Свежий Номер

№ 1 (194), 2022

Книга большая, содержательная, многоплановая. Трудно о ней писать — все сказанное будет мельче и, скорее всего, простодушней: язык Кудимовой своеобычен, смыслы, в силу богатства художественной ткани стиха, распознаются не сразу. Это сочетание высокой эмоциональности с продуманностью каждой строки, каждого слова, гармоничный и прочный союз сердца и разума, глубокого чувства и мудрой сдержанности. И здесь не «приемы» и не «замысел» решают дело; такова органика поэта, ее мышление, ее способ познания и оценки себя, способ освоения мира. Богатая лексика и система образов выдают в ней интеллектуала и безусловного эрудита. Притом если для сегодняшней поэзии характерно превосходство ума, то у Кудимовой вообще нет никакого превосходства, а также и стремления кому-то нравиться, блистать эффектными оборотами и стилистическими находками. Она — строгий охранитель русской классической традиции — может, например, смело написать: «Да что сквозь слез вблизи увидишь!» — веря в грамотного читателя, знакомого с творчеством Крылова и Грибоедова.
Когда в стихах отражается вся жизнь человека — зоркого, мыслящего, обостренно переживающего ее беды и радости, — уже не важно, каких тем он касается: да хоть социальной жизни и политики! — поскольку любая тема переплавляется в поэзию. «Политические» мотивы у Кудимовой — на самом деле не политика, а история ее жизни. «Не понимаю, чем не время», — говорит она про девяностые, и в динамичном «каталоге» реалий-образов того времени слышны не «воспоминания», а голос истории, рассуждения о том, что клясть прошлое — дело бессмысленное:

Стихи Марины Кудимовой — они как крепость, которой поэт отгораживается от людского равнодушия, неблагодарности, предательства, от мира, где царят зависть и нажива, а погруженность в компьютерную среду вытесняет живые человеческие чувства и живой русский язык («Слезами радости манагеры не плачут./ Засядут в офисы, чего-то там толмачат»; «Быть может, кейтеринг пойдет и тем и этим?/ Быть может, маркетинг, а может быть, маркетинг?» Взгляд художника пристально следит за всем, что творится за пределами «крепости» — но не позволяет себе слишком засматриваться, одергивает себя и возвращается к поэзии жизни, не ограниченной зомбирующим экраном:

Понятно: когда поэт, житель высших сфер, в своих стихах не слишком погружен «в заботы суетного мира», — все-таки он не может, словно антенна, не улавливать импульсы самого различного «земного» происхождения, не может жить в успокоенности, вне мира противоречий, вне душевных метаний. Крепость крепостью, но себя Марина Кудимова в стихах не прячет; она в них — на виду у всех: решительная, ироничная, ранимая, стойкая, улыбчивая, в меру романтичная… в общем, многообразная, как сама жизнь.

Кстати, в «Держидереве» Кудимова прозревает жизнь с самого ее начала («Рождение» посвящено внуку Андриану; речь ведется от его лица); в этом глубоко лиричном стихотворении о таинстве появления на свет проявляются и неповторимая кудимовская ирония, и намек на то, что жизнь вовсе не обещает быть всегда ласковой:

Легкая ирония пронизывает и грустное, но по-кудимовски энергичное стихотворение; в котором автор, остро чувствуя дефицит человеческой теплоты, словно бы слегка насмехается над собой «в тисках подземного интима» (то есть в метро), «где несть числа какую серию/ Снимают камерой слежения»; но как только в стихах появляется природа с ее лечебным воздействием — исчезает напряженность, приходят чувство внутренней освобожденности, покой и, может быть, тихое счастье:

Август сменяется осенью, в стихи все уверенней входит музыка — и они сами становятся музыкой, — возможно, перекликаясь с Вивальди, Чайковским, Глазуновым и другими вдохновенными созерцателями времен года:.

Название книги Кудимовой сразу вызывает образ цельности поэтического и душевного мира автора: стихи «Держидерева» не рассыпаются, они крепко «держатся» друг за друга, как ветви на дереве. Однако нужно вспомнить: согласно легенде, из этого дерева был сплетен терновый венец. В одноименном стихотворении возникают воспоминания детства: картинка Спасителя, которую нарисовал дед, аукнулась с увиденным вдруг, сейчас, в коттеджном поселке, держидеревом — как напоминание о необходимости сохранять чистоту души и помыслов — и с этой чистотой мужественно претерпевать любые напасти:

Впрочем, уже в самом начале книги есть строки, в которых — вся Марина Кудимова, ее естество, ее стержень. В нем — характерная для Кудимовой точность высказывания, поиск душевной опоры — и тем самым обретение опоры, о чем говорит стойкий характер стиха, ясно выраженное чувство главного, на чем держится жизнь, держится мир.

На первой же странице читаю нехарактерное для Кедрова — то есть выдержанное в регулярном размере — стихотворение, которое очень верно передает чувство полноты жизни, вызываемое глубокой причастностью к поэзии:

Здесь не только «диссонанс», который поэзия преображает в гармонию; здесь диссонанс «великий», то есть — диссонанс как необходимое условие преображения, предмет духовного труда. Впрочем, стихотворение раннее, еще не экспериментаторское; хорошо, что автор не отказался включить его в новую книгу — как например, и вот это, вызванное не техническим замыслом, а непосредственным, вырвавшимся на бумагу чувством:

Последние из приведенных строк — уже философия; не правда ли — они напоминают краткостишие Кирилла Ковальджи: «Если любишь — вечность близка,/ ее измерять не надо./  — Далеко ли солнце? — спросил у цветка./ Он ответил радостно: — Рядом!» А вот дальше идет стихотворение с поистине футуристическим названием: «Граф Монте Круча», где иронически обыгрывается Пушкин: «Да здравствуют Музы/ Да здравствует Заумь!!!»
Разумеется, это все уже было невесть когда, но «ниспровергатели» Пушкина едва ли говорили всерьез о сбрасывании классика «с корабля современности»; скорее они выступали против стихотворческой инерции, против «школы гармонической точности», которая к тому времени начала «усыплять» читателя, требовали «нового звука», «нового зрения» (что не исключало: потом, через «взлом» поэзии, и Пушкин зазвучит свежее и ярче).
Но Кедров пошел дальше. При встрече с ним в Пен-центре он вдруг пожаловался мне на то, что Пушкина продолжают «переоценивать»:
«Да, Пушкин прекрасный стилист. Легкая речь, простота формулировок… Но его среда обитания — все-таки рационально объясняемый мир. Его задача выполнена: он научил нас говорить по-русски. А вот метафизика ему была совершенно чужда. Надо стремиться к зрению человека вселенной! Автор должен сам быть тем, о чем пишет. Каждая вещь — вселенная. И нет дерева отдельно от земли, неба — отдельно от космоса, космоса — от человека. Не нужно этих характерных для нас перегибов: либо живи здесь и сейчас, либо устремляйся в космические дали. Мы должны быть и там, и там одновременно!»
Комментируя свою мысль, Кедров продолжал:
«Вот смотрите: нам, чтобы ходить, этой комнаты вполне достаточно. Комнаты достаточно, улицы достаточно, поля… Нам не нужно знать, что земля круглая. Но космически ведь она круглая! Когда это открытие было сделано — какие горизонты перед человеком раздвинулись! Но он все время забывает, что существует две реальности, которые противоречат друг другу только внешне, — земля, повседневность и космос, вечность».
Когда я передал этот разговор Марине Кудимовой, она отреагировала достаточно жестко: «Суть стихотворческого процесса состоит в трех "не": неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности. Стихи сочиняют нипочему, невесть когда и ни для кого — даже в том случае, если сверху ставят посвящение, а в тексте речь идет о "вдохновении" и "продаже рукописи". Пушкин — абсолют воплощения этой триады. Снятие отрицательной частицы в любом из атрибутов выводит результат за грань творчества».
А Кедров словно возражает ей:

Видимо, таким образом проявляется у Кедрова «неуправляемость»: вроде бы и не он говорит, а кто-то за него. Или он подобен пианисту, который садится за фортепиано, а руки сами наигрывают нечто изобретательное? Как тут не прислушаешься!

Может, и Шуберт таким образом сочинил свой «Музыкальный момент»?!

Елена Кацюба, поэт и арт-дизайнер, ушедшая из жизни в феврале 2020 года, своими сочинениями представляет в современной поэзии так называемый «метафизический реализм», в чем является единомышленницей Константина Кедрова (своего мужа). Ее стихи входят в недра смыслов и созвучий, она соединяет несоединимое, знакомит слова друг с другом, после чего словно бы отходит в сторону и вместе с нами, читателями-наблюдателями, смотрит, что из этого получилось. Должна бы получиться словесная Вавилонская башня. Но стихотворения выглядят так, будто слова и слышали уже друг о друге, просто не знали, что их нечто роднит — как например, в стихотворении с парадоксальным названием «Свадьба судьбы»:

Первое время я не мог понять, большая ли это поэзия, но признавал, что как поэтические упражнения — стихи Кацюбы талантливы; это тот тип стихов, которые идут от слов, от их созвучий, а потом уже слова вызывают определенные эмоции, видения, ассоциации, — но никак не наоборот.

Однако знакомясь с книгой внимательней, я стал понимать, что Кацюба пишет не только словесные выдумки и смысловые перевертыши; в лучших своих стихах она достигает истинно поэтической глубины мысли, — то есть мысли, выраженной столь художественно, что она видится впервые высказанной истиной.

Возможно, все это и действительно может называться «метафизическим реализмом», если перемешать в одном котле футуристов, имажинистов, обэриутов и… Георгия Оболдуева с его «Живописным обозрением», творчество которого четкого направления не имеет (и слава Богу!).

По-моему, здесь не обошлось и без легкого сюрреализма. Ну и прекрасно: поэзия и должна содержать оттенки безумия.

Книга начинается щемящим мотивом: песней, романсом, — все равно как сказать; в нем — традиционная грусть об уходящем лете — когда «осень стоит на паузе». Но, пожалуй, не в предосенней грусти дело; уже вторая строфа заставляет насторожиться: «Перелетает капустница/ реку, недолог полет./ Жарко, а сумрак опустится —/ холод с низин поползет». И когда далее бабочка называется «мимолетной смертницей», а потом вмиг пропадает неведомо куда, — ко мне действительно подползает холод: поэт говорит о жизни, о ее хрупкости, поскольку радость обманчива, а счастье, выходит, и вовсе невозможно: «Жизнь будет легка-легка,/ только с трещиной посередине,/ вроде первого в реке ледка, —/ ненадежна отныне». Читая книгу дальше, я даже поначалу задумался: о каком времени пишет автор — о начале тридцатых, о послевоенной поре? Вот седой сосед по плацкарте, лишенный двух пальцев, плачется о своей горестной доле, о невозможности обеспечить жену: «А теперь ни работы нет, ни хрена./ И куда мне с ней? Уж лучше б война./ На войне не стыдно, убьют так убьют,/а живой вернешься — вообще зер гут./Бабе легче — та может родить,/ ну а нам-то куда себя применить, если ты не хапуга и я не бандит?»
Но нет, автор пишет о своем, трагически окрашенном внутреннем времени. В книге много смерти, очень много. Вот, например, снова о лете, которое «оклеено смертью с изнанки», и бабочка: «нарезая зигзаги шальные,/ лезвие воздух разит» (та самая «нож-бабочка»); невесело и в лесу: «Неразбавленным временем здесь наполняются ели,/ еле-еле елозит еловая смерть, еле-еле», и даже когда «в сентябре вручную давили сок», — вспоминает автор, — яблоки представлялись былинными богатырями: «головы клали, румяные, с черенком,/ кровь проливали мутную — радужные пузыри –/ только ведро подставляй-уноси чередком».
Читая Медведева, в который раз мне приходит в голову: когда поэт со всей идущей от всего сердца искренностью говорит о каких-то главных для него, болевых вещах — о любви, о грусти, о беде — он не может производить «тексты» вместо стихов (текстами современное «актуальное» стихописание перенасыщено). Можно ли передать столь живые меланхолические настроения верлибрами, иностранными словами, ненормативной лексикой и откровенным стебом? Медведев — это одна негромкая, раздумчивая, немного усталая песня, которая поется в гармоническом ладу, в лучших традициях Золотого века; а его душевная опустошенность навевает даже эмигрантские настроения в духе Ходасевича и Георгия Иванова, — опустошенность, которая, однако, непостижимым образом рождает строки, одновременно печалящие и успокаивающие — не вызывая даже и намека на уныние. И пусть я не согласен почти ни с одним словом стихотворения, которое я сейчас приведу, — но я согласен с самим стихотворением, — то есть с его собственной правдой, с его речевым строем и особенно — с проблесками иронии, пусть и нерадостной: поэт жалуется — а мне не жалко: пусть пишет-поет дальше, а я еще почитаю-послушаю. Русская душа любит грустные песни.

Эти стихи мне напоминают неторопливые реки — точнее, те их отрезки, которые умещаются в поле зрения Германа Титова. Каждое его стихотворение еле слышно вплывает в эту небольшую книжку, так же — почти бесшумно — движется по странице; чаще всего — выходит за ее пределы и занимает пространство следующей. После чего река либо теряется на горизонте, либо исчезает за поворотом.

Вот в таком тоне и звучат все стихи Титова, всегда задумчивого, всегда глядящего куда-то вдаль, всегда размышляющего — и немного отстраненного от Петербурга; пребывая в нем, он словно бы смотрит на него со стороны, привыкает к нему — но еще чувствует себя пришельцем, которому жить здесь — предназначено судьбой. Некоторые стихи объясняют эту особенность авторского взгляда — у з н а ю щ е г о, и з у ч а ю щ е г о город, который будто знаком ему был только в давних снах: Титов перебрался сюда из Харькова в связи с неприятием украинского режима. «Погружаясь» в Петербург все глубже, привязываясь к нему все крепче, он все же продолжает чувствовать себя и харьковчанином; родные городские приметы не ушли для него в прошлое. Например, одно из лучших украшений Харьковорожденном поэтическим чувством и архитектурным мышлением (согласно профессии Титова!):

Какая легкая, «рассказывающая» интонация! Я почти не знаю стихов Титова харьковского периода, поэтому могу лишь предполагать, что с переездом в Петербург не мог не измениться тон его письма. «Наш город, будто буксир,/ Истории тащит сны» — можно ли так сказать о Харькове или о каком другом городе? Чувство текучести и невозвратности времени, чувство истории — вот основная художественная мысль Титова-петербуржца, пишущего в классической манере, причем — что сейчас редкость — каждую строку он начинает с заглавной буквы. Северная столица для него — средоточие былого русской культуры, вошедшей в петербургскую атмосферу; здесь он видит тени знаменитых поэтов, слышит их голоса, не раз вспоминает Блока и спрашивает то ли у него, то ли у неба:

Можно ли назвать Германа Титова поэтом печального склада? Не знаю; ведь есть радость и в печали исторических воспоминаний, есть свое вдохновение и в грусти; а фраза — «Наш условный кораблик отчалил,/ Только пристани нет на Земле» — столь певуча, что прекрасна сама по себе и говорит лишь о том, что непостоянство внешнего мира, изменившая свой облик страна не лишают певца способности петь, приносить радость себе и другим.