Свежий Номер

№ 9 (83), 2011

Отец держит большую корзину, накрытую старой газетой, и, прищурив глаза, смотрит на последний этаж с открытым окном. Слышно, как во внутреннем дворе весело резвятся дети, скользя на роликовых досках и стараясь столкнуть друг друга. Отец ставит корзину и, достав черный платок, вытирает мокрый лоб. Подходит к открытому крану неподалеку и подставляет ладони под струю: сначала пьет воду, потом намачивает платок, выжимает его и опять вытирает лоб.
Отец. В старой перекошенной обуви. Вздутые на коленях брюки тоже не новые, а мокрая от подмышек мышиного цвета рубашка с длинными рукавами велика на пару размеров и неловко сидит на теле.
Отец скручивает мокрый платок и накладывает на шею. Потом опять украдкой смотрит на последний этаж дома, нагибается и берется за ручку корзины, собираясь поднять ее. Вдруг замирает, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд.
В открытой двери на первом этаже стоит лохматый и бородатый мужчина. Он одет в белый халат с оторванными пуговицами и грязными пятнами. Мужчина держит в руках ножницы и щелкает ими в воздухе.
«Парикмахер» — читает отец над дверью красную надпись, снова ставит корзину и, выпрямившись, смотрит на мужчину.
Мужчина иронично щурит один глаз и многозначительно улыбается отцу.
Отец оглядывается — поблизости никого нет, он снова поворочивает голову к лохматому мужчине, который все стоит и не сводит с него взгляда.
Отец направляется к парикмахеру. Подходя ближе, достает очки и надевает их. Всматривается в его лицо.
В руках прислонившегося к дверному косяку мужчины продолжают щелкать ножницы.
Некоторое время он и отец молча смотрят друг на друга.
— Йоска, ты что ли?! — вырывается у волосатого парикмахера.
— Я, — рассеянно отвечает отец.
— Не узнаешь?! — моргает мужчина.
Отец изучает его взглядом и недоуменно пожимает плечами.
— Я не всегда был таким, — мужчина гладит себя по бороде.
Отец тщетно пытается представить, как бы выглядел цирюльник без бороды и усов.
— У меня тут увеличительная лупа — дать?.. — как-то странно смеется мужчина, и отца вдруг озаряет.
— Ванечка! — весь просияв, восклицает он.
— Хе-хе-хе... — ржет мужчина, — Узнал наконец.
— А я все гадал, кто это... да еще с такой бородой. Думал — священник.
— Хе-хе...
— И этот белый халат, и еще ножницы...
— Да вот...
— А ты что, Ванечка, теперь парикмахер?
— А что еще делать... хоть как-то развлекаюсь, — равнодушно пожимает одним плечом Ванечка и, став вдруг серьезным, протягивает отцу руку.
— Джон парикмахер! — торжественным тоном говорит он, и отец хлопает по протянутой ладони и крепко его обнимает.

В парикмахерской двое — отец и Ванечка. Устроившись на деревянной табуретке, Ванечка гладит белые простыни. Отец сидит в парикмахерском кресле, положив руки на колени.
— Многие уехали... — рокочет Ванечка. — И Жучок, и Блеро... а бабу Барыню помнишь?
Отец кивает в знак согласия.
— Умерла бедная. Обнаружили только через три дня, когда в доме уже вовсю воняло, совсем маленькая стала, — вот такусенькая, но тяжелая — восемь человек еле подняли. Гроб из фанеры сделали — как уж смогли... В саду похоронили ночью, чтоб никто не видел — на кладбище уже места не осталось, столько народу умирает...
— Да, — соглашается отец.
— А Бачо помнишь? Мхеидзе, — продолжает Ванечка, — умер во сне. Наказал сжечь его тело после смерти, он постоянно мерз... Так и сделали. Опять ночью. Прах во дворе рассеяли. «Помой» потом собрал скелет из костей, покрасил в белый цвет и подарил школе. Бедный Бачо биологию очень любил... А Ражден с женой развелся, Тамару помнишь — она еще на яблочных остатках гадала? А через месяц ее насмерть сбила мусорная машина. После этого Ражден снова женился, новую жену тоже зовут Тамара. Она еще похлеще, чем та: лунатик — каждую ночь избивала мужа военным ремнем. Не удивительно, что Ражден не вынес всего этого и сбежал от нее в Россию. Там он устроился лаборантом в какой-то центр гармоничного развития. Говорит, он в порядке.
— Ничего себе... — удивляется отец.
— А Даду с Гиви снова сидят. Они держали на вокзале лавку по обмену валюты и подрисовывали нолики на десятидолларовых купюрах. Их прикрыли, разумеется...
— А Алик? — спрашивает отец.
— Какой Алик? Рыжий Алик? — удивляется Ванечка. — Ты, я погляжу, и вправду ни о ком ничего не знаешь...
Отец качает головой.
— Когда началась война, рыжий Алик забрал автомат из военного кабинета и убежал. Он сидел в самолете, который сбили в самом начале. Мы все ходили в трауре, носили его фото на груди, а он объявился спустя два года — да еще в форме вице-генерала! Ну и сразу Александром стал... Естественно, тоже не захотел здесь больше жить и переехал. Иногда приходит повидаться с нами, то в домино играем, то коньяк в гараже пьем. Он так напивается, что начинает петь по-румынски... И Маша с детьми здесь больше не живут. Наша Маша, — смотрит Ванечка на одну из приклеенных к зеркалу фотографий.
На фото изображена строгого вида женщина с сильным подбородком и кучей ребятишек вокруг.
— Она, когда девятую девочку родила, уже совсем тронулась. И ведь сама не знала — кто у нее от кого... Продала квартиру, четверых детей сдала в детдом, а остальных забрала с собой в Самсун... Кстати, а где Самсун, не знаешь?
Отец пожимает плечами.
— Хотя какая разница, — продолжает Ванечка и заглядывается на висящий над зеркалом цветной плакат, с которого улыбается полуголая блондинка.
— Кстати, Тато Панкрашкин в Грецию переехал... В последний раз звонил пять лет назад, сказал, что сделал операцию и стал женщиной... Татьяной Панкрашкинидис. С ума сойти можно! Вот смотри — какой он мне плакат прислал... Ну что еще тебе рассказать... Остальные вроде просто умерли своей смертью... Ах да, Магда — она все еще здесь... помнишь ее? Вы так любили друг друга.
Отец улыбается.
— А с кем она теперь?
— Да брось... Кому она нужна, вся сморщенная, как печеное яблоко. Магда усыновила ребенка — вон его, — Ванечка показывает в сторону двора.
Отец смотрит. Во дворе все еще бегают стайкой дети.
— Вон тот — белокурый... Она его Йоской кличет.
У отца по всему телу забегали мурашки.
— Настоящий сорви-голова! Недавно чуть пожар мне тут не устроил. Думаю, что она назвала его так в твою честь.
Отец грустнеет.
— А ты сам-то куда пропал, Йоска? Тебя в последнее время совсем не видно, — поворачивается к отцу Ванечка, продолжая гладить простыни.
— В деревне живу, — после некоторой паузы отвечает отец и начинает стучать пальцами по подлокотнику кресла. — За коровой ухаживаю, гусями. У меня еще сад, огород, виноградник...
— Огород — это здорово! Погоди, а кто за огородом смотрит? — удивляется Ванечка.
— Я. Кто же еще?.. — отвечает отец.
— И все?
— А что — недостаточно?
— Да ты ненормальный! Как ты там живешь-то — один? Так и не женился больше?
— А чего один — соседи ведь есть...
— Да пошли они — соседи!.. — начинает вдруг злиться Ванечка и тут же успокаивает-
ся, когда в дверях парикмахерской появляется гладко причесанная голова с тонкими усами.
— Господин Джон, щетина замучила...
— У меня до трех профилактика, — бросает в ответ Ванечка и смотрит на часы. — Заходи без пятнадцати пять.
— Господин Джон, буду у вас ровно в назначенное время! — голова исчезает.
Ванечка поворачивается к отцу.
— Новенький. Напротив тебя квартиру купил, по-моему, гомик.
— Может, ты ему нравишься? — улыбается отец.
Ванечка с отвращением сплевывает.
— Этого мне только не хватало! Вообще, он все время ходит на каблуках и задницей вертит.
— А ты зачем на его задницу смотришь? — подшучивает отец и вдруг спохватывается. — Чуть не забыл!..
Придвигает к ногам корзину и убирает старую газету, которой она накрыта.
— О... — разевает рот Ванечка, и глаза у него начинают блестеть. Он аккуратно складывает поглаженные простыни и быстренько убирает их в ящик. Потом отключает утюг.
Корзина полна всякой всячины: яблоки, груши, орехи, гранаты, сливы, сушеные фрукты, чурчхела... Посреди всего этого торчит закупоренная головка бутылки.
Отец достает бутылку.
— Водка? — Ванечка потирает ладони.
— Самогон из хурмы.
Ванечка начинает суетиться. Откуда-то появляется низенький столик. Отец ставит на него бутылку и кладет фрукты.
— Где взять стаканы? — Ванечка окидывает парикмахерскую взглядом. — Все разворовали, ничего не оставили. Любой замок взламывают. А по утрам еще использованные презервативы приходится выбрасывать... Да, и такое бывает.
Ванечка все-таки находит два треснутых стакана. Отец открывает бутылку и наливает в них водку.
— Это уже не профилактика, а ревизия, — довольный Ванечка закрывает дверь парикмахерской и переворачивает вывеску.
«Заходи» — гласит с внутренней стороны четырехугольный кусок картона.
— Ну, за твой приезд и за нашу встречу! — Ванечка поднимает стакан и чокается с отцом.
— Чтоб мы были здоровы, — бормочет отец.
Ванечка, разом осушив стакан, морщит лицо. Потом закусывает яблоком и с шумом выпускает воздух из легких.
— Этот самогон даже мертвого на ноги поднимет! — в восторге восклицает раскрасневшийся Ванечка.
— Аминь, — спокойно говорит отец и выпивает свой стакан.
Наступает тишина. Потом отец снова наливает и смотрит на Ванечку.
— А как там они? — спрашивает он тихим голосом.
— Кто? — не может понять кусающий яблоко Ванечка.
Отец поднимает кверху указательный палец.
— Да мои — Мария, ребенок.
Ванечка хмурится, потом перестает жевать.
— А ты не знаешь?
— Откуда, — пожимает плечами отец. — Я там, они здесь.
— Погоди, у тебя что, совсем никакой информации?
Отец качает головой и опускает голову.
— А я думал, ты звонил, узнавал... Ну, ты даешь! Какой же ты после этого отец... Нет, брат, вот моя Анжела, пусть она замужем в Лос-Анджелесе, но я ей каждый день звоню, контролирую.
— В деревне нет телефона, — говорит про себя отец и замолкает.
— А парень коренным лос-анджелесцем оказался. Кутюрье.
— Кто? — не поняв, спрашивает отец.
— Это французкое слово, означает женского портного — в смысле портного женской одежды... Парень моей Анжелы, — с досадой качает головой Ванечка, хрустя яблоком. — Так, значит, сколько ты своих не видел? Лет семь-восемь?
— Двадцать один год...
— Боже мой! — Ванечка резко вскакивает с табуретки и начинает нервно ходить туда-сюда. — Чего ты здесь сидишь, выпить и потом успеем! Это же уму непостижимо — двадцать один год!..
— И как они живут? — спрашивает снова отец.
— Ну как, — Ванечка бросает в мусорное ведро огрызок яблока и вытирает руки об халат. — Живы-здоровы. Ходят в церковь. Кажется, они там поют или еще что-то. Мария режет мышей и разглядывает в микроскоп в какой-то лаборатории... Выходит, ты даже не видел свою дочь? Ну, знаешь! А какая она у тебя красавица! И она уже не ребенок, на нашей улице второй такой нет, ребята из-за нее готовы убить друг друга. Пару раз даже перестрелка была. Вот и витрину они разбили, еле достал новое стекло, — показывает Ванечка на окно парикмахерской. — А какая она добрая! А ты ни черта не знаешь...
— Ну откуда... — отец опять пожимает плечами.
Ванечка садится на стул и берет стакан.
— И что ты собираешься делать?
— Повидаюсь с ними, — говорит отец и смотрит на корзину.
— Правильно.
— К тому же сегодня двадцать пятая годовщина нашей свадьбы...
Ванечка начинает жестикулировать, потом вдруг успокаивается и с умиленным видом предлагает тост.
— Давай, брат, выпьем за сегодняшний день!
— Только двадцатипятилетней давности, — отвечает отец.
Они чокаются и выпивают, потом закусывают чурчхелой.
— Как же быстро пролетает время... — говорит про себя расплывшийся в улыбке Ванечка и задумывается.
— А как дела у Розы? — спрашивает отец.
— Эх... — грустнеет Ванечка, — моя Роза уже давно почивает на Петропавловском... Я ей и бюст из черного мрамора поставил.
В парикмахерской снова наступает тишина. Со двора едва слышно доносятся детские голоса.
— Во что ты одет! — говорит вдруг Ванечка, глядя на поношенные ботинки отца.
Отец теряется. Краска стыда заливает его лицо. Он тоже смотрит на свои ботинки.
— Они тогдашние, — бормочет он невнятно. — На свадьбу надевал, поизносились немного...
— Да к черту ботинки! — кричит Ванечка. — И брюки мятые, и рубашка мокрая от пота... Очнись!.. Ты одет как бомж!
— В автобусе было жарко, — оправдывается покрасневший отец. — И он был переполнен... и...
— Снимай одежду, — Ванечка его уже не слушает. — Я быстренько все поглажу — как новенький будешь! Чего сидишь?!.
Отец не двигается с места.
Ванечка встает и снова включает утюг.
— Ну, долго мне еще ждать? — поворачивается он к отцу. — Счетчик вертится... валюта!
— Как-то неудобно, — мямлит отец.
— Что неудобно?! На тебе трусов нет?..
— Вдруг кто войдет...
— Никто не войдет — не видишь, я закрылся, — небрежно взмахивает рукой Ванечка. — Побриться тебе нужно и привести в порядок волосы. Когда ты в последний раз стригся?.. Сейчас все исправим, ты сразу начнешь ценить меня как парикмахера, а лучше — как цирюльника Джона! Ну давай, быстрее, сколько мне тут разглагольствовать?! — юлой крутится Ванечка и готовится погладить одежду отца.
Отец начинает раздеваться с чувством неловкости. Сперва снимает рубашку и протягивает ее Ванечке. Всю его спину покрывает огромная наколка в виде церкви.
— Что это у тебя, мужик? — опешивает Ванечка, потом достает из кармана лупу и разглядывает наколку.
— Да вот немного помаялся дурью в тюрьме.
— Нет, брат, это не дурь, а искусство, — говорит Ванечка, все еще глядя на спину отца. —Ты точно ненормальный... Выходит, ты долго сидел?
— Пятнадцать лет.
Ванечка быстро натягивает рубашку на гладильную доску, накрывает влажной тряпкой и начинает ловко скользить по ней утюгом.
— Супер лайт! Ну, прямо Юрий Джоркаефф! — он восхищенным взглядом оценивает собственную работу и аккуратно вешает отутюженную рубашку на спинку стула.
— Прямо кто? — не понимает отец.
— Есть такой, один из наших... хороший парень. Теперь давай брюки! — поворачивается Ванечка к отцу.
Отец снимает брюки и остается в кальсонах.
— А ты почти не изменился, — разглядывает Ванечка отца и забирает брюки. — Я тебя сразу узнал. Просто волосы теперь у тебя длинные и борода, как у разбойника. Давай еще по одной.
Ванечка наливает в стаканы водку.
— За наши воспоминания!
Чокаются и выпивают. Потом Ванечка, напевая что-то себе под нос, начинает гладить брюки.
Отец сидит в кальсонах и перекошенной обуви. Смотрит во двор. Дети до сих пор катаются на роликовых досках.
— Ванечка, помнишь нашу доску? — спрашивает вдруг он.
Ванечка улыбается.
— Конечно, помню! — отвечает и выворачивает брюки наизнанку. — Я ее до сих пор храню на чердаке. Одного колеса не хватает, наверное, тоже украли. А какие ты выкрутасы делал на роликах! Здесь так до сих пор никто не умеет.
Отец опять смотрит на свою обувь.
Ванечка, закончив гладить брюки, их тоже вешает на спинку стула. Потом берет ножницы и начинает щелкать ими в воздухе.
— Теперь фасад. Повернись к зеркалу.
Отец поворачивает кресло и сконфуженно смотрит на свое отражение в зеркало.
— Вот так. Молодец!
Ванечка повязывает отцу вокруг шеи выглаженную простыню.
— Ну как будем стричься — под ноль?

По лестнице в подъезде медленными шагами поднимается отец. Он снова держит объемную корзину, тяжелую и накрытую старой газетой. На нем все еще перекошенные ботинки, но в тщательно выглаженных брюках и рубашке мышиного цвета он выглядит теперь довольно опрятно. Волосы пострижены стильно, хоть и неровно, борода сбрита начисто. Отец сильно нервничает, его сердце стучит то слишком громко, то совсем затихает. Слабо освещенный подъезд все такой же, каким отец помнит его с детства — прохладный и отзывающийся гулким эхом.
На втором этаже он весь покрывается потом. Не останавливаясь, поднимается выше и начинает прислушиваться. В подъезде слышны звуки включенных телевизоров.
«...а потом в один прекрасный день сообщишь ему по e-mail-у, что ты беременна. И ничего страшного — если не от него...»
Отец продолжает подниматься по лестнице. Пройдя еще этаж, он делает передышку и вытирает платком стекающие по лицу струи пота...
«...Отче, мой муж часто играет в тотализатор, — что мне делать?..»
До последнего этажа отец добирается уже весь мокрый — выглаженная недавно одежда опять смялась.
«Мы должны помнить — блаженны не творящие чудеса, но блаженны милующие, наделенные свободной волей и выбравшие путь добра, богоуподобления...»
Отец сразу узнает дверь своей бывшей квартиры — деревянная, с разными выцарапанными на ней словами:
Йоска-соска... Йоска + Магда... 1980... Йоска, Ванечка, Алик, Гивия = братья... «Динамо» — «Арарат». 4:0...
Отец задыхается от нахлынувших на него детских воспоминаний, к горлу комом подступают слезы. Он ставит корзину и мазолистыми ладонями осторожно трогает дверь, так будто хочет согреться. Достав из кармана платок, снова вытирает влажное лицо. Его сердце готово выпрыгнуть из груди.
«...да, это действительно так! Компьютеры вовсю способствуют дегенерации мужчин, а кофе полностью истребило в них потребность истинной любви, не говоря уже о сигаретах — один только Бог знает, какое зло в них кроется...»
В это время дверь открывается. Из нее выходит мужчина с тонкими усами и в спортивных шортах, тот самый, которого к пяти часам ждет у себя в парикмахерской Ванечка.
«...борьба с ним должна быть в основном духовной, что и является основной функцией церкви...»
Мужчина с презрением разглядывает отца и закрываeт за собой дверь, после чего, покачивая бедрами, начинает спускаться по лестнице и скоро исчезает из виду.
«...у меня к вам такой вопрос, Отче Гега, я занимаюсь репетиторством английского языка и беру за это деньги, — является ли это грехом?..»
Отец стоит, задумавшись. Потом поднимает руку и нерешительно нажимает на звонок, который звенит как в старые добрые времена и замолкает.
Отец напрягается. Достает из кармана очки, надевает их, потом снова снимает и кладет обратно в карман.
Через некоторое время за дверью раздаются чьи-то приглушенные шаги. Звук приближается и внезапно исчезает. Отец краснеет, чувствуя, что на него смотрят в дверной глазок.
«...углубления, существующие в природе — расселины скал, кратеры вулканов, людские щели — все это тайные дороги, ведущие к неведомым силам бытия...» — разглагольствует в квартире включенный телевизор.
Дверь приоткрывается на цепочке, и в узком проеме появляется необычайно красивое, загорелое лицо девушки с голубыми глазами.
«...хотя ты тоже права: мало кто помнит, что мы ради них делаем операцию носа и увеличиваем объем губ и груди...»
Девушка рассматривает онемевшего отца с ног до головы и останавливает взгляд на его перекошенных ботинках.
— Подождите минуту, — говорит она звонким голосом и исчезает.
Ничего не понимая, отец прислушивается. Слышен только постепенно замолкаюший звук быстрых шагов.
«...вот допустим, если ты живешь в Глдани, тебя не станут печатать в этой газете...»
Через некоторое время шаги снова приближаются. На этот раз дверь распахивается настежь.
До нереальности красивая, статная девушка снова стоит на пороге.
«...на сегодняшний день курс доллара падает во всем мире. Поэтому советуем вам не останавливать свой выбор на американце, пусть уж лучше ваш избранник будет из Кореи, или из Боснии и Герцоговины, или даже из Швеции...»
Девушка держит в руках черный хлеб.
— Мелочи совсем не осталось, а мамы дома нет... Вот хлеб возьмите...
Вконец растерявшийся отец машинально протягивает руку, и она кладет в нее хлеб.
— Вы его не просите напрасно, все равно ничего не даст, — показывает девушка на квартиру напротив и закрывает дверь перед самым носом отца.
Звук шагов затихает.
В подъезде продолжают разглагольствовать голоса из телевизоров.
«...вы сами подумайте — вы же стыдитесь и принижаете свои собственные, самые святые части тела, а ведь зарождение новой жизни происходит именно благодаря им!..»
Перед закрытыми дверями с хлебом в руке стоит отец, и его сердце снова стучит с перебоями. Он поворачивается и, нюхая хлеб, начинает медленно спускаться по лестнице.
Вдруг задержавшись на одной из ступеней, оглядывается и смотрит снизу на корзину. Корзина стоит на половике возле порога и плотно накрыта старой газетой.
«...а сегодня все перевернулось с ног на голову! Женщины надели брюки и стали стричься по-мужски, а некоторые даже перестали брить ноги — типа все равно все время в брюках...»

С черным хлебом в руках отец медленно спускается по лестнице. Мокрая мышиного цвета рубашка с длинными рукавами опять неловко сидит на теле. И колени на брюках снова вздулись. И обувь старая и перекошенная. Подъезд все такой же родной — прохладный, отзывающийся эхом и освещенный тусклой лампочкой. Большинство входных дверей в квартирах не меняли, и стены того же цвета, что и раньше, и выцарапанные на них надписи, и пятна от сгоревших спичек... Все, как вчера...
Отец знает наизусть каждую ступень, каждый шаг отдается во всем теле, и опять становится ужасно жарко. Пот струями стекает по лицу... Вышедшего из подъезда отца едва не сбивает с ног белокурый мальчишка на роликовой доске.
— Извините, дядя, я ненарочно!
Словно очнувшись, отец грустно улыбается мальчику и гладит его по голове.
Из открытых окон на одном из этажей слышатся тосты и звон посуды.
«...друзья, этим тостом я хочу выразить боль и скорбь в связи с невосполнимой утратой необыкновенной матери, интеллигентной женщины, великолепной тещи нашего дорогого Бичико...»
— Как тебя зовут?
— Йоска, — отвечает мальчик и собирается уже укатить на своей доске.
— Одолжишь? — показывает вдруг отец на доску.
Мальчик удивленно пожимает плечами. Потом сходит с доски и становится рядом.
«...мы все так любили эту благороднейшую женщину, особенно — наш осиротевший Бичико! Посмотрите на него: его взгляд выражает такую боль... и не только взгляд!..»
Отец встает на роликовую доску, отталкивается одной ногой от асфальта и катится в глубину двора. Вдруг он с черным хлебом в руках подпрыгивает, делает в воздухе сальто и лихо приземляется.
Потом отец сходит с доски, берет ее в руки и направляется к мальчику.
— Видел?..
«...прекрасная, жизнерадостная, она ушла из жизни, оставив нам печаль и боль! Рано или поздно нам всем придется покинуть этот мир — таков уж закон природы! — и понимая это, мы надеемся, что и в мире ином они продолжат быть близкими друг другу зятем и тещей — наш Бичико и...»
Мальчик пренебрежительно смотрит на отца и грубо забирает доску.
— Ничего особенного. Здесь двадцать лет назад Йоска один жил, вы бы видели — как он катался, дядя! — отвечает он и, встав на роликовую доску, катится в глубину двора.
Отца бросает в дрожь, он украдкой смотрит в сторону парикмахерской.
Ванечка занят с тонкоусым клиентом, а во дворе весело резвятся дети, скользя на роликовых досках и стараясь столкнуть друг друга.
Отец срезает путь по двору и, пройдя через арку, выходит на широкую улицу.
На улице летний зной, пыль и шум транспорта. Горячий ветер доносит обрывки фраз из мегафона. Где-то в стороне раздаются возгласы митингующих. Отец задумывается. Потом оглядывается вокруг и, качая головой, направляется к ближайшей пивной.

— А у вас есть вобла?
— Есть.
— Дайте одну, — отец достает из кармана мятые деньги и кладет их на прилавок. — Только хорошую выберите...
— Вам почистить?
— Нет, я сам... Хлеба не надо.
— Пиво?
— Тоже нет.
Стоящий за стойкой продавец заворачивает рыбу в тонкую бумагу и дает отцу.
Отец берет ее. Разглядывает. Нюхает. Потом закрывает глаза.
— Йоска, ты?! — неожиданно слышит он восклик продавца.
Некоторое время они молча смотрят друг другу в глаза.
«...радиорепортаж ведет ваш покорный слуга...» — бормочет радио на стене.
Отец хмурится.
— Нет! — холодно отвечает он, качая головой, резко поворачивается и быстрым шагом выходит из пивной.

Опираясь на перила над самой рекой, стоит отец. Перед ним на тонкой бумаге лежат остатки черного хлеба и кусочки рыбы. Чуть поодаль на тех же перилах сидят воробьи и клюют хлебные крошки.
«...и, в конце концов, какая разница, из чьих рук вы пьете, если вас мучит жажда? Помните одно: вода — это истина, так как она не сладкая и не горькая!..» — опять доносятся издалека крики митингующих.
По реке плывет мусор.
Воняет.
К отцу приближается опрятно одетый мужчина, прижимающий к груди книгу.
— Извините, не желаете ли побольше узнать про вечно живущего Бога? — спрашивает вежливо.
Отец. В старой перекошенной обуви. Вздутые на коленях брюки тоже не новые, а мокрая от подмышек мышиного цвета рубашка с длинными рукавами велика на пару размеров и неловко сидит на теле.
Отец трапезничает хлебом и рыбой.