Свежий Номер

№ 6 (205), 2023

Жил-был на свете Красавчик Боб.
Был он ирландец — подумал кто б! —
крепкая челюсть, нависший лоб,
не обделен был и силой.

Вот он однажды пошел в поход,
и не один — братьев целый взвод,
каждый готов положить живот
за честь Ирландии милой.

Вот на рассвете ввязались в бой,
братья рванули вперед гурьбой.
Боб пробивал дорогу собой
и первым столкнулся с пулей.

Вскоре затих всякий шум борьбы.
Враг только кровь утирал с губы.
Боб не дышал, да и братья-бобы
все полегли, как уснули.

Вот их собрали по кучкам, чтоб
класть по семь штук в один длинный гроб —
шестеро братьев, Красавчик Боб —
хотя могли и по десять.

Так и лежали в гробу по семь.
Поп отслужил панихиду по всем.
Бог принял души: «Не бойтесь, не съем,
только ж грехи надо взвесить».

Так и лежали. Конечно, не час,
но и не вечно. О том и рассказ,
как вдруг потом все поднялись враз,
все семеро из длинного гроба.

Жил-был в Ирландии Билли Стручок,
правил страной, но об этом молчок.
Да, и его вспоминали чуток,
а все больше Красавчика Боба.

Ничоси и Фигасе
сидели на террасе
примерно в Арзамасе
в кафе «Седая ночь».

Вдруг им от некой фрау
письмо из Темиртау,
в нем просьба встретить Вау
и полюбить как дочь.

— Ниче, — сказал Ничоси, —
чего еще нашлоси!
Кому там не жилоси
где-где-в-Караганде.

Ужель мы там, Фигасе,
в одном учились классе
и встретили на трассе
графиню де Гранде?

Ужели та графиня,
за всех нас парафиня,
тут подбивает клинья?..
Я слышал эту трель.

Мне ближе тетя Хая
с посылкой из Шанхая.
Посылка неплохая:
в ней были Чип и Дрель.

И дядя, что в Иране
пахал на автокране,
он нам прислал гераней
в Европу на окно.

Я уж ни в коем разе
не помяну о газе,
у нас на автобазе
и без него кино.

А тут приедет Вау,
страшна, как Кракатау,
и родственна, как тау
созвездия Кита.

Она ж не Санта-Клаус.
Она устроит хаос.
Отнимет наш пентхаус
на пятом без лифтá.

Дивясь такой угрозе,
Фигасе был серьезен.
А вдруг подобна розе,
подумал он, она?

Казашка, а не немка,
не лесби и не фемка,
побьет, но уж затем как
подруга, мать, жена.

Мы с ней слегка поквасим,
всех Джо заарзамасим,
G-7 поделим на семь
и спустим в унитаз.

Потом чего-то вынем
да как северодвинем!
Тряся, короче, вымем,
беги, буржуй, от нас!

И, знаешь, если честно,
нам на планете тесно,
мы и Луну, естессно,
вернем к себе домой.

И Марс мяукнет «мяу»…
Ну, не пасти же с Вау
овечек на джайлау,
скажи ведь, братец мой.

Ничоси и Фигасе
стояли на террасе
примерно в Арзамасе
в районе ста рублей.

Уже и ночь спускалась,
седая, как казалась,
уже заката алость
касалась тополей.

— Хочу, — сказал Ничоси, —
чтоб мирно всем жилоси,
пускай бы и пришлоси
ругаться на словах.

Живем ведь, чай, не в тире,
а все в одной квартире,
в Чите и в Армавире…
Алло? Здорóво, Вах!

Жив на антресолях заводной патефон,
восемь грампластинок сохранил в себе он.
Рядом ноутбук фирмы «Завтра сто лет»,
вместе они славный дуэт.

Хрючит патефон, глючит маленький комп,
но весь мир их любит за их драйв и апломб —
от Москвы до Бреста и от Чистых прудов,
только Мальчик хочет в Тамбов.

Чтобы до сознанья доходил чистый звук,
жив на антресолях лучезарный паук,
он сумел настроить и блютус и си-ди
и качает звук из сети.

Вот за что я с ним бесконечно дружу
и всей той эпохой без конца дорожу,
где ревет Рамштайн, будто прорванный шлюз,
и рыдает Бенсонхёрст Блюз.

Но еще сильнее греют душу мою
те, за чье здоровье я бога молю —
да продлит Господь их лучезарные дни! —
боги буги-вуги они.

Боги буги-вуги — это просто чума!
Их игра буквально сводит с ума,
их фоно буквально сходит с ума,
как и вся планета сама.

Боги буги-вуги, танец рук, танец ног.
Боги буги-вуги, что потом станет рок.
Боги буги-вуги, просто клавиш отрыв,
просто делай страйд, делай рифф.

Боги буги-вуги, сто загадок без тайн.
Боги буги-вуги, пусть икает Бернстайн.
Там, под океаном, трезвым или пьяным…
нет-нет-нет — кино-о!

Боги буги-вуги, это было давно.
Боги буги-вуги, пианино в окно.
Боги буги-вуги, вы ковбои фоно
и совсем бессмертные, но.

Боги буги-вуги глухо дома бренчат.
Боги буги-вуги нынче нянчат внучат.
Боги буги-вуги только в чатах торчат,
а трава — еда для крольчат.

Боги буги-вуги реже режутся в бридж,
реже на гастролях от Парижа до Фидж,
но еще готовы расплескать свой грааль
там, где есть фоно и рояль.

Жив на антресолях заводной патефон,
восемь грампластинок сохранил в себе он.
Рядом ноутбук фирмы «Завтра сто лет»,
вместе они славный дуэт.

Хрючит патефон, глючит маленький комп,
но весь мир их любит за их драйв и апломб —
от Москвы до Бреста и заезд в Люблино,
только Мальчик Хочет Фоно!

Она была в школе звездою, и он
в нее оставался беспечно влюблен
примерно до пятого класса.
Тогда он не знал, синеокий балбес,
она не терпела в оливье майонез,
и окрошку она ела без кваса.

Потом годы шли, он снимался в кино,
ее звали замуж пусть многие, но
не слышалось божьего гласа.
Свекровь возносила ее до небес
и не добавляла для нее майонез,
и окрошку подавала без кваса.

Их дети росли, как цветы на окне,
они различали Мане и Моне
и были как высшая раса.
Она продолжала без лишних чудес
не класть им в свое оливье майонез
и окрошкой их кормила без кваса.

А он бунтовал и — да рушится мир! —
в окрошку лил пиво и даже кефир;
он пивом споил даже кошку.
И молча страдал, оттого что в семье
все без майонеза едят оливье
и без кваса потребляют окрошку.

Их внуки галдели, как стая сорок,
когда он вдруг смолк, а затем и не смог
за краткостью смертного часа
простить ей все то, что она делала без —
она не клала в оливье майонез
и окрошку она ела без кваса.

Был на рассвете, спозаранку
в том октябре волшебный час:
березу, рыжую ирландку,
я видел с поля всякий раз.

Вся в ярком пышном листопаде,
открыта солнечным лучам,
она волос витые пряди,
встряхнув, пускала по плечам.

И конопушки мелких листьев,
веснушки, коим вышел срок,
бросала на ветер, очистив
от них сперва один висок.

Все это было против правил,
но в чем — слова не шли на ум.
Я и в английском тупо плавал,
а уж в ирландском ни бум-бум.

И лишь мычал все бессловесней,
ведь где Ирландия, где Русь,
и в оссиановские песни
вплетал есенинскую грусть.

Осенний день был сух и ветрен.
Потом я снова жал на газ
и от нее был в километре,
когда взглянул в последний раз.

С тех пор немой тоскою движим,
кляня себя за простоту,
я все приглядываюсь к рыжим
и вижу вновь... но все не ту.

Был из мира чудес
стал из списка потерь:
разоктябренный лес
поноябрен теперь.

Что и явлено в том,
будто он поутру
весь прописан пером,
чернью по серебру.

Вот опушка в снегу,
а по снегу штрихи:
тут орешник в дугу,
там изломы ольхи.

А единственный цвет
взят от голых рябин —
словно в белый браслет
вставлен мелкий рубин.

Я тебе подарю
эту вещь в серебре,
может быть, к декабрю,
может быть, в январе.

Я еще за октябрь
не допил свой стакан,
чтоб твой белый корабль
переплыл океан.

И назад твой корабль
я наверно не жду
и всей осени дрябль
загребаю в саду.

Свет — не крыша в снегу.
Тьма — не грязь на дворе.
Я еще, как смогу,
проживу в ноябре.

Потерь своих не оплакивал,
удачи искал — не фарта,
зря осень в беседке парковой
на стол мне кидает карты.

Метет листопад над Волгою,
вдоль дома, где лечат нервы,
где липы играют вдолгую
и сразу заходят с червы.

Где храм за рекой отсвечивал,
был купол богат на злато,
да все выпадал мне вечером
туз пик на фоне заката.

Где добрый при всей суровости,
лишь с виду недружелюбен,
мне ставил заплатку на совести
пречистенский король бубен.

А все остальное — мистика,
никем не исповедимо.
И трефы как знак трилистника
согласны, что все едино.

Живу, зря людей не дергаю,
у этой черты не первый.
А липы играют вдолгую
и снова заходят с червы.