Свежий Номер

№ 4 (191), 2021

В острова, точно в скобки, всемирный магический бакен
Заключен навсегда. Он пробит, он качается, тонет, но снова уже на волнах…
Он — два-три, и е-три, посмотри, это знаки, нет-нет, это враки,
В этом нет больше смысла, и мы все внутри и впотьмах.

Скорлупа так хрупка, что в прорыве, в прорехе сияет
Чей-то крошечный зад, раз-два-три, не Джером ли родился? Не Джеймс?
Но компас мой на дне, видишь? — чайка чужая — дурная, босая,
То не Джон, не Натан, то осадок в садке, то пернатая взвесь.

Эти птицы — кто знает их путь, голоса их срывают швартовы, и режут, и блеют,
Их глаза так пусты и белесы, так — три, раз-два-три, раз-два —
                                                                                                       и не изведали соль,
Что скрепляют миры, будто мутные капли два-три — канцелярского клея,
Их затылки чисты, их дрожащие шеи скрипят, скрип да скрип посреди парусов.

И качается бакен, и тонет, и магия здесь, но не с нами, не с нами, не с нами,
Растяни и возьми этот конус, рисунок поправь, а потом упади на кровать,
И молись животу и рукам, подбородку молись и коленям.
                                                                                        И пусть поднимается знамя
И колышется в вальсе — два-три, раз-два-три — прибивая людей к островам...

Новинский весь в огнях. Знакомый двор.
Когда-то я сюда ходила
К одной колдунье. Чистый и пустой
Был офис у нее — нет, не пещера,
Не келья, — офис. Белый длинный свет
И плитка. И икейский стол в углу.

Сначала — разговоры и Таро.
Затем мне предлагали обувь снять,
Лечь на диван. И, обернувшись туго
Во флис, расслабиться, закрыть глаза
И дальше слушать, медленно и слабо
Проваливаясь в грезы, заклинанья.

Она их пела, точно гимны в церкви.
Так монотонно, громко, без стыда
За голос, за мелодию, за силу.
Потом призналась: этому учили
Ее монахи в северных скитах.
Случались и другие... Кто учил.

И среди них была одна старуха,
К ней юная колдунья ворвалась,
Прижав к груди ребенка... Умирало
Ее дитя. Густа, темна, колюча
Стояла ночь. Внутри, в избе — был свет.
Старуха поднялась, взяла малышку
Взглянула на потертые ботинки,
На куклу старую без носа, без волос...
Синеющее личико ребенка
Не выражало боли или страха,
Глаза закрыты были, губы ссохлись...
Старуха провела по ним рукой
И вдруг произнесла: «О, как же долго
Ты шла. Давно тебя я поджидаю здесь».

Ребенок был спасен. И мать решила
Учиться ремеслу у той старухи.
И очень скоро стала колдовать
И ангелов небесных звать на помощь.
И подчинила травы и песок
Своим желаньям. Птицы, сны и звуки,
И даже снег служить ей стали верно.
И свечи вкруг горели, если вдруг
Ей требовалось вылечить кого-то
Или помочь ослабленной душе
Вновь обрести и силу, и надежду.

Я к ней попала будто бы случайно.
Мы мельком познакомились в Фейсбуке,
Затем она пришла ко мне домой.
И светел вечер был, и весел ужин...
Потом она сказала, что умеет
Помочь страдающему стать спокойным,
Помочь влюбленному освободиться,
А воину — домой вернуться целым,
А женщине — здорового дитятю
Легко и радостно родить... Дельцу —
Поднять свой бизнес, действуя толково...
Художнику, актеру и поэту —
Стать баловнем судьбы, любимцем муз...

Я слушала ее и удивлялась.
Пожалуй, я хотела б испытать
Ее искусство... Пусть она колдует
И ангелов небесных пусть зовет,
И подчиняет травы и песок
Моим желаньям. Пусть летят сквозь ночь
И сны, и птицы, и снега, и звуки...
О, я готова приходить к колдунье,
Рассказывать ей о своих страданьях
И препарировать свою любовь,
Мечты преобразуя в битву... Только б
Она мне помогла в моих делах...

Она кивнула: «Что ж, я постараюсь,
Ты приходи, мы все обговорим».

И вот, прошла неделя. На Новинском
Была назначена мне встреча. Я
Примчалась на «Букашке», по Кольцу,
Волнуясь, прошагала через арку,
Вошла во двор... Пустая голова,
Пустое сердце. Что меня могло бы
Наполнить счастьем? И о чем просить
Колдунью? Если я сама не знаю
Своих желаний и своих страстей?..

В стерильном, светлом офисе, среди
Холодных стен и сглаженных зеркал,
Керамики и ламината, воска,
Холста и плитки, — я совсем раскисла...
И говорила так, как будто я
Не говорила несколько недель!
Да что недель... я говорила так,
Как будто бы была немой с рожденья,
И вот внезапно кто-то распахнул
Мой рот, и из него явилась
Вся жизнь моя, уложенная в буквы,
Весь путь, теперь струящийся в словах...

Колдунья слушала, порой кивала,
Порой качала головой, и вот —
Сложив из карт специально для меня
Мой город, полный башен и дорог,
Спросила: «Так чего ж еще ты хочешь?»

«Хочу писать», — ответила я ей. —
«Писать, не думая о славе и о хлебе,
Писать и пестовать истории... И в книги
Их оформлять, и так, взрастив, пускать
Те книги, как кораблики, по волнам,
Чтоб сами знали глубину и мель
И сами находили новый берег».

«Истории? — Так пестуют детей...»
«И, кстати, о ребенке. Я хочу», —
Призналась я. — «Еще разок родить.
Припомнить тошноту и странный жар,
И полноту всех органов и мыслей...
Хочу сквозь боль пройти и обрести
Того, кому я стать смогу опорой,
Гармонией, ресурсом и экраном,
Где будет мир показан... Как в кино».

«Быть матерью в годах... И быть творцом...
А третьего желания не будет?» —
Спросила мягко. — «Нет, лишь эти два».
Колдунья предложила обувь снять,
Лечь на диван. И, обернувшись туго
Во флис, расслабиться, закрыть глаза
И дальше слушать, медленно и слабо
Проваливаясь в грезы, заклинанья.

Она их пела, точно гимны в церкви.
Так монотонно, громко, без стыда
За голос, за мелодию, за силу...
А я то таяла, то улетала,
То верила в волшебную стезю,
И, оставаясь будто на границе,
На острие, без выбора, без цели,
Я полагала, что моя колдунья
Все за меня решит и все закончит,
Напишет, заработает, родит,
А я спокойно буду на диване
Во флисе и в тумане восковом
Ждать чуда, ждать явления и славы...

Так продолжалось несколько недель.
Я думала, я жаждала. И лежа
На мягких, но таких чужих подушках,
Я засыпала.
                      После же, проснувшись,
Оплачивала сеанс и выходила
На холод. На Новинский. И светло,
И скромно улыбалась я машинам
И рыжим фонарям, и остановке,
Пылающей высотке Баррикадной,
И будущим свершениям. Казалось,
Так просто все и близко! Только вдруг

Колдунья отменила сеанс привычный,
И после — отменила. И еще.
И вскоре я узнала, что в больницу
Она попала. Был серьезный кризис,
Врачи сказали: надо удалить
Ей матку. А иначе будет
Все хуже, хуже. Метастазы. Смерть.

«Ну, это ничего, всего лишь матка», —
Она вздохнула, вяло улыбнувшись
Своим помощникам: и ангелам, и снегу,
Свечным потекам, перьям дальних птиц,
Песку и травам, и ночной прохладе...

В тот час, когда скользнул во чрево скальпель,
И ледяной зажим сдержал поток
(Шеренга белокаменных сестер
Хирургу отдавала молча честь...), —
В далекий скит, на севере, влетел
Огромный бражник, испугав монахов...
А на другом конце страны, в лесу,
В избушке у старухи половицы
Не скрипнули привычно, но завыли,
Так громко, словно это были волки,
А не тряпицы ветхой полоса.

А я тем временем жила себе, жила
Привычной жизнью: верила, трудилась,
То ела, то писала, то гуляла...
В тот вечер я прошлась по магазинам.
Попав в автобус, я смотрела на
Бегущую строку с температурой
И списком остановок. И трезвела.
И понимала: сердце просит сказок
Про добрую колдунью и зерно:
Как из зерна, посаженного в землю,
Проклюнется обещанный побег,
Раскроет листья, выпустит бутон,
А там, в бутоне, будет ждать малыш,
Которого я так давно хотела.
Да, сердце просит сказок. Про сундук,
В нем где-то, между шелком и шафраном,
Закопан неприметный талисман,
Не джинн и не бутылка, и не гребень...
Он превращает карликов в красавцев
И осеняет гением чело
Трудолюбивых, добрых графоманов...

Пусть сердце просит сказок! Но вокруг
Не сказка. Нет, не сказка: город, время.
И город мне шептал совсем другое,
Что время вышло. Что внутри темно
И пусто. Ни один фонарь на свете
Уже не озарит мою утробу.
И ни один великий меценат
Не скажет мне: «Пиши, пиши, мой друг,
Не думай ни о доме, ни о хлебе,
Я позабочусь обо всем. Пиши!..»

С тех пор я не была у той колдуньи.
Я не смогла. Не верила, что мне
Помочь способна женщина без матки.
Что? Разве стал бы пышный сад цвести,
Когда б садовник был слепым и слабым?
И разве мог бы хвастаться уловом
Глухонемой бедняга-рыболов?
И, наконец, сумела бы кухарка
Без рук состряпать превосходный ужин?..

Все это вспоминала я, гуляя,
Жалела и себя, и всех, кто брел
По плиткам на Новинском до Арбата.
Шагая мимо Бродского, я встала
И устыдилась: Бродский — и колдунья.
Стихи — и столь животное желанье
Вновь ощутить наполненность и радость,
И тихую усталость перед тем,
Как кто-то новый в этот мир придет.

И, отвернувшись в сторону, туда,
Где загорался, гас и загорался
И снова гас холодный монумент... —
Я вдруг поморщилась. Так, словно чувства,
Которые меня обуревали,
Не стоили вниманья и усилий.
Пустая голова, пустое сердце.
Я вновь никто. Мне больше не родить.

Гудящий от сирен и от людей
Новинский рассыпался и бледнел,
А я — как будто становясь чугунным
Ядром, неслась куда-то в бездну, в ночь,
И сеяла повсюду искры боли
И неприятия моей судьбы.

Этот черный уголь, говорит обезглавленный,
Этот уголь и эти перья, говорит обезглавленный,
Все это связано с водами подземных рек, говорит обезглавленный,
Все это связано с раскаленным чугуном оград,
                                                                      говорит обезглавленный,
Все это заставляет меня петь,
Заставляет меня петь,
Заставляет меня петь,
Говорит обезглавленный,
Как звенящий ветер в трубах, заставляет меня петь,
Как корни газонной травы, заставляет меня петь,
Говорит обезглавленный,
Смахни кровавые сгустки с каменных львов,
Смахни ночную пыль с колонн и подъездов,
Говорит обезглавленный,
Смахни, не бойся дотронуться до этого жала,
Жала, жала, говорит обезглавленный,
Жужжит обезглавленный, поет и мерцает
Огромным полосатым шлагбаумом Ориона,
Расколовшим двор, расколовшим арку, расколовшим колокол,
Переломанные перегородки, невозможность дышать,
Говорит обезглавленный, сгустки, сияющие в небе
Рубином и изумрудом,
Рубином и изумрудом,
Говорит обезглавленный,
Дотронься, нажми, открой,
Сделай над собой усилие, усилие, говорит обезглавленный,
Сделай над собой усилие, сомни
Тонкие фигурки детей у меня над головой, говорит обезглавленный,
Дай мне мое жало, дай мне мое жало, говорит обезглавленный,
Я проникну им под асфальт, под брусчатку, под лепестки
Цветочных лавок, под магазины, торгующие мылом и медом,
Переведи меня, переведи меня, переведи меня,
Говорит обезглавленный,
Мои глаза, мои уши, мой лоб, — переведи, говорит обезглавленный
На предрассветный язык, язык плахи, язык вафельного стаканчика,
Переведи, говорит обезглавленный,
На язык гортензий, язык красного кирпича,
                                                                      язык расплавленной шины,
Я обращаюсь к тебе, потому что
Тебя тут нет, тебя тут нет, но в сердце твоем
Растет изумрудная львица, сгустки, сгустки, львиные сгустки,
Переведи меня, вот мое жало, говорит обезглавленный.
Черная река медленно несет перья,
Угольную пыль, сгустки рубинов,
Подземные трубы звенят, говорит обезглавленный,
Я здесь, я твой реагент, я сок искореженных роз,
Я твоя тайна. Я твоя грива. Говорит обезглавленный
А я отвечаю ему, отвечаю без пауз пронзительной неоновой линией,
Веткой едва распустившегося ясеня,
Раздавленной полосой, жирной белой полосой на черной ограде,
Чугунной ограде, сминающей тонкие фигурки детей
                                                                                у него над головой,
Я отвечаю ему, отвечаю ему без пауз:
Да, да, да, да, да, да, да.

Когда утихнет весь московский гул,
И сложатся дворы, как оригами,
Из шкафа, потрясая зеркалами,
Войдет ко мне подвыпивший Катулл.

Укажет мне в глухую темноту,
Очертит пальцем петли и подкладки.
И я пойму, что где-то там, по ту,
Ту сторону вещей и беспорядка —

Провинция в озерах и полях.
Подмышки источают дух чесночный.
Лист розмарина зыбче хрусталя,
Но лозы свиты правильно и прочно,

И ягоды трезвеют в холодке.
Катулл зовет, зовет меня пробраться
В его веронский лес. Там, вдалеке,
Среди тишайших пиний и акаций

Всяк кубок полон. «К Лесбии пойдем
Я познакомлю. Будет вам подругой...»
«Постой, постой». Разбужена дождем,
Встаю и обхожу кровать по кругу,

И, распахнув старинный гардероб,
В волнении я платья раздвигаю...
А там — фонарь, тропинка и сугроб,
И Фавн дрожит от холода. Другая,

Другая сказка! Слышу тихий звон.
Все возвращается. Москва. Рассвет. И рокот.
Раскаты города. Герои без имен,
Поднявшись, смотрят в окна. И с востока

На них глядит всевидящее око
Забытых огнедышащих племен.

Крошечным пятнистым арлекином
По слюне мастифа, да с мастихином
Я взбиралась во сне из последних сил.
Возможно, потому, что ночью заморосил
Дождик, заговорил на голубином,
На утином наречии. Воскресил

Сны мои, картины из дальнего далека...
Месяц зацепился за алую жесть маяка.
Друг мой, Мельес, крути свою кинопленку,
Покажи моему внутреннему ребенку,
Что случается, когда затекает рука.
А за ней и плечо, и подушка, и простыня — вдогонку.

Астрономы надувают щеки,
Выпуская пузыри из космической щетки.
Вот и весна. И кожа саднит, как раньше,
Когда ни в теле, ни в мыслях не было фальши.
И зеленая карета несется по девичьей челке.
Кони косят, почуяв, что едут по великанше.

Каждую ночь меняю свои размеры и вид.
Во мне устроился кто-то, кто ведает, что творит.
Кто ты? Алиса? Мозг? Или же демон?
Лучше не трогать. Кто знает, из чего он сделан.
Щекочет мне веки. Во рту у меня искрит.
Может, утопит меня в чашке, размажет по стенам.

Мягкий пес лижет мраморное плечо.
Жить в апреле становится горячо.
Капли тянутся по брусчатке и рвутся.
Предрассветный Арбат похож на потертое блюдце.
По нему ползет оживший шпионский жучок.
Голенища его и усы, и брови смеются.

Раз-два-три, раз, — вальса как не бывало.
Заворачиваюсь потуже в свое одеяло.
Сплю — глубоко и влажно. Дождик висит на шпиле.
Тишина в эфире, нас почти утопили.
Башмачки — снова в дым. Я вернулась с последнего бала.
Здесь меня любят. Но и там меня тоже любили.