Свежий Номер

№ 06 (187), 2020

Милость ознобная, белая сажа,
снежного поля колеблется чаша —
млеко метели сады обожгло:
ночью оконное гнется стекло,
словно немому уста обнесло,
горло схватило, в безмолвье свело
выше зазубренной звездами ели,
ухнувшей горечью в сердце метели,
чтобы седые снежинки посмели
небо качать, как часы, над виском
мертвым, живым, молодым молоком.

Дворники твердую воду копают,
дворники толстую воду купают
в звездах, пропахших огнем.
Стужи серебряный чайник вскипает —
в сердце, во лбу — за окном,
выше черемух восставшей метели,
ниже сирени опавших снегов —
там, где глаза мимо глаз пролетели
в зрячее чудо убитой капели —
в мысли чужих облаков.

Посмотришь на солнце — темнеет оно.
Так слово себя произносит во сне — и одно-
одинешенько светится снова:
картина готова,
как взгляд или зеркала дно —
прижатое к небу окно,
и пальцы воды по воде вертикально
встекают — печально. Печально —
картина готова, и взоров гряда,
вершины и снег, и любви тяготенье:
все — гибель и свет, и спасенье,
когда распахнется беда,
и сад, и душа, и вода,
и кисти счастливой цветенье.

Сон за хвост поймает волка
и погладит по башке —
снова Камой станет Волга,
и в реке блеснет иголка —
в божьем левом кулаке.
Непогода, непогода —
крепче водки, хороша —
и гуляет без народа
одинокая душа.
Чтобы, вымотавшись ночью,
тьмы долить в Молочный Путь —
и седую шкуру волчью
прямо в звезды зашвырнуть.

Дверцу откроешь — слушаешь печь:
пальцы за смертью хрустят у осины —
трогают свет и его паутины —
струны беззвучные, слуха ворсины —
музыки смертной грядущую речь.
В землю холодную медленно лечь,
чтобы расслышать небесное что-то
в глине, во льду, в темноте разворота
к звездам, которые хлещут оплечь.

Мой одуванчик жив, во сне своем летая,
сжимая в кулачок головку на боку,
держа свой снег во рту. И, золотая,
роса срывается, скользя и припадая
к зеленому и нежному клинку
листка, блеснувшего слезой незримо зрячей:
о, этот мир, сверкнувший из слезы,
где свет еще холодный, но горячий
на лезвиях прозрачных стрекозы.

Дым печной потянет небо к дому,
но во сне, в снегу — наоборот:
сон во сне приснится сну иному —
твоему, как время, ледяному,
где выходит в поле и плывет
озеро, закатанное в лед.
Леденец окна целует в рот —
или в глаз, сжигающий солому
детских слез, текущих окоему
в серебристо-млечный разворот,
где звезда себя из рюмки пьет.
Третий сон привидится второму,
если первый в братьях не уснет.

Неба нет. Со всех сторон
в небо новое струится
слепоты ночная птица,
пустоты могучий сон —
и всему на свете снится
то ли зрения ресница,
то ли слуха перезвон.
И во тьме, еще до звезд,
свет встает в неполный рост
и на корточки садится,
без кола и без двора,
как мальчишки-фраера,
чтобы в небе объявиться,
потому что жить пора,
засыпая у костра.

Какая тьма — со всех сторон,
из прорвы свет струится красный —
О, пустоты могучий сон
стремительный, однообразный,
и немоте не хватит уст
смолчать себя, во сне робея, —
окрест воды морозной хруст —
а зренье поливает куст
и ягоды Кассиопеи.

Снег, что парус опавший, реет —
небо выше, и звезды — всклень —
не прольешь: все болит, густеет.
Время, в стужу войдя, твердеет
и отбрасывает тень.
Тень голубая сочится всюду.
Промерзающая едва
и мерцающая сквозь чудо —
кровь родильного вещества
пустоты, темноты и света —
безнебесная синева:
снег идет — ни зимы, ни лета,
на зубах не звенит монета,
только слезы мужают — это
ночью катится голова
в нецелованые слова.

Вселенная — село и звезды в бочке ржавой
в натянутой воде случаются державой,
деревней слез и звезд с серебряным дымком, —
с надкушенным, неровным ободком.
Кладешь ладонь на лоб ночному мирозданью,
и тянет высота ознобом осязанье,
и тяготенье глаз твоих, которых нет,
рождают свет.
И милость полуночного сказанья
покачивает детское сознанье,
как на воде глаза колеблют след —
слезой, которой нет.

Стужа выдохнет из тебя шевеленье и шелк
парашютный и ангельский,
и шарахнутся от луны то ли тень, то ли волк,
и, скрипя без смычка и рыдая, станут сивыми валенки.
Сладко я выдыхаю в луну и в дуду
белый свет, белый снег, белый шелк, золотой и плешивый,
тень заборов топчу, словно в небо иду —
от любви или смерти счастливый.

Обойти равнину не с руки:
веток вязь морозная, сырая —
над сугробом вскинуты смычки:
дрогнули черемухи ростки —
тишина, сама себя играя,
под землей сжимает кулачки.
Реют неба редкие клочки —
мимо дома, сада и сарая —
и, резные, чудо повторяя,
тая, превращаются в зрачки
человека,
холоднее времени и снега,
у железной, господи, реки.

Зима и сердце: между ними
болит в тебе чужое имя —
и уголька последний шмель
вползает в пепел, в бездну, в щель,
где гнется волчий коготь синий
и состоит из черных линий
кочевник снег, оседлый иней
и взгляда встречная метель,
где ночь небесная остыла —
и вышла в поле из окна,
остановилась и — завыла
себя узнавшая луна.

Вечность древней свободы,
стены ее и своды —
из пустоты, как сны,
вылеплены, видны
с той стороны сознанья:
вдоль световой струны
тянется осязанье
ласточкиной слюны.
Шарики звезд из клюва
господа-стеклодува
падают в сердце, ты
из тишины и слуха
силой любви и духа
трогаешь с высоты
логово красоты.

Море — слепец: лепит лицо себе,
небу, скале, песку,
воздуху, скрипке в нем, золотой трубе —
трогает слезы, любовь, тоску,
радость и милость уст,
и сотворенье слуха,
звезд шевеленье, хруст —
ветер прозренья густ,
и расцветает куст —
девочка и старуха…
Море свернулось в кошку и чешет ухо.
Смерть умирает — и берег, как море, пуст.

Откуда этот странный звук…
Шумит сухой воды громада:
ветвь вырывается из рук,
из ветра, дерева и взгляда.
Земля без неба. Снегопад
листает медленное что-то.
Идет и машет веткой сад —
до гибели, до поворота.
Слабеет зыбких вод зевота,
и боги глохнут, как пехота,
и гладят воду и творят
ее, как в зеркало ворота,
откуда нет пути назад.