Свежий Номер

№ 8 (82), 2011

Петер, пошатываясь побрел к зарослям кустарника.
Анна же с каким-то необычным, для выпившей, вниманием осматривалась, будто удивлялась: куда же это их занесло?
И внезапно мгновенно протрезвела. Нужели она бывала уже здесь? А даже, если и была, то отчего ей вдруг стало жутко? Может быть, здесь, как недавно писалось в прессе, было одно из мест массовых расстрелов во времена «Большого Террора»? Несколько подобных мест обнаружилось недавно на различных бывших окраинах Москвы, что вошли нынче в городскую черту. И она спросила себя, зная, что в данном случае это не то, неправда: «Может быть, все-таки это одно из них?»
Потому что это, наверняка, страшное место каким-то непостижимым образом связано с ней, с нею самою.
«Но куда запропастился Петер? Почему не возвращается? Неужто много времени нужно, чтоб отлить? А, может, его там, в кустах, уже убили? В этом месте возможно все...»
Только обхватив плечи руками, Анна почувствовала, как ей плохо. Физически, неудержимо плохо.
Она открыла дверцу джипа, и ее вырвало на землю. Отирая влажной бумажной салфеткой губы, вслух произнесла: «Это не от алкоголя, это от страха!» Другой салфеткой вытерла холодный пот со лба. И решила: «Отсюда нужно бежать!»
Здравая мысль успокоила ее, и она громко закричала:
— Peter! Wo bist du? (Петер! Где ты?)
Никто не откликнулся. И ей, дрожащей, самой пришлось пойти к кустам.
Она увидала Петера, идущего ей навстречу, но вглядевшись в него при неверном лунном свете, чуть было не заорала. Она узнала лицо...

— Ты кто? — обратился к ней мужчина
— Что ты меня не узнаешь? Аня я, Аня, — залепетала она.
— Не вешай мне лапшу на уши, что ж я не вижу, что ты — мужик!
— Лешенька, — заплакала Анна, — ты просто перепил, потому и не узнаешь...
— Иди-ка ты нах.. Я тебе щас как засажу!
И она тотчас же и увидела в его руке отбитое горлышко бутылки, так называемую «розочку».
— Леша, — закричала Анна что есть мочи, — что ты, идиот, хочешь сделать? Ты ж меня за кого-то другого принимаешь...
Тень недоумения проскользнула по искаженному гримасой мужскому лицу, рука с «розочкой» медленно опустилась, он начал забористо материться...
Она же побежала от этого, наверное, сошедшего с ума мужчины, с которым совсем недавно, еще и десяти минут не прошло, была близка... Ноги ее вязли в песке, а за спиной она слыхала его тяжелое дыхание и приказания остановиться... Знание о подлунно блестевшей «розочке» прибавляло сил... Сердце казалось вот-вот выскочит из грудной клетки, ноги наливались тяжестью, но страх был сильнее...
На шоссе по глазам ей ударил свет от автомобильных фар. Отчаянная, она встала посередине дороги и замахала обеими руками.
Грузовик остановился, она села в кабину. Но вслед за нею забрался туда же и он, сошедший с ума, Лешка. Он продолжал ненавидяще смотреть на нее, но так, чтобы не увидел шофер, показывал ей «розочку».
На ночном Казанском вокзале шофер выгрузил своих невольных пассажиров.
Там Анна смогла затеряться среди спящих, сонных и снующих пассажиров, уйти от преследователя...

А сейчас... Нет, ей только почудилось.
— Peter! Was ist passiert? (Петер! Что случилось?)
— Ничего, просто когда я делал «пи-пи», — голос знаменитого режиссера был по-детски обиженным, и казалось, что он вот-вот разревется, — мне показалось что больно, и будто начинается эта, ну, обычная мужская болезнь.
— Ты про аденому предстательной железы? — спросила она, тут же подумав: «Счастье, что мы трахались с кондомом!»
Он согласно закивал, а она, взяв его за руку, повела к джипу.

Ехали молча, Петер придремал. Она вела машину и думала: «А ведь место и в самом делен проклятое, раз мне привиделся тот, тридцатипятилетней давности, ужас! Мы ж с тем Лешкой были абитуриентами ГИТИСа, он, правда, не прошел. Допились «до чертиков»… Взяли такси и поехали «куда глаза глядят». У него, как потом оказалось, был приступ патологического опьянения... Вот страху-то набралась! Ему же примерещилось, что я какой-то мужчина. Кошмар! Да, наверное, здесь это и происходило?! И тогда, как и сегодня, было 19 августа! Точно! Тоже был Спас, Преображение Господне!

Она рывком, так, что проснулся дремавший Петер, остановила машину. А выйдя, бросилась на колени, прямо в грязный песок.
— Господи! — воззвала она громко, в ночной тишине. — Прости мою грешную, заблудшую душу! Преобрази меня, очисти от мерзости и гадости, ото всякой напасти спаси! От страха перед всем земным, от желаний живота моего, от всего жуткого, что у меня было и того, что еще предстоит...
Она рыдала вголос на этом самом месте, где ей дважды пришлось пережить Сатанинское присутствие...

Потрясенный Петер смотрел на свою антрепренершу, пригласившую его в эту интересную, удивительную, непонятную, почти таинственную Россию. В страну, где все-все представлялось ему, как в «кривом зеркале»... Он был даже как-то привязан к Анне, с ее невероятными приступами слез или смеха, он любил с нею и пить, и сексом заниматься, и гулять неизвестно почему среди ночи... Сейчас он смотрел на страдающее женское лицо, с текущими по нему слезами, и думал: «Вот оно, яркое проявление загадочной, неприкаянной русской души!»

«Германия страна таких же крайностей, как и Россия», — эта мысль посещает меня ежедневно, когда я вижу подъехавший к подъезду мини-автобус, который отвозит моих соседей на работу. Тех, кто живет на «эрдгешоссе» («на земле»), по нормальному, по-нашему на первом этаже. Весь этот этаж отдан, как теперь принято говорить, «людям с ограниченными возможностями», попросту инвалидам, у них, как правило, сочетаются какой-либо физический ущерб с психическим. Это и даунисты, и перенесшие хорею, пляску св. Витта и другие, неведомые мне болезни.
Весь первый этаж — все три немаленькие квартиры на нем отданы этому «вонгемайншафту» — небольшому «общежитию» инвалидов. Они проживают здесь, только на выходные или на большие религиозные праздники, вроде Рождества, Пасхи или Троицы, многих родственники забирают домой. Но и те, что остаются на праздники в этом подобии «общежития», не скучают, социальные работники вместе с ними устраивают Святой вечер перед Рождеством, развлечения и экскурсии на пасхальные и Троицкие каникулы. Летом часто ветер доносит запахи жареного мяса, лука, овощей, это значит, что инвалиды, как и многие другие немцы, установили на своем большом балконе, больше напоминающем веранду, барбекю и грили...
Что поражает, так это то, что в нашем подъезде живет много инвалидов не только на «эрдгешоссе», в мини-общежитии, а и на других этажах тоже. Это и слепой Андреас, живущий на пятом (дом 14-тиэтажный). К слепому каждый день приезжает опекающий его социальный работник, раз в неделю он возит Андреаса закупаться. Обычно слепой два, а то и три раза в день выводит свою собаку-поводыря. Пес уже старый, ходить ему не просто лень, ему, видно, тяжело. И хозяин просто тянет упирающегося пса за поводок. Собака не может противостоять напору слепца и покорно идет за ним. Мой сосед по площадке, недавно вышедший на пенсию, седовласый, вечно хохочущий немец, обычно любит повторять: «Кто ж это у кого поводырь?» и всегда при этом заливается смехом. Мне почему-то никогда не смешно, жаль и пса, и хозяина. Про Андреаса говорят, что он гомосексуалист, по-немецкому раговорному «швуль», а я отчего-то радуюсь этому, хоть в сексе незрячий нашел отраду. Сосед, смеющийся Харальд, предполагает во всех социальных работниках, помогающих Андреасу перетерпеть жизнь, его половых партнеров. Как-то я ему сказала, что меня это не интересует, и он очень удивился, и даже не засмеялся: «Как такое может не интересовать?»
Что, на самом деле, вроде непонятно, как у некоторых, у здоровых людей из нашего подъезда родились дети, если и не напрямую инвалиды, то о-о-очень н е з д о р о в ы е, или не совсем нормальные.
У самых разных людей — у крепко сбитых, здоровых турков: похожего на заматеревшего волка, Динча, и у его крепко-рукой-ногой жены паренек, уже подросток, с каким-то тяжеловрожденным заболеванием, не вылезающий из больниц и различных реабилитационных центров.
У российского немца Кости, живущего над турками-крепышами, растет мальчик, он ходит в начальную спецшколу, у него большие проблемы с чтением и письмом. Он очень беспокоен и своим проворством напоминает мне Маугли.
Когда я только переехала в Германию, мне показалось, что я попала в страну Инвалидию, ведь эдакого количества инвалидов я за всю свою прежнюю жизнь не видывала, и на улицах, и в парках, и на концертах, и в театрах, и библиотеках, всюду! Где их только не было, самых разных, и сидячих в колясках-«ролльштулях», и передвигающихся со своеобразными приспособлениями, и даже идущих с капельницами, и с самыми разными медицинскими приборами... Только тогда до меня дошло, что и у нас-то их, инвалидов, точно не меньше. Но все они дома, за дверьми своих квартир, комнат... Что для них в «миру» мало что было оборудовано, не то, что здесь, чтобы удобно было им всем, это и парковки «для инвалидов», и уличные переходы, и лифты, и даже туалеты...
А один тогдашний случай просто вызвал некое потрясение, от которого я долго не могла прийти в себя. Это случилось в ночном ресторанчике, куда меня с подругой пригласила ее дочь.
Там «танцевали» люди в «колясках». Они пили вино, и смеялись, и шутили... Развеселившись, они начали «кружиться» в такт музыке в своих колясках. Невообразимое, настоящее, без малейшей фальши, веселье царило в этот вечер здесь. И все эти люди были больны тяжелейшей болезнью, рассеянным склерозом. Это объяснила нам дочь подруги, сама врач. Она узнала об этом у кельнера, тот рассказал, что сегодня банкет по случаю окончания ежегодной конференции, или съезда общества «Амстель», объединявшего всех больных этим страшным заболеванием в Германии. И тогда я подумала, что как же несчастны наши, отечественные инвалиды, что не могут даже общаться с теми, с кем их объединяет общность судьбы, и одинокие, они тоскливо противостоят болезни...
Трудовой и учебный день закончен. Смеркается. Слепой Андреас, сам бредущий во тьме, выводит своего упирающегося пса-поводыря. Зажегся фонарь у подъезда.
И я уже не у окна. Я отъехала от него на «ролльштуле». Ведь и я теперь, как многие обитатели подъезда — калека.