Свежий Номер

№ 9 (83), 2011

В том Тридевятом, ныне Тридесятом,
Плыл облаков сиреневый туман...
И душами сияли, аки златом,
Прекрасные потомки обезьян.
И я их так любила, так любила —
Почти что всех, почти что всей душой,
А радуга двоилась и рябила
И делалась большою-пребольшой...
Ведь, как запомнишь — так оно и будет.
А станешь проверять — оно уйдет.
Такие удивительные люди...
А ведь поганый, в сущности, народ.

Я с тобой — хоть за Онегу, хоть за Ладогу,
Только где же ты там видел эту радугу?
Я была там, и мне, знаешь, не особенно...
Там одни сплошные пни да колдоебины.
А за ними, знаешь — жизненные трудности...
Там, где трое — там издержки многолюдности...

...А с чего ты вдруг подумал, что я бегаю
С кем ни попадя за Ладогу с Онегою?

А ветер стих — и стало жарко.
Дошло, что псих — и стало жалко...
Как долго вниз летят качели!
Уже не вспомнить черт лица,
Одни сплошные дни недели,
Одни сплошные месяца —
Крибле-крабле,
Все на те же грабли...

Надышаться перед смертью,
Пролистать весь том страниц,
Разобраться с круговертью
Славных дней, любимых лиц,
Вспомнить, как земля кончается
При заходе на вираж...
И еще успеть покаяться —
Это высший пилотаж.

Больные дни царевны Несмеяны
Пришлись как раз
На праздник Рождества.
И вообще, зима случилась рано,
А значит, рано кончатся дрова...

А кто-то пошутил, да неудачно,
И срок зимы продлил на сорок дней.
Царевне хорошо: царевна плачет —
Ей лучше всех, помолимся о ней.

...Как за синим океаном,
Да за черною горой
Жил в обнимку со стаканом
Тот лирический герой.

Он мешал с водою виски,
Чтобы легче было пить...
До чего же, сука, близкий
И родной. И нечем крыть...

Мы едем в Грецию —
К тем грекам, грекам, грекам!
На денежки червонного туза
С одним таким хорошим человеком —
Печальный нос, веселые глаза.
Мы уезжаем в ночь и без напутствий,
Ловя момент и заметая след,
С таким невыносимо странным чувством,
Что Греции на самом деле нет.

Смятенье душ не терпит суеты,
Где суета — там лишь томленье духа.
И да пребудут помыслы просты
И в простоте чисты, как вековуха.

Моя кривая линия ума
Видна лишь мне, когда я умываюсь.
Лишь мне, да ненормальной Ленорман,
Когда я до колоды прикасаюсь.

А я люблю девицу Ленорман,
Ее, небось, совсем никто не трахал...
Я разве не рассказывала вам?
Наверно, нет. Вам сливки или сахар?

Меня вам как — с душою или без?
Давайте, без — так будет веселее:
Смятенье душ — оно всегда вразрез.
Душа с него болит. Потом болеет.

Вы ж мои свидетели, ангелы-святители,
Как же те две девки друг друга ненавидели!
Ой, мои спасители, мы же все там были,
Как две эти девки одного любили —
Сильно кучерявого, больно развеселого —
Первая-то тихая, слабая на голову,
В Новый Год тихонечко плакала под елочкой,
А с утра легонечко скинула ребеночка.
А другая — резвая, да не шибко трезвая,
Отыскала лезвие да себя порезала.
А он сизым соколом в облацех летаючи,
Все, что ему надобно, делал припеваючи.
И слова хорошие даром не растрачивал —
Резвую — подначивал, дуру — поколачивал.

А теперь он старенький.
Старенький-престаренький.
У него есть Танечка, у него есть Варенька,
Радио на стеночке, да простынка белая,
Все, что ему надобно, под себя он делает...
А слова хорошие, те, что не растрачены,
Проступают кожею в виде всякой всячины.
Экие-то небыли жизнь у нас городит...
Две девки за ним бегали —
Две бабки за ним ходят.

Запомнить эту дрожь и дождь,
И этот зонт складной нескладный,
И этот взгляд: по мне — хорош,
Бессмысленный и беспощадный...

...Забыть,
Что от него потом
Так пахло пóтом и скотом...

А после все забыть — и дождь,
И этот зонт такой нескладный,
И этот взгляд... ну, был хорош,
Ну, да, хорош был — ну и ладно...

И помнить только как потом
Разило пóтом и скотом.

По синему небу летела
Невинная белая блядь...
А собственно, что я хотела?
Я просто хотела сказать:

С тех пор, как я больше не помню
Все то, что хотела забыть,
Не нужно уже ничего мне —
Мне б только старуху убить.

Беззубая тихая гнида,
Моими ключами звеня,
Все помнит. Поплачет для вида,
А в мыслях хоронит меня.

Босая на цыпочках ходит,
Брелочком стуча по ключам —
Она меня днями изводит
И душит меня по ночам.

Ни Бога, ни Сына, ни Духа,
Ни жизни, ни ночи, ни дня.
Придите, убейте старуху,
Потом отпустите меня.

Были шлюхи обвальны, были жены дородны,
Были девы свежи,
Но нацелили похоть небогоугодно
Друг на друга мужи.
И сближались руками, и сплетались телами,
И сливались душой,
Забывая о Боге, а порой и о маме,
Что не есть хорошо.
...И не чаяли жизни, и не взвидели света
Друг без друга мужи...

Если долго не спится, лучше думать про это,
Чем о том, как ежи...

Уже все пабы в городе закрылись,
А нам еще слова склонять и спаривать...
И чтобы мы — да не договорились,
Такие мастера недоговаривать!
И чтобы Вы — да недопонимали
Всех тех вопросов, что не поднимали!
И чтобы я...
А я причем? Я вообще под сургучом,
Я только иногда трусцой да кролем...
Ведь мне — что вальсом на весу,
Ведь мне — что камнем на косу —
Мне все одно, когда я дурь гуляю полем —
Такое, типа конопли,
Галактик тридцать от Земли,
Там разве только крокодилы не летают.
Там птицы глохнут от цикад,
Там каждый встречный мне медбрат,
А поперечных снайпер убирает.
Там кто-то не забавы для
Сложил обломки корабля
И приписал, что я права была однако.
Но в этом море конопли
Былые чьи-то корабли
Мне не нужны и далеки, как Ногасака...

Так выпьем же за коноплю волной под килем.
Вам и не снилось, как я сплю,
Чтоб Вы так жили.

Все это однажды закончится миром:
Я спрячу подальше колечко с сапфиром,
А Вы у метро возле Мраморной Арки
Положите нищему бронзовый Паркер.
И там, где мы раньше смеялись до колик,
Мы стульями скрипнем и сядем за столик.
И вместо того, чтоб меня ненавидеть,
Вы будете просто смотреть и не видеть.

Бешеной собаке — семь верст не крюк,
А уж мне — подавно рукой подать.
У меня их, знаете, этих рук —
Даже и не пробуйте сосчитать.
Мне ведь было сказано: берегись Тельца!
А я — дура дурою — в два конца
Бешеной собакой, верста к версте,
Да с консервной банкою на хвосте...