Свежий Номер

№ 04 (185), 2020

Трудно разглядеть в лице сегодняшнего курортного Крыма приметы большого прошлого. Да, остались, став обязательными точками маршрута — Массандровский дворец, «Ласточкино гнездо» и Ай-Петри, но и они мыслятся отдыхающим потребителем не более чем данью перед холодными камнями истории. Книга Екатерины Блынской, в этом смысле, не путеводитель по историческим местам и не сборник олитературенных преданий. Она отличается от большинства краеведческих и околокраеведческих изданий тем, что приглашает в путешествие по другому Крыму, который не назвать иначе, как «Крымом духа». Берешь эту книгу в руки, не ожидая ничего, кроме традиционных еще со времен классиков путевых заметок, и готовишься к скучному чтению, к преодолению себя, но вдруг будто кто-то невидимый осторожно берет за руку, начинает матерински обучать другому зрению — чуткому на детали, обнимающему и холодный камень, и рыбацкие размокшие лодки, и весь «коммерческий фасад» черноморских городов — единственно, чтобы оживить. Чувствуешь себя полуграмотным энтузиастом Шлиманом, который, начитавшись Гомера, ступал на троянскую землю и сквозь толщу песков чувствовал стопой — здесь копать! — и видел, как сквозь марево, стены Илионского дворца и старого Приама, и все, что было после на этой земле, растворившееся в водах реки времени. Ступаешь в эту реку, как в обычную, погружение не ощутимо, чему способствует кольцевой хронотоп: из дня сегодняшнего — в начало XX века, потом, постепенно, вглубь веков — и выныриваешь в свое сегодняшнее, будто все пригрезилось. Но нет, не пригрезилось — поменялось что-то, теперь и от твоего взгляда оживают души в камнях.
Вначале книга действительно напоминает путевые заметки, постепенно превращаясь в автобиографическую повесть о путешествии женщины-писателя по крымским дорогам — за «материалом». А материал богат: все еще живут на этой земле староверы, чтят свою историю непрекращающейся боли утраты родины крымские татары, приспособившиеся под завоевателей. Земля полна легенд и поверий. Мать и трое детей, решившие исходить крымскую землю вдоль и поперек, превратиться в «диких туристов», пройти испытание стихией и бездорожьем, вместо того, чтобы примкнуть к туристической группе, как, традиционно, поступают отдыхающие. Предлагая такой способ путешествия, героиня Блынской, без пафоса и дидактики, показывает способ не только привлечь ребенка к занятиям историей, но и вырастить настоящую личность в принципе.
Удивляет, что дети стоически переносят непогоду, помогают матери, не устраивают истерик. Так растут настоящие люди ─ мечтатели и путешественники, крепкие духовно и физически. Есть в них что-то от героев раннего Горького-романтика: «у Сони погорели плечи, но она, напялив маску, не вылезала из моря. Я постоянно видела ее пятки, как она ныряет и ползает по дну, добывая для детей ракушки и камушки. Вера бесстрашно училась плавать, танцевала на берегу до головокружения, и, распустив волосы, изображала русалку».
Разговоры со старшей дочерью ведутся на равных — тоже, своего рода, плоды нетипичного сейчас компьютерно-планшетного воспитания:
«— Знаешь, а ты посуди сама, зачем Елизавета стала заниматься Крымом. Во-первых… здесь были работорговые рынки. Сколько наших людей, русских… а украинцев сколько? Ты представь, на Кафском рынке продавали сорок тысяч рабов за сезон… Набеги через Дикое Поле. Вот и решила она это дело прикрыть».
Одновременно множатся и смыслы: у детей свой Крым, почти сказочный, воссозданный путем постепенного «наложения» на реальность детского лексикона и сложной образности, замешанной на Кэрролле, братьях Гримм, готическом романе и нескольких фольклорных традициях (точно — Греция, Скандинавия, крымские легенды):
«— Так! Спокойно! Ищем зеленый забор и белый домик!
Мы ходили по Курортному, по разведенной дождем глине, как по лабиринту. Из одного конца в другой, но не могли, как в какой-то жуткой сказке, найти нужный дом».
У взрослых Крым свой, явленный на этих страницах во всей неоднозначности исторических точек зрения. Тонко переданы отношения завоевателей и завоеванных, осознающих плоды событий более чем двухсотлетней давности:
«Крым так расположен, что он русским не нужен! ─ говорит крымский татарин Бахтияр. —Что это такое для русских… Крым… Ничего он не дает! А его все время забирали у законных хозяев. Всегда! Вот зачем они пришли тогда, еще при Елизавете? На наши земли… Зачем им понадобилась наша родина? Ради моря? Ну, море… Какое там богатство… Ничего же не было больше… И забрали у нас родину».
Проза эта изобилует и парадоксами, связанными с генетической памятью, вопросами восприятия времени и места. Проходя путями прозаических строк Блынской, иной раз задумываешься, например, над тем, когда в нас просыпается сознание? Понимают ли младенцы дороги, по которым их носит мать в своей утробе?
«— Я хочу помочить ноги, — сказала Соня. — Вань, идем? Лизнем воду, она соленая. Ты ж с рождения не пробовал соленой воды.
— Да, в последний мой вояж в Крым ты, Ваня, сидел у меня в животе и молча переносил тяготы путешествия.
— Я помню это место, — сказал Ваня многозначительно, — ты меня несла в животе, и я качался. Я помню качание и как мы проходили тут». Возникает еще одна развернутая метафора, увеличивающая количество смысловых пластов: женщина есть тоже колыбель, и если Крым — колыбель народов, то женщина — самой жизни.
Основная часть этой книги, в противовес автобиографическому зачину и эпилогу, художественна. Открывается она повестью с авторским жанровым определением — «крымская». И это верно. Во всех литературах есть вещи, привязанные к определенным местностям, пропитанные своеобразным воздухом. «Вьюн над водой» неотделим от Крыма. Здесь вступивший в реку времен по щиколотки, неожиданно погружается с головой — в конец 19-начало XX века. Стилизация удачна тогда, когда она перестает быть стилизацией и становится в один ряд с лучшими образцами словесности времени, к которому обращена. В данном случае — попадание стопроцентное, причем Екатерина Блынская не перенимает «манеру» того же Бунина, хотя стилист из нее — ничуть не хуже. Вся повесть — это гимн языку, волхвование над ним, дабы подметить и запечатлеть тончайшие движения человеческой души, игру света и тени, детали ландшафта. Подмечена и «далекая, индиговая, тянущая и сосущая душу синева открытого моря», и разорванные о камни медузы, и невесомая рука чахоточной Женечки, и ее полупрозрачные зубы, источенные сладостями, и многое-многое другое — красот не счесть.
Угадывается проза поэта: на протяжении всей книги авторская речь ритмична, переливчата и стройна. Блынская не заговаривается, не оставляет темнот смысла, не докучает слишком большой нагруженностью строки метафорой. Словом, это чтение — отдых и душевная работа одновременно, напоминающее чтение русской классики, когда кинозал в голове возникает самопроизвольно, а ветвящаяся, «цветущая» сложность образных напластований преодолевается незаметно, сквозь текст продираться не нужно, что так часто приходится делать, когда садишься читать даже очень хорошую стилизацию. Иногда проскальзывают формулы вполне в духе А. Платонова, вроде: «по голосу опознал счастье своей жизни» — явственна направленность на вдумчивое, сложное чтение. В этом смысле Блынская напоминает мудрого родителя: не дает читателю труда остановки, но вкладывает сложные для понимания вещи в голову на ходу, шутя, учит.
Спускаясь все глубже под эту студеную воду реки времени, завидуешь невыцветающей силе красок прошлого, как и авторской способности их явить.
Есть такие книги, которые живее самой жизни. В пространство их легко входить, но возвращение болезненно, потому что поневоле сравниваешь себя с человеком, жившим лет сто назад. Гармоничным и полнокровным видится он, стоящим в оппозиции — издерганному, одуревшему от информационного потока, сегодняшнему обывателю. Но Блынская предоставляет и «выход», переводимый с языка образности, как завет: не отказываться от себя, не идти в ногу со всеми, но слушать себя, свою душу. Быть, а не казаться. Позволить себе любить, даже тогда, когда это кажется несогласным с общественной моралью («Вьюн над водой»), потому что истина не может быть навязана извне, она подспудно ощущается каждым. А счастье возможно и тогда, когда на первый взгляд сулит погибель. Об этом — история Величалина и Зинаиды, Васьки Колтухова и других фактурных героев уровня Чехова, Тургенева и Толстого. На них ощутимо равняется автор.
Потому таких книг, как «Крымская колыбель», должно становиться больше: в какой-то степени, это душеспасительное чтение, от которого, без преувеличения, так хорошо, что временами хочется плакать.