как море: зеленый.

«А вдруг не совсем разобьешься? Не до конца? Только и останавливало», —  без грусти, лишь констатируя.

Бесконечно много — о своих учениках: «Только это и есть мое счастье. Только оно одно».

Про отдых: «Наташа, да у меня все отпуска были испорченные, о чем ты говоришь! У меня только два последних — хорошие… Как здорово, что ты на Балтику едешь… У нас там, в Калининграде, сборы были по теннису, каждый год…»

До остановки провожает: «Запоминай. Вот, наискосок. Дорожка... Приедешь — позвони обязательно».

[E-mail, 20.12.06]
«А вот я написала «статью» (маленькое эссе) неожиданно для себя: невыносимые дни оттого, что нужно организовывать вывоз из дома сломавшегося холодильника, и я, чтобы не сойти от этого с ума, вдруг села и написала. Посмотри, пожалуйста. Не против ли ты его публикации? Там и про тебя есть. Целую. Ответь, пока не уехала!»

Вдруг, бывает так, возникает ощущение синонимичности совершенно не похожих по внешним — фактурным и тематическим — признакам произведений. Например, я люблю огорошивать собеседника (и аудиторию) заявлением, что две величайшие, на мой взгляд, книги ХХ века — «Тихий Дон», кто бы там его ни написал, пусть и в таинственном соавторстве, и «Свет в августе» Фолкнера — об одном и том же: о прискорбной дикости, не-обузданности (культурой?) человеческих страстей.
Культурой? — а что культивирует культура? — античная, например, культивирует приоритет силы, господства на основе фаллической агрессии, свойственной природе, а значит, угодной (и свойственной) самим богам — и приоритет плодности (свойственной богиням). Так что и та и другая великие книги ушедшего века вполне сопоставимы с величайшими греческими трагедиями. Многообразные взаимоперипетии этих приоритетов, а также их осмысление (философия) составляют, можно сказать, всю палитру античности — как греческой, так и римской. Вплоть до возникновения христианства как совершенно нового мироуложения, в котором провозглашается решительный приоритет (также возымевший весьма трагические последствия) духа над плотью. Это что касается нашей, европейской, культуры. Восточные культуры — не по тем же ли осям координат человеческого бытия разложимы? — величайший для меня всегда был вопрос, на который не знаю ответа за недостатком эрудиции. Если можно на этот вопрос ответить утвердительно (на что я очень надеюсь), то получается, что человеческие культуры сводимы к  о б щ е ч е л о в е  ч е с к о й  к у л ь т у р е, коллективному д у х о в н о м у  развитию человечества  (от первородного ли греха отталкиваясь, от звериной ли дарвинистской эпопеи происхождения видов, от античной ли приверженности почвенной и плотской плодности — уже тогда если и важно, то в совершенно новых аспектах).   
Одно мне ясно (или кажется, что ясно): на определенной стадии своего развития человек начинает  о с о з н а в а т ь  (в отличие от животных),  что в  е г о  драгоценной (для него) жизни (жизни его эго) участвуют (или участвует) еще и некие неподвластные ему силы (или неподвластная ему сила), таящиеся (таящаяся) в глубине космоса. Животные (как и все произрастающее, возникающее, погибающее — происходящее на планете) тоже подвластны этим силам, но они этого не осознают. Стремление же человека уяснить себе природу и направление действия этих сил (этой силы) и войти в согласие с нею — в своих жизненных интересах — порождает сначала мифологию, а затем и весь необъятный космос духовной культуры — Космос-2. Который, конечно же, вторичен — первичен Бог, Космос-1.
Но поскольку к этому его неостановимому движению влекут, вот именно, жизненные интересы, то параллельно с этим человек изо всех сил развивает товарное производство, жизненные удобства — цивилизацию, и все это в условиях внутривидовой борьбы, к о н к у р е н ц и и  приобретает тот невыносимо уродливый вид, который приняла на сегодняшний день «планета людей», когда одни создают — в самых, сплошь да рядом, унизительных и бесчеловечных условиях, а другие потребляют — в самом беспардонном «беспределе».
Разве что на смену, вернее, в дополнение к рабству физическому пришло рабство техногенное и офисное.
Но офисный раб — зовут ли его Савва Пе4онкин («Эгосфера» Н. Рубановой) или просто Я («Флейта сякухати» А. Караковского) — имеет свое драгоценное эго, которое стремится пройти весь вышеописанный путь — как духовный, так и цивилизационный. Но в том-то и дело, что нынешние условия жизни не позволяют гармонично сочетаться этим двум правомочным человеческим потребностям, они диктуют: выбирай — или цивилизованно жить, в мало-мальски приличных жизненных условиях, или медитировать — под забор, в качестве бомжа. (И я не думаю, что только в нашей стране, в нашей стране — только-только появились молодые писатели, и слава Богу, что появились — которые вслед за Селинджером, Соллом Беллоу, Куртом Воннегутом и т.п. — учувствовали эту больную мозоль современности, на собственной, полагаю, шкуре: вписались, с позволения сказать, в мировую проблематику.)
Оба произведения радуют совершенно свежим, неожиданным литературным мастерством.   
А мастерство (искусство) начинается с приема.

В повести Натальи Рубановой «Эгосфера»⁶ офисный раб, «выходящий в сеть под nic'ом Савва Пе4онкин», — молодой компьютерный дизайнер, за плечами которого довольно-таки жалкое, как он считает, дворовое подмосковное детство, довольно-таки жалкое (опять-таки в его субъективном ощущении) семейно-родительское благополучие и неуемное юношеское стремление в Ма-аскву — к высшим формам существования. И вот он в ней — в Ма-аскве. С приличной, надо думать, зарплатой, позволяющей ему снимать в этой бешеной Ма-аскве приличное же жилье, с неудавшимся романом и с раннего утра до поздней ночи в офисе: в некой редакции. Самоощущение у него ужасное, врагу не пожелаешь: что жизни нет и не предвидится. И все это вкупе порождает у него почти маниакальный бред о необходимом ему, как воздух, «развитии», «расширении сознания». Ради этого он даже в «кружок» восточных духовных практик «записался», но и там — ничего не произошло: не расширилось сознание, не выклюнулся из клетки «эгосферы», готов даже совсем уйти в буддистские монахи — в мечтах.
А между тем есть в повести эпизод, в котором герой вполне реально жертвует своим эго ради некогда любимого, а теперь вызывающего  ж а л о с т ь, существа: бывшей возлюбленной. Но девушка довольно грубо пресекает этот эксперимент над собою Саввы.
И вот он опять на улице — между домом и работой — в этой самой ужасной, бесперспективной с точки зрения «развития» и «расширения сознания», Ма-аскве. Грустный финал, можно даже сказать, безнадежный.         
Написана эта проза в технике косвенной речи — собственно, в технике Флобера и Толстого: еще когда авторы писали в третьем лице о персонаже, о котором знали все, вплоть до хода его мыслей, то  есть, до-Джойсовское письмо.  Ноу-хау молодой писательницы заключается в особом способе стилистической дидактики: она снабжает своего персонажа головокружительной лексической эклектикой (гнездящейся в этом самом сознании, которое он так стремится расширить) — от слов из упомянутого дворового детства до специальных терминов и уже представленных «философских» словосочетаний из популярных брошюр, до современного сленга завсегдатаев ма-асковских молодежных клубов, и даже это, наверное, еще не все. Надеюсь, стилистический анализ этой повести еще впереди у какого-нибудь специалиста по этой части — я не из их числа. Во всяком случае, когда я читала эту вещь, мне живо вспомнились собственные уличные и дворовые наблюдения: например, диалог (молодых «вьюношей»), состоящий исключительно из мата и компьютерных терминов. То есть понять — мне, по крайней мере, — вообще ничего невозможно. И образ, в результате (я возвращаюсь к Савве) — живой, щемящий, вызывающий сочувствие — и тревогу. Тревогу, между прочим, не более и не менее как за будущее человечества — ввиду преамбулы этих заметок, собственно, и предпринятой ради фокусирования глубинного идейного содержания обоих сопоставляемых произведений.

Рассказ Алексея Караковского «Флейта сякухати»⁷ выполнен в более современной манере — это рассказ от первого лица, с элементами техники потока сознания. Автора тут, в этом повествовании нет совершенно, только его лирический герой со своим мельтешащим, почти лихорадочным потоком сознания, в котором мелькают подсчеты стоимости проезда, в зависимости от избранного маршрута, что надо успеть сделать за оставшиеся три-два-день до Нового года, что куда принести-отнести, кого, где и когда успеть застать, летучие впечатления от мелькающих мимо людей и домов, да «глубокомысленные размышления», как-то:

«Я думаю обычно о другом. Например, о словах. Ведь это же очень интересно — слова? Слово, написанное отдельно, часто приобретает такую одухотворенную, почти мистическую красоту, что необходимость других слов, написанных прежде, уже не кажется неизбежной. Необязательно также специально отбирать слова и их звуки; любое сочетание фонем, написанных посередине свежего, белого листа, кажется оправданным и достаточным. Можно написать так: ЯХДРВФ. Или: ТРДЭКТСТ. Или: ВРЕМЯ. Или: СТАРОСТЬ. От перемены слов и звуков смысл этой мифоподобной самодостаточной красоты не меняется.»… «Если бы я хотел написать роман о себе, я бы написал его так: «ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ. 1978-1978.» И поставил бы точку вместо умиротворяющего, возносящего слова «КОНЕЦ».

«Последний отсчет необходимых в уходящем году действий не внушает никаких надежд. За оставшиеся несколько дней я должен проехать еще не один десяток километров по Москве, встретиться или созвониться не с одним десятком людей в различных учреждениях, на станциях метро и просто в квартирах».

И в этой беготне этакий вот Я неожиданно и совершенно немотивированно (для читателя, поскольку автор так устроил) покупает в метро, на ходу, старинную  японскую флейту, из которой в своих суетных перемещениях все пытается извлечь хотя бы один звук — и все тщетно.  И только в конце рассказа, пробегав все положенные три дня, опоздав на встречу Нового года (часы на руке остановились: выпал из времени) и почти что заблудившись прямо  в нескольких метрах от собственного дома (выпал из пространства), Я вдруг, в очередной раз припав губами к флейте, извлекает из нее звук: «низкое тяжелое атональное гудение, поющее своей шелковой тяжестью о том, о чем не пою я, да и не спою никогда…».

Потрясающий финал. Потрясающий символ — старинная японская флейта: канал связи с универсумом, с бесконечностью космоса и его тайн. Куда же бегут (или ради чего отсиживают в офисах все свое активное время жизни) нынешние, современные люди? — Не в обратном ли направлении по отношению к вектору извечного духовного устремления человека как вида — homo sapiens?