Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПерекличка поэтовАлександр РАДАШКЕВИЧ
ПАРАФРАЗ
Посвящение Козловскому Влачить в пыли осмеянные
крылья, «в долине слез как тень блуждая», являясь лишь на мертвых юбилеях с лицом блаженного пред детским хором, нести задутую свечу вселенского заката и петь как бог Бетховена и Баха в годину открыванья ртов у отключенных микрофонов, и Пушкина качаловски вдыхать, и выпевать по-тютчевски «я встретил», когда все продано и предано, когда подменено и отлучают от русского русских, и Джоном рядится обжуленный Иван. «И сколько нет теперь в живых, тогда веселых, молодых...» Всех пережить, всех перепеть, глядеть вослед тех Ленских-Лемешевых-Лелей, и лебединый прах Неждановой крестить, отпеть Обухову, отплывшую из Крыма в тот невечерний синий звон. «Не пылит дорога, не дрожат листы... Подожди немного, отдохнешь и ты». И Вертером, бледнея, выходить на ту, сквозящую дорогу: «О, не буди меня, дыхание весны. О, не...» И петь, и петь, и жить, все жить, за тенью безутешного Орфея «в долине слез как тень блуждая, в долине той, где дышит все тоской», пронзая темь молниевидно лазоревым крылом: «Отец мой — Парсифаль, Богом венчааанный, я — Ло-о-о-эн-грин, святыни той посол!» Труба
Ласкает волосы вскользь юный ветерок,
захлопнутые веки, и медное чело небрежно целует убывающее солнце в мой самый-самый некий вечер. Мне снится гулкая пустая явь в стеклянном сне сентябрьского сада, а ветхий шорох крон вновь сетует на то, чего не вспомнит и о чем не чает. По мостику веревочному дней я прохожу бочком в стихи сквозь ветошь прошлых облаков и гроздья взглядов зазеркальных, где так мешают стертые слова и пламя, забранное в окна. Я тут не местный, никакой, мне сладко в этом шатком мире стоять у стоечки пивной и верить талою душой, что это все когда-то было, что сей калейдоскоп служил подзорною трубой во штилях и пучине, и я любил вас, как умел, но все же пуще жизни, иль как уж там, иль как уж там осколочки сложились. Богемский ветер
Он омывает гравюрные холмы,
в благих веках почившие вулканы, как парус юности, что нес меня сюда, увязшего вихрастой головой в пинакотеке всемирной истории, меж Рудольфом и Валленштейном, он обнимает дворики с цветистым палисадом, скамьей и сонной кисою в затюленном окне, куда не входит даже смерть, не вытерев трухлявую стопу о ежисто-приветный коврик, где сладко тянет Карел Готт все ту же писничку о гладкой ласке к глупой Ганке и к Петре ветреной, где вафельки-оплатки и виничко подчас вкушают бабичка и дедичек — за Пана Бога, непогоду и злую сладость бытия. Он овевает ту страницу, что тянет прошлым позапрошлым, как ряской заводей подлунных, и в нем германскую уютность, ах, в нем славянскую округлость, стирая слезы снов подводных, свербит цыганская тоска, как парус юности, что нес меня сюда, увязшего вихрастой головой в гряде гравюрных тех холмов, меж Рудольфом и Валленштейном. Выключатель
Айдару Хусаинову
И все равно в Уфе, как зимы ни скользят
по квадратеющему кругу, нашариваю старый выключатель, потрезву и попьяну, за дверью, где он был, и форточку ищу, где юность небо забирала разинутой ноздрею жеребенка над синей батареей, к которой, как тогда, не прикоснуться. Угол Ленина иль Карла Маркса, дымок над Башнефтегазо-гидроневедомочем, гранитный банк с надувным Дед-Морозом на кровле, мотаемым ветрами демократий, и господин-товарищ, ведомый раздутым портфелем, сморкается сплеча на серые ступени, давая наглядно понять: здесь ничего не изменилось с ответственных времен, когда страна подтиралась центральными и областными газетами. И в утро первое, сощурясь, прохожу я снежной улочкой оплавленного детства, где мучимая астмою старуха, под сенью нескончаемого лета, когда-то попросила из окна у некурящего меня: дай, мальчик, сигарету. И где она теперь? Ну, ясно: там, где выключатель. И все же — где она? Неужели
«Господь мой, если грешен
я...» О, неужели кто-то без меня влетит по снегу в Малый оперный и станет слушать, как рьяное сопрано сорвалось в незрячих трелях Иоланты и как волхвует бас загробный: «Перед Тобой готов во прахе пасть я...»? И неужели выйдет некто, так молодо и неумело, безлюдным переулком моих полуденных ночей, где вечно ждут объятий ветры, на талый, на цареубийственный Екатерининский канал? «О Боже, сжалься надо мной!» И неужели я не буду со мною тут, спина к спине, под этой кровельною льдиной, что за спиной, как сколок города и мира, в последний снег с литаврами сорвалась, под этим небом черно-белым, где кто-то вымолил меня? Памяти птички
Она пришла и за тобой, скрутила лапки
и опрокинула на спину. Раз-два, и нет лазурного Коко. Ты сам к нам прилетел почившим летом, сел на руку, чирикнул и остался. Как вы кричали с желтой Катей, вцепившись в сетку на окне, наперебой о вечном лете и счастье быть в сей миг любимым и пернатым. Мой старенький волнистый попугайчик, слетевший с неба, взявшего тебя, нам ведомо, что будет: не будет ничего, не станет никого, чтобы клевать зерно и рвать салатный лист в твоей большой настенной клетке, где ты до смерти устал от смерти, столкнувшей с жердочки тебя, нецепкого, под вечер. И вот, как тот державинский снигирь во сморщенных веках, ты заводишь нам песню военну про гром немой побед и ретирад, про тени тень, про пух и прах под небом бывших, сущих и грядущих. Парафраз на тютчевскую тему
Окно в окне и сизый дождь
по крыше, да небо рваное Парижа. Сижу задумчив и один. Ни ожидания тебе, ни сожаленья, ни даже тени прошлых вздохов. Пройдет оно, как все прошло. Смеются на ночь призраки соседей, а в полдень плачут их заводные канарейки. На лестнице курят прилежно подростки, играя в грязные слова. Что ж негодует человек, сей злак земной? И все равно, что жизнь изжита, и чрез черствеющую грудь небольно капают минутные часы, и ходит едкий дым над милым пепелищем. Былое — было ли когда? Что ныне — будет ли всегда?.. Я вышел на обратную долину, неся в глазах зеркальные холмы, окно в окне да сизый дождь по крыше под рваным небом мертвых городов. И снова будет все, что есть, и онеменье вдохновенья, и вещий тухнущий камин, и то, пошто так нежно снилось проливное, молодое, растакое что- нибудь. И все сокроет снег седой, и все сотрут пески, но ты, мой бедный, бледный цвет... Александр Радашкевич — поэт. Автор многих публикаций в журналах «Крещатик», «Дети Ра», «Зинзивер», «Сибирские огни», «Знамя», «День и Ночь», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Зарубежные записки», «Новый мир», «Новая русская книга» и других. Живет в Чехии и Париже.
|