Главная страница
Главный редактор
Редакция
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Книжная серия
Спонсоры
Авторы
Архив
Отклики
Гостевая книга
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение
Свежий Номер
№ 6 (193), 2021
Катя КАПОВИЧ
МНОГОКВАРТИРНЫЙ ДОМ
* * *
* * *
Хотелось бы на сосны наглядеться,
на этот двор у мира на краю,
где сохнет на веревке полотенце,
на эту жизнь — мою и не мою.
На реку с берегами из бурьяна,
с подъемным краном в скошенном лугу.
Мне посмотреть бы вниз с такого крана —
везет же вот его крановщику!
Он видит сверху с башни вертикальной
единым планом в жизни все и всех —
зеленый город, реку, сквер вокзальный…
Эй, крановщик, возьми меня наверх!
на этот двор у мира на краю,
где сохнет на веревке полотенце,
на эту жизнь — мою и не мою.
На реку с берегами из бурьяна,
с подъемным краном в скошенном лугу.
Мне посмотреть бы вниз с такого крана —
везет же вот его крановщику!
Он видит сверху с башни вертикальной
единым планом в жизни все и всех —
зеленый город, реку, сквер вокзальный…
Эй, крановщик, возьми меня наверх!
* * *
Откуда я взяла пророчество,
что мне достался светлый дар,
что миру нужно мое творчество
и мой лирический словарь?
Не жалкие оценки в табели
по поведенью и труду,
но Богу в уши я направила
высоку речь не по листу.
Алхимией воображения
преображен житейский плен.
Никто не гений, все мы гении —
пора и мне вставать с колен.
И там войти бы вновь в прихожую
после безмолвных зим и лет
чтоб вас обнять, мои хорошие,
тех, без которых жизни нет.
что мне достался светлый дар,
что миру нужно мое творчество
и мой лирический словарь?
Не жалкие оценки в табели
по поведенью и труду,
но Богу в уши я направила
высоку речь не по листу.
Алхимией воображения
преображен житейский плен.
Никто не гений, все мы гении —
пора и мне вставать с колен.
И там войти бы вновь в прихожую
после безмолвных зим и лет
чтоб вас обнять, мои хорошие,
тех, без которых жизни нет.
* * *
Женщина расчесывает пряди
в летней парикмахерской с утра,
вентилятор раздувает платье
с длительным разрезом у бедра.
И, когда подол взлетает кверху,
открывая голень и бедро,
девичью чуть острую коленку,
побеждает в обществе добро.
Лучшее досталось за бесплатно!
Знать, себя не ведая сама,
в мире красота сильнее правды
и душа счастливее ума.
в летней парикмахерской с утра,
вентилятор раздувает платье
с длительным разрезом у бедра.
И, когда подол взлетает кверху,
открывая голень и бедро,
девичью чуть острую коленку,
побеждает в обществе добро.
Лучшее досталось за бесплатно!
Знать, себя не ведая сама,
в мире красота сильнее правды
и душа счастливее ума.
* * *
Вот вам известный персонаж
выходит утречком на пляж,
пейзаж здесь на любой похож
и тем особенно хорош.
В июле возле синих вод,
белея, облако ползет,
уходит пароход за мыс,
за ним отправить следом мысль.
За этим пароходом вдаль
отправить бы и всю печаль,
за бледно-синюю черту,
в сверкающую пустоту,
откуда слышно лишь «ту-ту».
выходит утречком на пляж,
пейзаж здесь на любой похож
и тем особенно хорош.
В июле возле синих вод,
белея, облако ползет,
уходит пароход за мыс,
за ним отправить следом мысль.
За этим пароходом вдаль
отправить бы и всю печаль,
за бледно-синюю черту,
в сверкающую пустоту,
откуда слышно лишь «ту-ту».
* * *
Во дворе чинит тачку сосед… Это — жесть:
масло капает, растекается.
Он считает простую работу за честь,
он насвистывает, улыбается.
И, когда он дочинит родной драндулет,
где все масло землицею выпилось,
во Флориду поедет, и — полный привет,
повезет он жену и двух пигалиц.
Он лежит под машиной в спортивных штанах,
неприкаянный сын Эфиопии,
в его сердце вошел всемогущий Аллах
маслянистых паров наподобие.
Виснет в воздухе долгий разболтанный звук
над участком с полынью и пижмами,
масло капает, жизнь выпадает из рук,
а он лечит ее пассатижами.
масло капает, растекается.
Он считает простую работу за честь,
он насвистывает, улыбается.
И, когда он дочинит родной драндулет,
где все масло землицею выпилось,
во Флориду поедет, и — полный привет,
повезет он жену и двух пигалиц.
Он лежит под машиной в спортивных штанах,
неприкаянный сын Эфиопии,
в его сердце вошел всемогущий Аллах
маслянистых паров наподобие.
Виснет в воздухе долгий разболтанный звук
над участком с полынью и пижмами,
масло капает, жизнь выпадает из рук,
а он лечит ее пассатижами.
* * *
Век бы ждать на сырой остановке
в мокром свете рекламных щитов
друга в серой шуршащей ветровке
с полусмятым букетом цветов.
Там, где дождь оседает на плитах
и усталые люди в час пик
наподобие мокрых улиток
вдоль осенних ползут мостовых.
Может, хватит имен и фамилий,
документов, заезженных фраз?
— Вы любили? Мы скажем: любили,
и поэтому жизнь задалась.
в мокром свете рекламных щитов
друга в серой шуршащей ветровке
с полусмятым букетом цветов.
Там, где дождь оседает на плитах
и усталые люди в час пик
наподобие мокрых улиток
вдоль осенних ползут мостовых.
Может, хватит имен и фамилий,
документов, заезженных фраз?
— Вы любили? Мы скажем: любили,
и поэтому жизнь задалась.
* * *
Когда мы просто в мире жили-были,
ходили в свои снежные сады,
и папа с мамой очень нас любили,
таких обычных, в силу доброты,
в те дни от белых ангелов на снеге
ложащимся на белое телам
достался холодок и вымах некий
с еще неясным светом пополам.
Он выливался в жар холодной ночью
и выжимал на градуснике ртуть,
ах, если бы под тонкой оболочкой
тех градусов высоких не задуть.
Пробив стеклянный купол в самом деле,
лететь туда в полночные часы,
чтоб мать с отцом на краешке постели
сидели в свете лунной полосы.
ходили в свои снежные сады,
и папа с мамой очень нас любили,
таких обычных, в силу доброты,
в те дни от белых ангелов на снеге
ложащимся на белое телам
достался холодок и вымах некий
с еще неясным светом пополам.
Он выливался в жар холодной ночью
и выжимал на градуснике ртуть,
ах, если бы под тонкой оболочкой
тех градусов высоких не задуть.
Пробив стеклянный купол в самом деле,
лететь туда в полночные часы,
чтоб мать с отцом на краешке постели
сидели в свете лунной полосы.
* * *
Как я люблю такие ночи —
глухие, темные, сорочьи,
лишь в раме тополиный пух.
Часы под дождь неторопливый,
с устатку слишком говорливый,
досадуют на что-то вслух.
Дождь постепенно затихает,
и ветер вновь листву листает,
и снова с городского дна,
как бы со дна зеркальной лужи,
мир сверху вниз перевернувши,
встает тяжелая луна.
Там лето крепкое по силе,
под фонарями камарилья
жуков, огневок, мотыльков,
а где-то выше, под луною,
за самолетною стрелою
так долго зарастает шов.
Из самолета видно скверы,
потоки белого ампера,
речной тяжелый разворот.
Завидую вверху летящим,
на летний город вниз смотрящим —
как им везет, как им везет!
глухие, темные, сорочьи,
лишь в раме тополиный пух.
Часы под дождь неторопливый,
с устатку слишком говорливый,
досадуют на что-то вслух.
Дождь постепенно затихает,
и ветер вновь листву листает,
и снова с городского дна,
как бы со дна зеркальной лужи,
мир сверху вниз перевернувши,
встает тяжелая луна.
Там лето крепкое по силе,
под фонарями камарилья
жуков, огневок, мотыльков,
а где-то выше, под луною,
за самолетною стрелою
так долго зарастает шов.
Из самолета видно скверы,
потоки белого ампера,
речной тяжелый разворот.
Завидую вверху летящим,
на летний город вниз смотрящим —
как им везет, как им везет!
* * *
Вот с дочерью мы в воскресенье
(ей только лишь семь),
катаемся на карусели
сквозь свет и сквозь тень.
Гривастые кони послушно
по кругу бредут,
и музыка льется наружу,
блестит изумруд.
Дощатый заборчик занозист,
за ним — авеню.
Повозки все возят и возят
людей, малышню.
Поехали! Склоны оврага,
река и холмы!
Какая огромная тяга
у малой судьбы!
Не эта ль механика с места,
хлестнув свысока,
уносит куда-то, как в бездну,
меня с большака?
(ей только лишь семь),
катаемся на карусели
сквозь свет и сквозь тень.
Гривастые кони послушно
по кругу бредут,
и музыка льется наружу,
блестит изумруд.
Дощатый заборчик занозист,
за ним — авеню.
Повозки все возят и возят
людей, малышню.
Поехали! Склоны оврага,
река и холмы!
Какая огромная тяга
у малой судьбы!
Не эта ль механика с места,
хлестнув свысока,
уносит куда-то, как в бездну,
меня с большака?
* * *
Шел летний дождик вдоль заборов
с веселой песней на губах,
вдоль клумбы розовых левкоев
и роз в опорочных крестах.
Вдоль тихой уличной скамейки
на Массачусетс-авеню,
вдоль отдыхающей семейки —
и напевал свою фигню.
Промчал цементовоз с прицепом,
он конус свой вращал легко,
и дождь в смешных словах с припевом
омыл нелепого его.
Я шла по вымытой брусчатке
вдоль магазинов и контор,
и в мире было все в порядке
под этот ласковый повтор.
с веселой песней на губах,
вдоль клумбы розовых левкоев
и роз в опорочных крестах.
Вдоль тихой уличной скамейки
на Массачусетс-авеню,
вдоль отдыхающей семейки —
и напевал свою фигню.
Промчал цементовоз с прицепом,
он конус свой вращал легко,
и дождь в смешных словах с припевом
омыл нелепого его.
Я шла по вымытой брусчатке
вдоль магазинов и контор,
и в мире было все в порядке
под этот ласковый повтор.
* * *
В рабочем кабинете на секретере
где стоят в деревянных рамках фотографии родителей,
весной появляются цветы.
Мама задумчиво смотрит на них
и, спохватившись, говорит,
чтобы я была осторожней.
Отец весело вдыхает любимый запах
и хвалит, что я нынче украла
у дома Лонгфелло
офигительную сирень.
где стоят в деревянных рамках фотографии родителей,
весной появляются цветы.
Мама задумчиво смотрит на них
и, спохватившись, говорит,
чтобы я была осторожней.
Отец весело вдыхает любимый запах
и хвалит, что я нынче украла
у дома Лонгфелло
офигительную сирень.
* * *
Разочаровывает мир,
разочаровывают люди,
разочаровывает мысль,
что в этом мире лучше будет.
Удостоверились: обман
в больших словах — судьба, отчизна.
Противен жизни балаган,
но что еще есть в этой жизни?
Смотри его, смотри его,
по сути, ради любопытства,
ведь в нем дыханья вещество
на стекла вечности ложится.
На все четыре стороны
храни нас, Бог, от превосходства!
Как будут все навек равны,
когда все памятью вернется.
разочаровывают люди,
разочаровывает мысль,
что в этом мире лучше будет.
Удостоверились: обман
в больших словах — судьба, отчизна.
Противен жизни балаган,
но что еще есть в этой жизни?
Смотри его, смотри его,
по сути, ради любопытства,
ведь в нем дыханья вещество
на стекла вечности ложится.
На все четыре стороны
храни нас, Бог, от превосходства!
Как будут все навек равны,
когда все памятью вернется.
* * *
Я подарю тебе на счастье
немного летней тишины
на длинных лет однообразье,
на ослепительные дни.
Да будет все тебе знакомо —
трава и на дворе дрова,
кирпичная постройка дома.
Я подарю тебе слова.
Так русский наш язык талантлив,
что держит память на краю.
И сорок бочек арестантов
наговорю, наговорю.
Возможно, вечностью хранимо
обыкновенное в конце.
И нарисуй колечко дыма,
где я курила на крыльце.
немного летней тишины
на длинных лет однообразье,
на ослепительные дни.
Да будет все тебе знакомо —
трава и на дворе дрова,
кирпичная постройка дома.
Я подарю тебе слова.
Так русский наш язык талантлив,
что держит память на краю.
И сорок бочек арестантов
наговорю, наговорю.
Возможно, вечностью хранимо
обыкновенное в конце.
И нарисуй колечко дыма,
где я курила на крыльце.
* * *
Океан унес вдруг из-под ног,
что лежало на песке красиво:
юбка, блузка, легкая, как вздох,
лифчик и трусы в момент прилива.
За один стремительный момент
безо всякой видимой причины
сам себе парадный постамент
посреди пучины торс мужчины.
Где в лагуне парус поднялся,
он шагнул туда к едрене фене,
словно тот, кто слышит голоса,
получает от небес прозренье.
В пиджаке, с убором головным,
видимый над волнами по пояс,
он стоит, себе необъясним,
словно переехал его поезд.
И полюбит женщина его,
в океан шагнувшего без мысли,
просто потому, что хорошо,
если место подвигу есть в жизни.
что лежало на песке красиво:
юбка, блузка, легкая, как вздох,
лифчик и трусы в момент прилива.
За один стремительный момент
безо всякой видимой причины
сам себе парадный постамент
посреди пучины торс мужчины.
Где в лагуне парус поднялся,
он шагнул туда к едрене фене,
словно тот, кто слышит голоса,
получает от небес прозренье.
В пиджаке, с убором головным,
видимый над волнами по пояс,
он стоит, себе необъясним,
словно переехал его поезд.
И полюбит женщина его,
в океан шагнувшего без мысли,
просто потому, что хорошо,
если место подвигу есть в жизни.
ЦИРК
Сейчас мне надо в мире самой малости,
чтобы увидеть все в один момент:
в опилках пол, скамьи в четыре яруса
и с красными полосками брезент.
Качали тихо лошади плюмажами,
гудел транзистор песню «Сулико»,
когда, стройна, меж зрителями важными
прошла спокойно девушка в трико.
Взяла рукой уздцы конец решительно,
в седло вскочила посреди огней
и ноги так раздвинула стремительно,
что заходили лошади под ней.
Копытами ударили. Эй, тронулись,
родимые! Один на свете черт.
Скачи, девчонка — жар, огонь и молодость,
гуди, вздымайся памяти шатер!
чтобы увидеть все в один момент:
в опилках пол, скамьи в четыре яруса
и с красными полосками брезент.
Качали тихо лошади плюмажами,
гудел транзистор песню «Сулико»,
когда, стройна, меж зрителями важными
прошла спокойно девушка в трико.
Взяла рукой уздцы конец решительно,
в седло вскочила посреди огней
и ноги так раздвинула стремительно,
что заходили лошади под ней.
Копытами ударили. Эй, тронулись,
родимые! Один на свете черт.
Скачи, девчонка — жар, огонь и молодость,
гуди, вздымайся памяти шатер!
* * *
Жизнь можно провести за бога ради
за чтением далеких мемуаров,
и смерти мне бояться перестать бы,
зиянья, неизвестности, кошмаров.
Зачем ее боятся в этом мире,
заглядываясь на чужие лица?
Все это было. Время торопили,
а никуда не надо торопиться.
Вставанье, после завтрака пробежка
и сладостная пустота в подложке,
страницы перелистывать неспешно —
вот так и доберемся понемножку.
Живи, умри и сызнова воскресни,
свою судьбу узнаю по повадке —
с друзьями быть и сочинять им песни,
такие песни, чтобы сердцу сладко.
за чтением далеких мемуаров,
и смерти мне бояться перестать бы,
зиянья, неизвестности, кошмаров.
Зачем ее боятся в этом мире,
заглядываясь на чужие лица?
Все это было. Время торопили,
а никуда не надо торопиться.
Вставанье, после завтрака пробежка
и сладостная пустота в подложке,
страницы перелистывать неспешно —
вот так и доберемся понемножку.
Живи, умри и сызнова воскресни,
свою судьбу узнаю по повадке —
с друзьями быть и сочинять им песни,
такие песни, чтобы сердцу сладко.
* * *
Под небом голубым
мой дом на авеню
с колодцем дворовым,
с дорожкой к фонарю.
Забор с витком лозы,
трава блестит свежо
вдоль серой полосы,
и это — хорошо.
Многоквартирный дом,
как бы кроссворд творца,
живущего не в нем,
а мы — как бы слова.
А мне лежать в траве,
когда настил упруг,
без мыслей в голове —
сплошное счастье, друг!
С березы лист упал…
«Вот так и наша жизнь!» —
простой поэт сказал,
я и сама ведь из
простых. Земной пыли
во мне восторг течет,
а вот какой земли,
сам Бог не разберет.
мой дом на авеню
с колодцем дворовым,
с дорожкой к фонарю.
Забор с витком лозы,
трава блестит свежо
вдоль серой полосы,
и это — хорошо.
Многоквартирный дом,
как бы кроссворд творца,
живущего не в нем,
а мы — как бы слова.
А мне лежать в траве,
когда настил упруг,
без мыслей в голове —
сплошное счастье, друг!
С березы лист упал…
«Вот так и наша жизнь!» —
простой поэт сказал,
я и сама ведь из
простых. Земной пыли
во мне восторг течет,
а вот какой земли,
сам Бог не разберет.
* * *
Небо сбросило тяжесть на вязы и клены,
на веревку с бельем посредине газона,
зеленеет рассада, крепчает остуда,
нищий катит тележку, грохочет посуда.
У гнилого забора сияет колючка,
на пустынном крыльце тихо мается жучка.
В легкой скользкости жизни, идущей по маслу,
весть о том, что все будет, все будет прекрасно.
на веревку с бельем посредине газона,
зеленеет рассада, крепчает остуда,
нищий катит тележку, грохочет посуда.
У гнилого забора сияет колючка,
на пустынном крыльце тихо мается жучка.
В легкой скользкости жизни, идущей по маслу,
весть о том, что все будет, все будет прекрасно.
______________________________________________________
Катя Капович — автор девяти поэтических книг на русском языке и двух на английском. Первая английская книга «Gogol in Rome» получила премию Библиотеки Американского Конгресса в 2001 году, вторая книга «Cossacks and Bandits» вошла в шорт-лист Британской национальной премии Jerwood Aldeburgh Prize (UK, 2006). Участница одиннадцати международных литературных фестивалей, Капович в 2007 году за мастерство в литературе стала поэтом-стипендиатом Эмхерстского университета. В 2012 году в издательстве «Аст» вышел сборник рассказов «Вдвоем веселее», получивший «Русскую премию» 2013 года в номинации «Малая проза». В 2015 г. стала лауреатом «Русской премии» в категории «Поэзия». Стихи и рассказы по-английски выходили во многих журналах, антологиях и учебниках для вузов. Капович является редактором англоязычной антологии «Fulcrum», живет в Кембридже (США) с мужем поэтом Филиппом Николаевым и дочерью Софией. Публикации в журналах: «Дети Ра», «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Арион», «Воздух», «Волга», «Гвидеон», «ШО», «Дружба народов», «Лиterraтура», «Новая кожа». Интервью и стихи звучали в программе «Поверх барьеров» (ведущий — И. Померанцев) на радио «Свобода» (2014).
Катя Капович — автор девяти поэтических книг на русском языке и двух на английском. Первая английская книга «Gogol in Rome» получила премию Библиотеки Американского Конгресса в 2001 году, вторая книга «Cossacks and Bandits» вошла в шорт-лист Британской национальной премии Jerwood Aldeburgh Prize (UK, 2006). Участница одиннадцати международных литературных фестивалей, Капович в 2007 году за мастерство в литературе стала поэтом-стипендиатом Эмхерстского университета. В 2012 году в издательстве «Аст» вышел сборник рассказов «Вдвоем веселее», получивший «Русскую премию» 2013 года в номинации «Малая проза». В 2015 г. стала лауреатом «Русской премии» в категории «Поэзия». Стихи и рассказы по-английски выходили во многих журналах, антологиях и учебниках для вузов. Капович является редактором англоязычной антологии «Fulcrum», живет в Кембридже (США) с мужем поэтом Филиппом Николаевым и дочерью Софией. Публикации в журналах: «Дети Ра», «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Арион», «Воздух», «Волга», «Гвидеон», «ШО», «Дружба народов», «Лиterraтура», «Новая кожа». Интервью и стихи звучали в программе «Поверх барьеров» (ведущий — И. Померанцев) на радио «Свобода» (2014).