Свежий Номер

№ 4 (191), 2021

В чудесном месте — и в такое время!
Последней лаской бередит октябрь,
плывет покой над хосписом. Смиренье
и взвешенность в струящихся сетях.

Как трудно удержаться от иллюзий.
Глазам не верю — верю своему
слепому чувству. Кто-то тянет узел
и плавно погружает мир во тьму.

Рыбак свою последнюю рыбалку
налаживает в мятом камыше,
шар золотой падет, как в лузу, в балку,
за Темерник, и с милым в шалаше

нам будет рай. Но где шалаш, мой милый,
и где ты сам? Как хорошо одной.
За этот день октябрьский унылый
прощу июльский первобытный зной.

Стрекозы, да вороны, да листва,
я, бабочки — совсем немноголюдно.
До донышка испить, до естества
прозрачный тонкий мир уже нетрудно.

Я наконец-то становлюсь спокойной,
когда уже побиты все горшки,
горят мосты, проиграны все войны
и даже стихли за спиной смешки.

В нирване пробок, в декабре, с утра,
в родимых неприветливых широтах
припомню, как скользит твоя кора,
а я не знаю, вяз ты или граб,
по времени скользя, не знаю, кто ты.

Когда рождается поэма — в жаре, в пыли,
несвоевременно, не в тему — в подол Земли,
ненужная, бледнее тени — ты знаешь все,
но легкий ветер вдохновенья тебя несет.
И лязг, и хмурые водилы, и СО₂,
и полстраны уже забыло, что есть слова,
связующие стылый космос и глаз лучи —
ты говоришь, темно и косно — но не молчишь.

Кого здесь тронут ямбы, тропы, твой легкий стих —
в местах, где есть еще дороги — но нет пути,
где выпускают из подкорки и боль, и страх,
где соль земли несется с горки в семи ручьях,
подальше от скульптурной группы там, наверху,
от их спектаклей, сбитых грубо? Поверь стиху,
не бойся, говори — умеешь, не прячь глаза,
ты знал всегда немного меньше, чем мог сказать.

Пусть проза пишется неспешно, к мазку мазок —
а стих летит во тьме кромешной без тормозов,
водораздел строки, вершина, словораздел —
и вниз ликующей стремниной, ты сам хотел.
И бабочкой порхает серфинг по злой волне,
и строки хрупкие не стерты, слышны вполне,
когда отпустит — в небе звездном споет гобой —
она возьмет тебя в свой космос, так будь собой.

Саламандры лесов подмосковных еще не натешились.
Под снегами торфяники тлеют, шевелятся волосы
буреломов, сгоревшие звери, русалки да лешие
колобродят в ночи, да горельника черное воинство…
Мир языческий — ладный, отзывчивый — мимо проносится,
наши скорости не допускают прислушаться к дереву,
отразиться в ручье, дожидаясь, пока мироносицы-
фитонциды летучие снова живым тебя сделают.

Все мы тут погорельцы. Растоптано и исковеркано,
что росло и струилось, цвело, ошибалось и верило.
Жаль побегов — в тени, где ни солнца, ни смысла, ни вечности —
тоже ведь веселы и беспечны, наивны и ветрены.
Ждать добра от добра в этой дикой чащобе заброшенной?
Да кому тут нужны наши дети с открытыми лицами.
Перегревшийся город простит несуразность прохожему
с неуемной, нелепой, неумной гражданской позицией.

Нам к лицу Исаакий — отнюдь не теплушки вагонные.
Всякий храм — на крови, если сора из храма не вынести.
Небо держат атланты, мы их заменили колоннами —
но они усмехнулись подобной дикарской наивности.
Нашим рыжим опять биографии славные делают,
повторяется фарс белой ниткой прошитой истории.
Здесь останется лес и бельчонок в ладонях у дерева —
звонким цокотом, легким метанием в разные стороны…

Порой ромашку видишь на асфальте —
прошедшей сквозь граниты и базальты.
В волненье распустившись наизнанку,
стоит и вянет, инопланетянка.
Здесь солнца нет, и ветер не во власти
пыльцу носить. Что? Ах, не в этом счастье?
Ну что ж, ищи. Дыши, да без затяжек.
Начнем эмансипацию ромашек.

Не умничай — одергивали в детстве.
Нежнее полотенца для младенца
по замкнутому контуру недели,
без выхода на завиток спирали
мой безыдейный гений сновидений
невинно врачевал стихами раны.
Он был слегка за гранью адеквата —
там, где и место, собственно, поэту,
не разделяя дольний мир на страты,
ступал ногой на голую планету.

Бороться! — однозначно вытекает
из информационного потока.
Но неразумный аленький цветочек
цвести цветет, но корни не пускает.

…Да, для того и нужен — чтобы лаял,
колготки рвал, кусался, ставил лапы
на платье мне… ну что еще ответить
на твой вопрос — зачем тебе собака.

управляем каждый третий —
я, наверное, вторая,
но с поправками — на ветер,
несговорчивость баранью,
на слабо и на обиды,
недоверчивость и страхи,
утром — церковь, днем — коррида,
вечером — …делить на страты
звуки строки, смс-ки
с дребезжащим тембром блюза,
бессистемно, неуместно,
медленно — так шар до лузы
не докатится, иссякнет
и впадет в свою нирвану,
где китайским артефактом
капает вода из крана.

чувствую себя не очень —
сквозь песок ли, через воду,
через этот хвост павлиний —
не расслышать, душат маски.
там, внутри подкорки, точно —
я бессмертна и свободна,
там ликует мой Эль Ниньо
тихопсихоокеанский.

В резиновом автобусе веселье.
Ты пробку, давку сам себя прости.
В своих больших, распахнутых и серых
всего и не пытайся уместить.

С тех пор,  как люди изгнаны из рая,
вот так и ездим — а кому легко?
Младенцы с крокодилами играют,
и Ромул пьет волчицы молоко.

Как правду режут — в украинских, в русских —
на лживые газетные листы —
в своих веселых, черных, умных, узких —
не фокусируй, сплюнь, перекрестись.

В своих зеленых, влажных и раскосых
не отражай чужого торжества,
ведь каждый мелкотравчатый философ
тут состоит из антивещества.

Не красота спасает мир, а зрячесть,
не слушай — просто жми на тормоза,
пока не отразилась сверхзадача
и счетчики кровавые в глазах.

Всех и дел-то в раю, что расчесывать длинные пряди
и цветы в них вплетать. У Адама еще был треножник,
он макал рысью кисть — и стремительно, жадно, не глядя
создавал новый рай — и меня. Он пытался умножить,
повторить… Мы — не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?
Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,
не твердили имен и не ведали слова счастливый,
ничего не боялись — в раю не бывает опасно.

Там, где времени нет — пить на травах настоянный воздух…
Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,
лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под березой.
Мы не знали, что смертны, и даже что живы — не знали.
Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,
наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,
огород городить и рассаду сажать не умели —
а в твоем биополе цвели васильки и ромашки.

Но закончилось детство — обоим вручили повестку —
и с тех пор мы во всем виноваты, везде неуместны.
Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.
Нас спасет красота? Ты и правда во все это веришь?
Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться…
Кроме цепкости рук — только блики недолгого счастья.
Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.
Только в воздухе что-то — пронзительно-верно и больно…

В море слов неухоженных
и стихов недописанных,
и туманов, створоженных
мягкой пряжей под спицами,
в энергетике хаоса
все найдется и свяжется —
но часы усмехаются —
это только адажио,

вот пойдет ускорение —
соцсетями уловленный,
бьешься рыбкой смиренною.
Отыскать в многословии
суть свою изначальную
успевают немногие,
Верь в аскезу печальную —
в тишину. Одинокую.

Бог есть! — а значит, все позволено,
пусть даже неугодно кесарю,
запрет — в тебе, дели на ноль его
в геометрической прогрессии,

уже задела ссылку стрелочкой —
теперь терпи, пока загрузится
и разродится, и раскается,
отформатируй по возможности
весь диск. Дрожать над каждой мелочью?
Все, что держало — да, разрушено,
пугает разве апокалипсис,
все остальное — просто сложности.

А что осталось — то и значимо.
«Майнай!» — махни рукой крылатому,
спустившись, улыбнись бескрылому,
за безупречную сознательность.
Будь я китайским иероглифом,
я это так изобразила бы:
мир рассыпается на атомы
и разъезжается на роликах.