Свежий Номер

№ 2 (189), 2021

Я жил ожиданьем ребенка и снега,
Дышал на ладони, на окна ночлега
Роддома тревожно смотрел.
Пронзительно зуммер гудел телефона.
От ложки в стакане, от ложного звона
Подпрыгивал, думать не смел…

Без снега зима — это как не родиться,
Заплачет младенец, и снег приключится,
Все будет у нас хорошо.
— Вес три девятьсот. — Рост… еще повторите.
— Вы спите? — Я рост не расслышал, простите,
А вес? Повторите еще.

Ну, здравствуй, моя долгожданная встреча,
Хоть ты не мессия и я не предтеча,
И все же воскресну тобой.
И, видно, предписано было судьбою
Нам встретиться этой огромной зимою,
И ты, в самом деле, живой.

Мой мальчик, как долго мы были в разлуке,
От страха немеют затекшие руки,
Такси в повороте скрипит.
Но я от отца еще дальше, главою
К тебе поникаю, мы едем Москвою,
А снег, вот он, рядом летит.

Пускай фейерверки с салютом…
Зима бюллетенит.
Хоть с мокрым, хоть с брютом,
Шампанское снег не заменит.
Как будто от скуки и трубки
Декабрь неотъемлем,
И вот наконец-то в скорлупке
Увидел я землю.
Волна, как селедку,
Меня в бочкотаре качала,
Не ром и не водка,
А серость меня доконала.
И вот за окном — голубое,
Совсем голубое.
Январь с рождеством,
Облака — измеренье другое.
Две дольки скорлупки,
Фольга, кожура мандарина
И свежее в трубке
Еще поздравление сына.
Морфею уступка,
(На улице гром — не помеха),
Мне снится Алупка,
Куда я мечтаю поехать.
И вот за окном — голубое,
Совсем голубое.
Январь с рождеством,
Облака — измеренье другое.
Так глянешь с надеждой в окошко,
А снега не видно,
Но он понарошку
Во мне прибывает либидно:
На пруд, на дорожку,
На крышу соседнего дома.
Шажком, понемножку,
Как промельк, почти невесомо.

Ну, вот еще… Не хочешь, так запьешь,
Короткий в трубке зуммер.
Мы думали, ты всех переживешь,
А ты вот взял и умер.
И парубком порубленным лежишь
Ты в пановатой Польше,
И тишине могильной предстоишь,
И нет тебя, и больше
Бокалами не звякнуть на пиру
За подвиги завлита;
Лишь панночка ладошкой по вихру
Проводит пановито.
Но в снежной вьюге видишь ты себя
Как в мареве — хамсина,
Как утром, все спустивши до рубля,
Мы прем из магазина.
И мы идем, так быстро, что года
За нами вслед отстали.
И в словарях нет слова — никогда,
И жизнь еще в начале.
Она забыла нас предостеречь
От сечи недобитой,
И сон твой обволакивает речь
Листвы Речь Посполитой.

Когда отнимается тело от тени,
И тень существует сама по себе,
Живет своей жизнью, не знает о тлене,
Безродна в бесплотной своей худобе.
Храня очертания друга и друга,
Неузнанной утром проходит в толпе,
Иль тенью от дерева ходит у луга,
Совсем не печалясь о листьях и пне.
А ствол распилили на звонкие доски
И сделали стулья, и сделали стол.
А доски, как тени, приплюснуты, плоски,
И больше не дерево, больше не ствол.
Но все же они этим деревом были,
Так словно могилы когда-то людьми;
Мы тени ушедших и те полюбили,
Мы в их пребываем до срока тени.
А тени приходят незримо под вечер
И вместе со мною садятся за стол —
И волглым зрачком оплавляются свечи,
И тянется к свету всей кроною ствол.

Здравствуй, последний мой год,
Если ты вправду последний,
Дай мне пожить без забот,
Будь хоть на год милосердней.

Дай мне черту подвести,
С ворогом дай примириться;
В отпуск меня отпусти,
С другом любимым проститься.

Съездить на Клязьму, Оку,
Лучше, конечно, на море,
Кильку подай мне в соку,
Девку пошли мне в задоре.

Полдником не горячись,
В плесе закатом замедлись,
В вечность на миг обратись, —
Если ты вправду последний.

Чтобы цвела в ней сирень,
И чтобы арию Нормы
Пела Нетребко, нет, Калласс, скорей,
В чем-то открытом и черном…

Ленный я был ученик,
В день предстоящей контрольной
Прятал шпаргалки впритык,
В форме затасканной школьной.

Мне ничего не забыть,
Выпито было не мало,
Дай же мне жизнь зазубрить
Всю от конца до начала.

Дай мне прожить тебя весь,
Весь — по декабрь тридцать первый,
Сделай, последний, мне честь,
Если ты вправду последний.

С гимном советским в ушах,
С речью в зобу президента,
С налитой рюмкой в руках…
……………………………….
Уно-уно-уно-ун моменто!

За мной гнались, и я в театр вбежал,
И сел между гобоем и кларнетом,
И, как трубач, удушливо дышал,
Невидимый погоне и лорнетам.
Миг — слиться с музыкантами, средь них
Не существует лиц — все как японцы,
А, впрочем, средь смычковых, духовых —
Они японцам, вроде, как эстонцы.
То падал звук, то снова нарастал:
Рука, как кран, ходила вира-майна…
Чихнуть не смел, иль креслом скрипнуть зал:
«Прощальную» в тот день играли Гайдна.
В ней палочкой в руке Фон Караян
На такт разил причудливое тело:
Тромбон был славным чертом обуян,
Горела медь, альты взялись за дело;
Пока фагот ворчливо умолкал
С издевкою на музыкальной фразе.
В верхах хрусталь дрожал,
И воскресал — век золотой семейства Эстерхази.
Оркестр похож на регулярный сад:
В нем тропки разбегаются лучами,
Продуманность и стройность в нем царят,
Разделены поляны секторами.
Играла флейта, золотился клен,
Под ветром рдели липы нараспашку,
Но вот маэстро вышел на балкон,
Платочком на прощанье дал отмашку.
Валторны встали молча и ушли,
Вишневые ушли виолончели,
Вторые скрипки — скоро, как шмели,
Так — словно кроны древ ряды редели.
Сдувало ноты вещие с земли,
И я не помню, что со мною сталось, —
Тропинку сада дворник мел вдали…
Убрали листья, музыка осталась.

Расстроенный рояль —
В пустующей квартире.
Пустынна вертикаль
Крыла… как ты обширен.
Струны горизонталь,
Причудливость лекала.
Отрадная деталь —
Ты изменился мало.
Отец играл на слух,
Играла мать по нотам,
Их где-то рядом дух,
Не спрашивай же, что там
Заело в си-бемоль,
В конце второй октавы:
У клавиш тоже боль —
Заглючило суставы.
Wilenius, играй,
Что форте, стало пьяно.
Пускай заката край
Плеснет в орех могано.
Ты детство, дом, ты склеп,
Я фальшь тебе прощаю.
Ты слышишь — я ослеп
И слез не замечаю.
Все прожито, давно
Разорено семейство.
Ты вещь оттуда, но
Тяжелое наследство.
Мне не осилить груз,
Он нарастал с годами,
Не вынести, боюсь,
Тебя — вперед ногами.
Назло себе, герой,
Чтоб сердце заходило
Я ползал под тобой,
Все ж жив — не придавило.
С ребяческих годков
Ты был моей обузой:
Напрасно.
Для стихов
Меня хранила муза.

Как будто на струнах эоловых вант
Прелюдию Баха играл музыкант,
Присутствие Бога вдохнув в до мажор,
В пространство сквозь время свой взор устремив;
Всегда этот смутно я помнил мотив,
Как волн на песке отраженный узор,
Как грезу о жизни, как славу небес,
Как будто я умер и снова воскрес,
Как будто и в прошлом, и в будущем жил,
А музыку эту навек заслужил.

Нет у меня аргументов,
Нечем себя оправдать,
Я рос среди инструментов,
Но так и не научился играть.

Даже не знаю, право, —
Это, как жить у реки
И не научиться плавать…
Не плавать всему вопреки.

Баха от Генделя все же
Я отличить могу,
Что не пловец, похоже,
Сам пред собой в долгу.

Особо, когда выводит
Чистую воду смычок,
Дух на меня нисходит,
В кресло вдавив, высок.

Скрипок девичьи талии,
Виолончель меж ног,
Солнечный свет Италии,
Грифа резной завиток.

Думаю, может, к лучшему,
Что я простой эстет,
Что инструмент не мучаю —
Не Кисин и не Башмет.

Музыка — дарование
С избранностью на челе —
Единственное обоснование
Бога на нашей земле.

Так, чья-нибудь рука по клавишам пройдется,
Созвучием былым наполнится клавир.
Что музыка? Лишь звук, коль сердце в ней не бьется,
Но Моцарт и Шопен наш утешают мир.

Они смягчают дух покоем миротворца
И ободряют слух надеждой перемен.
Я музыку давно назвал невольно — Моцарт,
Я для себя не раз ее назвал — Шопен.

Так за рожденье их! За Зальцбург, за Варшаву,
Что прочим городам не в зависть, не в укор,
Как прочим господам… За славу их по праву!
За то, что ля мажор сменяет до минор.

Пусть кто-то загрустит, а кто-то улыбнется,
Бессильные слова, лишь музыка права:
Жизнь вновь сороковой симфонией начнется
И кончится сонатой номер два.