Свежий Номер

№ 3 (41), 2008

Был горький дым, когда на небе утлом
пять с половиной тысяч лет тому
я сотворил тебя в шестое утро
в Крыму.

Улыбка мира, девочка, растенье,
меж нами только древний воздух снов
и рук неторопливое цветенье
и слов.

Тугая речь срывается и вьется,
смеется, упивается собой.
...а заполночь такая боль начнется,
что — пой!

Меж нами — только воздух. Слишком прочен
его гранит; его табачный гул
горячечным касанием порочен,
сутул.

Сестра моя, пока глаза, темнея,
не смеют ни сказать, ни изменить,
я буду ждать, поскольку ждать больнее,
чем жить.

Но если эта ночь устанет длиться,
позволь мне, жено, голосом седым
упасть к твоим коленям и разбиться
о дым.

Здесь — воины. Что им твоя любовь
к каким-то пчелам, Фрейя? Фрейя, кровь —
моя! — ликует на клинках; и вязок
последний воздух в наш последний день.
И я не волен уберечь людей
от этих сказок.

Не плачь, уже прошло, уже не жжет.
Так дети лгут о времени, и лжет
о детях время в каждом новом звуке.
Ты ищешь храма? Он разрушен, храм.
Твой шепот мертв. И нынешним богам
Теперь неважно, кто им лижет руки.

Я болен этой битвой, точно сном.
Тяни из шапки фантик — там, на нем,
к утру другая руна разгорится;
гадай мне по пчелиным деревам,
пока чужой продавленный диван
в прощальный мой костер не превратится.

А пчелы... Пчелам не построить сот,
покуда юный мрамор не взойдет
в заброшенной людьми каменоломне.
Так что ты там шептала обо мне?
Скажи — сейчас, когда о той войне,
пожалуй, только я один и помню.

Улыбнусь мимо окон — и мне улыбнется в ответ
городская Диана с подножки ночного трамвая,
загорелой рукой пневматический свой пистолет
в ненадежное небо к осенней луне воздевая.

Так стреляй же, охотница. Здесь, в темноте, на краю,
на горбатой околице бедного третьего Рима,
подари мне шальную печальную пулю твою,
обручальную пулю с кольцом обручального дыма.

А потом — за глоток до рассвета — ты помнишь? — вдвоем
заболеем, прольемся безмолвной, закушенной страстью
в зарастающий медленным бледным сиянием дом
через стекла холодные — хрупкие, точно запястья.

Замолчи, музыкант! Утирай свою влагу,
убирайся. Я сам допою эту рагу
этой девочке. Чем ты мне можешь помочь?
И вольно же мне мерить по первому шагу
бесконечную ночь.

Обернется легендой когда-нибудь позже
эта ночь — через тысячелетье. Но что же
не дает мне увидеть тебя впереди,
закрывая глаза, опуститься на ложе
и коснуться губами тяжелой груди.

От пчелиного жала до нильского ила
только капелька яда да гибель светила,
да рождение мира от пары собак.
Как зовут тебя, женщина? Помню: Далила.
Я забыл, почему я назвал тебя так.

Не кричи об убийцах, идущих с рассветом,
этот глиняный дом даже богу неведом,
только запах, любимая, нас предает —
запах твой сумасшедший прекрасный и следом
запах дыма из полуоткрытых ворот.

Ворота отворила и кровь отворила,
отравила, оплакала, похоронила;
слышишь — ждут на пороге, клинками звеня.
Кто — там? Греки? Волхвы ли с дарами? Далила,
ай, Далила, ты все еще любишь меня?

Эта ночь больна тенями скал и ставен,
разделяющих бессмертных и живых.
Два чеканных маяка у входа в гавань,
два цепных циклопа, два сторожевых.
Стены, вросшие камнями в побережье,
обрастают плащаницами плюща
кружевными, обряжаются небрежно,
тают в сумраке, зеленым трепеща.

Тень моя в резном пространстве, и фригийский
темный звук — с шестой ступени вниз, туда;
так включаются басовые регистры
грозовых органов, так растет вода

и прощаются с любимыми.
                                                        Не слушай,
это только от лукавого, но ты —
только женщина, идущая по суше,
только тайная, несущая цветы.

Море вышито крестом твоей сирени
до утра; а утром ты найдешь меня
у разлома скал — притихшим и смиренным,
смертным жаворонком, спящим на камнях.

Еще не ветер. Пусто. Облака, как ялики,
Слегка качаются в распахнутом стекле.
С ветвей срываются антоновские яблоки,
Плывут к земле.

Слова стареют. Что ни слово — то пословица.
Гуденье ос и гуще тени по стволам.
Очнется полдень. Яблоко разломится
Напополам.

Шипучий сок прольется забродившим золотом,
Огладит холодом от головы до пят.
Уже летает дождь, и воздух пахнет солодом,
И осы спят.

Сестра моя, для каждого из нас
уже случилось нечто, безвозвратно,
и медленные пчелы аккуратно
последний собирают мед.
                                                    Парнас
оскудевает жизнью, музы немы.
В беседах вымирающей богемы
такая лень, так монолитен зной
с утра до крика полуночной птицы,
что, как улитке, хочется укрыться
в непрочное жилище за спиной.

Покойно привалившись к валуну
я жду веками, превращаясь в глыбу.
Ты мне покажешь красную луну
чуть выше мира. Я скажу: спасибо.
И жуткий дар пытаясь отворить
ладонями и сердцем, в укоризне
опять приду к тому, что в этой жизни
все мерится способностью дарить
и принимать дары.
                                        Сестра, незримо
войди в меня, останься, оживи
в моих стихах, на побережье Крыма.
Луна светла. Ни слова о любви.

Война не будет слишком длинной.
Войска уходят на постой.
Июль. Колодцы пахнут тиной
и темнотой.

Звенящим бегом иноходца
начнется дождь — молись ему!
Ночной огонь к лицу качнется,
швыряя лепестки во тьму
лукавых глаз, бездонных вишен
хранительницы древних тайн,
и темный голос мой не слышен
за криком стай.
Лети, мой легкий, мой далекий,
мой мотылек огня и льда,
лети, пока восход пологий
тебя не скроет навсегда,
с тобой не скроется отсюда,
как бог в обличии быка.

Я стану болен. Но простуда
моя прозрачна и легка,
неизлечима; я забуду
о том, что — раньше.
                                            Обернись,
смотри: ручей разбил запруду
и мчится вниз,
и притяжение земное
возьмет его, не даст пропасть;
ты видишь: мною надо мною
тебе дана такая власть,
такими горькими огнями
я зацвету в твоей руке,
что нет нужды в игре с тенями
на белом колдовском песке.

Войне конец. В плывущем створе
ворот горят остатки дня.
Ты нарисуешь круг, но море
из круга заберет меня.

Потом, гляди, придет — неловкое, с оглядкой,
но — время. Помнишь нас? Молчит. Ищи, стрела!
Чаинка сна. О чем? Здесь горячо и сладко.
Граненый мир. Возьми. Начнем с тепла.

Не дверь, но, верно, гвоздь. Разбитая подкова.
Откуда — здесь? Пусти! Опомнись, мастер краж.
Жизнь не настолько зла, насколько бестолкова.
Усмешка вскользь. Мой бог, каков пассаж!

В манишке, черный, ждешь? Тик-так. Позволь, причалю
к твоим снегам. Согрей. Любимая, вдвоем!
Усядемся. Уже. Вели, пожалуй, чаю.
Запьем.