Свежий Номер

№ 5 (79), 2011

Воздушный мой город, где яблони пышут впотьмах,
И солнечный зайчик дрожит на соленых губах,
Последние маки, петунии в школьном саду,
Где медленно ходит собака, и плачет скворец на беду.
Вот ты входишь в цирк, там, сложившись, летит акробат,
Он только летает, он в этом не виноват,
Тяжелых трапеций, звериных выходок стать,
И в платье цветистом медведицу не узнать,
Красивые дамы и фокусник-одессит,
На шее его питон преспокойно висит.
Следи за моржом, вот тянет холодный боржом,
Он курит и плачет, в опилки свои погружен,
Под музыку Вагнера клоун вооружен
Персидским котом и длиннющим алым зонтом.

Но девочка, кто ты, зачем ты здесь вечно сидишь,
зрачком удивленным уставившись в темную тишь?
Здесь душно и пусто, лишь блестка под потолком,
кружится все время и мрак осязаем кругом.

Нет, нет, я считаю монетки в игрушечном кошельке
и сладкую вату меняю на облако вдалеке,
диковинный свет, это комнату в пыльных лучах,
то тесное лето, прожитое в длинных речах,
за маской кагора, холодного пива и фруктов в пыли
те, кем же мы были, кого мы в себе не нашли,
ходили к воде, и в игре беспокойной ума
цвела наша лодка, и музыка длилась сама.

Который год, волнуясь и скорбя,
Мои друзья уходят от тебя,
Когда за мною только ветер ходит,
И ничего уже давно не происходит.
Я не хочу ни с кем поговорить,
Мне б только руки в таз с водою опустить,
В метро проехать с чистым рушником,
Где ты сидишь напротив, ты мне незнаком.
Но ясен день за днем тот общий кафедральный шум,
Как ялик на горе, как в пасочке изюм.
Ты эту пасху прятал и ломал.
Твои друзья уходят вслед за мной.
Кто здесь тебя любил и понимал,
Кто дверь закрыл и плакал за спиной?
Но стало скучно жить, и снились двойники,
И ты сказал: «Мне плакать не с руки».
И ты спросил: «Вот если я умру,
Кого винить — страну или жару?»

Ты ро́стил жабу в белом пузыре,
Мы вместе с нею улетели на заре.

Как страшно жить, себя не понимая,
Уйдут друзья, с восторгом обнимая,
Других друзей, — игра, доступная уму, —
Все в слабую уходит кутерьму.

Слепое лето. Косточки граната
В хрустальном блюде. И любви не надо,
Ни счастья, ни монетки никакой,
Лишь светлый город отвести рукой
И промолчать, как будто, так и надо.

Пусть в день рожденья мой все плачут до зари,
Дымит завод, и шепчут рыбари
Над чудо-рыбою в слезах изнемогая,
И жизнь моя, не будь она другая,
Как роза вся горит, вся светит изнутри,
На красных лепестках я вижу сад и школу,
Где даже тень твоя полюбит не меня,
А дальше тень моя бежит по суходолу,
Тяжелыми монистами звеня…

Синкопу нежную прослушивал в садах
Всю ночь, а утром, взявшись за перила
Стоял и видел, как проходят мимо
Торговцы в масках, дети в париках,

Царь в легком платье, если б вас спросить,
Опомнившись и окнув некрасиво, —
«Остановитесь, в чем же ваша сила,
Сложенья вашего, движения без сил?»

Александрийский сад погаснет сам,
Шут ляжет пьяным в сердце аквапарка
И закричит, и сразу станет жарко
Среди жилищных драм, татарских наших дам…

Собою быть надеясь день за днем
На койке, в садике, на корте, на пороге
Моем, твоем, бумажным тешась соловьем,.. —
Так жизнь пройдет кагором и дождем,
С шенгенской визой смирно рухнет в ноги.

Какая музыка, что расцветают розы!
Заплачешь абы где, и сквозь дрожащий свет
Пройдет один твой друг и скажет: «Смерти нет,
Кабы не все твои наркозы, розы, слезы…»