Главная страница
Главный редактор
Редакция
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Книжная серия
Спонсоры
Авторы
Архив
Отклики
Гостевая книга
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение
Свежий Номер
№ 1 (75), 2011
Интервью
Михаил Евгеньевич Бойко (р. 1979, Москва) — журналист, литературный критик, философ, автор экспериментальных стихов и прозы. Окончил физический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (2001). С 2007 года работает в «Независимой газете» — сначала обозревателем, а затем заместителем ответственного редактора «НГ-Ex libris». Автор книг «Диктатура Ничто» (критика, 2007), «Метакритика метареализма» (критика, 2010) и «Аннигилингус» (проза, 2010). Разработчик оригинальных философского и литкритического подходов, названных им неологизмами собственного изготовления, — соответственно, «нигилософия» и «алгософия». Член Союза писателей Москвы (2008). Один из авторов идеи и координатор премии «Нонконформизм».
Михаил Бойко: «Мой идеал —
естественно-научная строгость»
естественно-научная строгость»
— Михаил, Вы выступаете в различных амплуа — и как публицист, и как прозаик, и как литкритик, и как профессиональный интервьюер. Кем Вы себя в первую очередь ощущаете? Что для вас первично и наиболее важно?
— В русском языке есть замечательное слово «мыслитель», обозначающее человека, занимающегося интеллектуальной деятельностью на стыке философии, психологии, социологии, литературы и… чего угодно. Конечно, я не могу сказать о себе «я — мыслитель». По-моему, это такой же моветон и самонадеянность, как говорить о своих текстах «мое творчество». Однако порыв к цельному и целостному знанию (как у неоплатоников, романтиков и натурфилософов) во мне, без сомнения присутствует. Другое дело, что этот идеал ныне еще менее достижим, чем в предшествующие эпохи. Но, если угодно, я «междисциплинолог».
Замечу, что моим первым поприщем была все-таки физика, и до сих пор фундаментальное естественно-научное образование оказывает мне неоценимую помощь. Однако в современном естествознании царит гиперспециализация. Современные естествоиспытатели — это не титаны и цельные личности, вроде Эрнста Геккеля, Томаса Гексли, Вильгельма Оствальда, Карла Пирсона, Эрнста Маха, Вернера Гейзенберга, а люди-дроби. Роберт Музиль в «Человеке без свойств» восклицал: «Ведь что тебе делать на Страшном суде, когда лягут на весы труды человеческие, с твоими тремя статьями о муравьиной кислоте, да хоть бы и с тридцатью?!» Примерно такой вопрос встал передо мной на третьем-четвертом курсе физического факультета. Получив красный диплом, я расстался с физикой без всякого сожаления. Однако впереди у меня было еще несколько фальстартов.
— Многие Вас знают благодаря Вашим многочисленным интервью с писателями в «Экслибрисе». Часто это люди со скандальной репутацией, тот или иной enfant terrible современенной русской литературы. Каким принципом Вы руководствуетесь в подборе персон для интервьюирования?
— Это может показаться странным, но мне не очень интересен жанр интервью. Дань этому жанру я отдал по случайной причине. В любой газете, в том числе в «Экслибрисе», у каждого сотрудника, несмотря на их взаимозаменяемость, есть определенные участки ответственности. Когда я только устроился на работу, мне было поручено курировать интервью.
Есть журналисты, на протяжении всей своей жизни занимающиеся исключительно интервью. Самый яркий пример здесь — это, пожалуй, Феликс Медведев. Ко мне это не относится. На каждое взятое мной интервью приходится три-четыре моих статьи.
Никакого принципа в отборе персон для интервьюирования у меня первоначально не было. Просто на практике я убедился, что самые скучные беседы получаются с сотрудниками «толстых» журналов, литфункционерами, завсегдатаями шорт-листов литературных премий. А самые интересные интервью — с персонами «второго ряда», менее известными, менее избалованными вниманием к себе, но более колоритными, эксцентричными, эпатажными.
Кстати, сегодня слово «маргинал» вызывает негативные ассоциации, а мне оно очень нравится. Настоящий писатель (и литературный критик) чаще всего маргинал в положительном смысле. Это человек «пограничного» социального положения, исследователь «пограничных» состояний сознания. Он знает и умеет одновременно все и ничего, творит в «пограничье» различных наук и навыков.
В последнее время я совсем охладел к интервью. С этим художественно-публицистическим жанром происходят сущностные изменения, которые извне почти не заметны. До недавнего времени интервью было крайне трудоемким и ответственным делом, подразумевавшим целый ритуал. Это подготовка к интервью, включающая прочтение как можно большего числа произведений интервьюируемого, поиски способа связаться с этим человеком, личная встреча и сама беседа, расшифровка диктофонной записи и ее редактирование, вторая встреча и сверка интервью. Понимание «подноготной» интервью придавало этому жанру особое значение. Замечу, что 80% моих интервью сделано именно по этой модели, разве что сверка происходила не при личной встрече, а по электронной почте.
Сегодня же найти «контакты» того или иного писателя проще простого — у большинства есть персональные сайты и блоги. Чтобы сделать интервью, достаточно отправить список вопросов по электронной почте, личная встреча и знакомство не требуется. Это приводит к «выхолащиванию» жанра. Кроме того, падает информационное значение интервью. В сущности, каждый сегодня может через блог задать писателю любой вопрос и получить на него персональный ответ. Нужда в посредничестве журналиста отпадает.
Конечно, есть литераторы и философы старшего поколения, которые живут по старинке и не позиционируют себя в Интернете. Но их все меньше. Для многих возраст не помеха. Примером может служить публицист Владимир Бушин, который в 86 лет оперативно отвечает по электронной почте.
В последнее время я беру интервью только в трех случаях. Во-первых, если это «проблемное» интервью, поднимающее ту или иную социально важную тему, как, например, с вами («Накануне эмиграции в детство», «НГ-Ex libris» от 17.09.2009). Во-вторых, если это интервью с незаслуженно забытыми, недооцененными или скандальными персонами, которым не так-то просто пробиться в печатные СМИ. В-третьих, это беседы с российскими философами — отрада, в которой я не могу себе отказать. Отдельно идет серия бесед с финалистами и лауреатами премии «Нонконформизм», в этом смысле интервью — часть премиального вознаграждения.
— В «Вест-Консалтинге» вышла Ваша книга «Метакритика метареализма». Откуда такое странное название и тема?
— Я только недавно понял, что мои литературно-критические книги образуют две части трилогии. Трилогия эта посвящена самым таинственным, глубоким и неоднозначным русским писателям, которых я имел честь знать. Интересно, что это представители трех различных поколений.
В центре «Метакритики метареализма» — идеи Юрия Мамлеева и его концепция «метафизического реализма». Там я даю совершенно иную, чем Мамлеев, интерпретацию этого термина и соответствующего ему явления.
Моя первая книга «Диктатура Ничто» (вернее, включенная в нее одноименная монография) посвящена анализу воззрений Алины Витухновской. Это заключительная часть трилогии.
Второй частью по замыслу будет книга, посвященная творчеству покойного Егора Радова (1962-2009). Рабочее название — «Метасофия Егора Радова».
Разумеется, при издании всего трехтомника я планирую написанные независимо друг от друга части значительно дополнить и переработать. Необходимость этого связана еще и с тем, что методологический аппарат, которым я пользуюсь, за последние годы значительно усовершенствовался. В частности, метод, лежащий в основе «Диктатуры Ничто», — эмпатия. Теперь я не считаю его научным, поскольку результаты, полученные с помощью эмпатии, не поддаются ни верификации, ни фальсификации, а мой идеал — естественно-научная строгость.
В какой-то мере идеалы строгого знания удовлетворяет современная «аналитическая философия». Сегодня мои настольные книги — работы Фреге, Рассела, Витгенштейна, Карнапа, Куайна, Рейхенбаха, Вригта, Хинтикки, Крипке, Серля и других. Во многом этот разворот объясняется общением с выдающимся философом, филологом и вообще удивительным человеком Вадимом Петровичем Рудневым.
— Ваши оценки вызывают неоднозначную реакцию. Многие люди встретили в штыки Ваши статьи о Захаре Прилепине. Не было ли это опрометчивым шагом?
— Это не моя вина, что из пятисот моих статей почему-то прозвучали три статьи о Прилепине («Сахарный прилипала», «Человек человеку — траблмейкер», «Рейдер и простачки»). Вообще это неблагодарная работа — вычищать авгиевы конюшни. Я кто угодно — литературный критик, прозаик, философ, — но не ассенизатор.
Я считаю, что мы имеем тех писателей, которых заслуживаем. Слова «других писателей у нас для вас нет» были ложью в 40-е годы, когда прозвучали (ведь были Платонов, Олеша, Кржижановский, Зощенко и другие). Сегодня это не меньшая ложь.
Прилепин — это пощечина всему нашему экспертному сообществу, которое не выполняет положенных функций. К сожалению, многим литературным критикам доставляет удовольствие раскручивать «козлят в молоке». Но некоторые козлята вырастают до устрашающих размеров. Тратить свою жизнь на донкихотскую борьбу с торжествующими бездарями, которые были во все времена, у меня нет желания.
Замечу, что я симпатизирую нацболам и вообще как правым, так и левым радикалам. Эдуарда Лимонова считаю одним из лучших русских писателей (хотя предпочитаю его книги, написанные в эмиграции). Но мне претит, когда в качестве литературного трамплина используется демонстративное членство в той или иной политической организации, пусть даже запрещенной. Писатель Захар Прилепин минус нацбол Захар Прилепин — это отрицательная величина.
Кроме того, благодаря своей пронырливости, беспринципности и влиятельному лобби, литераторы, подобные Захару Прилепину, при любом негативном высказывании в свой адрес поднимают дружный ор. Кричат о, якобы, организованной кем-то «травле». Хотя сами, будучи людьми нахрапистыми, циничными и влиятельными, могут затравить кого угодно.
Но меня больше волнует, что подобные примеры негативно действуют на молодых писателей. Скажем, фонд Филатова и проводимые им Форумы молодых писателей — это фабрика по производству и первоначальной раскрутке всевозможных «прилепышей».
Но я повторю, мы имеем тех писателей, которых заслуживаем: покупая их книги, раскручивая их из-за политических или корпоративных соображений, выступая с положительными рецензиями, поддакивая их клакерам и лоббистам.
Каждый раз поражаюсь гениальности Владимира Сорокина: до чего же легко заставить нас поглощать брикетики с «нормой»! Не Сорокин калоед, калоеды — все те, кто играет в коррумпированные литературные премии, признает фиктивные иерархии, обслуживает интересы тусовки, восторгается графоманами.
— Но разве Вы сами, как координатор премии «Нонконформизм» и номинатор нескольких других премий, не участвуете в премиальных играх?
— Мне кажется, что огульное отрицание премий — это неправильная позиция. Среди них есть и достойные, например, премия Андрея Белого. Но они по определению не имеют большого премиального вознаграждения. Нужно также учитывать, что дискредитировавшие себя премии иногда достаются хорошим писателям: так «Русский Букер» в 2008 году достался Михаилу Елизарову. Но это делается умышленно, чтобы частично реабилитировать утратившую доверие премию в общественном сознании и вновь безнаказанно награждать по корпоративному принципу.
Не буду скрывать, что у меня всегда было желание организовать что-то подобное премии Андрея Белого. У премии «Нонконформизм» два автора идеи — главный редактор «Независимой газеты» Константин Вадимович Ремчуков и Ваш покорный слуга. Премиальное вознаграждение умышленно сделано небольшим — тысяча долларов. На мой взгляд, при большей сумме появляются ажиотаж, обиды и страсти, которых лучше избежать.
Ни раскрученность премии «Нонконформизм», ни ее премиальный фонд, ни информационные возможности «Экслибриса» не позволяют вывести финалистов и лауреатов премии в мейнстрим. Премия «Нонконформизм» по своей сути не может стать своеобразной подготовительной группой или отделом кадров для мейнстрима, подобно «Дебюту» и некоторым другим премиям. Но меня это не огорчает, а скорее радует.
— Вы часто пишете о поэзии и идеях Алины Витухновской, пропитанных черной и разрушительной энергией. Разве талант может воспевать зло?
— Во-первых, я считаю знакомство с Алиной Витухновской судьбоносным событием своей жизни. Если бы не это знакомство, то как бы не сложилась моя жизнь, она сложилась бы совершенно иначе. Многие считают, что я придаю Алине Витухновской непропорционально большое значение. Я с этим, естественно, не согласен, но даже если они правы, наверное, это простительно именно для меня. Могу же и я хоть в чем-то позволить себе субъективность.
Во-вторых, Алина Витухновская не из тех, чью гениальность можно оценить по одним лишь текстам. Представим некий сияющий центр и расходящиеся вокруг него круги. Адекватное понимание возникает лишь с приближением к центру. Подобное можно сказать об Алине Витухновской и многих других харизматических личностях.
Точно так же иногда кажется, что дарование передается «из рук в руки». Возьмем христианство. Сияющий центр — это, конечно, Христос. Люди, непосредственно призванные им на служение — апостолы. Ученики апостолов — мужи апостольские. Затем идут отцы церкви, а в более поздние времена — учителя церкви. Таким образом, мы видим концентрические круги не только в пространстве, но и во времени.
Поэтому я не хочу никого переубеждать. В своих статьях я стараюсь передать читателям импульс к саморазвитию, который получил от той или иной книги, того или иного автора. Но понять и почувствовать что-либо может только тот, у кого уже есть орган для соответствующего понимания или ощущения.
А тексты — это всегда эпифеномен. Как говорил Ницше, «в конце концов никто не может из вещей, в том числе из книг, узнать больше, чем он уже знает» (Ecce homo, «Почему я пишу такие хорошие книги», аф. 1).
— Вы пишете и рассказы и стихи, но в печати выступаете как публицист и литкритик. Не думаете ли совсем уйти в художественную литературу?
— Есть критики, которые сначала стали критиками и лишь потом стали писать прозу. Если я не ошибаюсь, это Дмитрий Бавильский, Игорь Зотов, Владимир Новиков и другие. Мне нравится то, что они делают, но я к этой категории не отношусь, потому что первоначально писал именно прозу, хотя и не публиковал ее. Но было это до того, как в декабре 2006 года я стал штатным журналистом. С тех пор я ощущаю какой-то смутный внутренний запрет на написание прозы. Поэтому меня знают только как автора литературно-критических и философских статей. Но неопубликованных художественных текстов, написанных в 2000-2006 годы, у меня довольно много. Сравнительно недавно в «Издательстве Независимая газета» вышел сборник моей прозы «Аннигилингус».
— Откуда такое странное название? Что оно обозначает?
— Так называется один из моих рассказов, от слова «аннигиляция», конечно. Книгу открывает готическая повесть-пьеса «Алуина». Не буду скрывать, что очень люблю готику: Анну Радклиф, Гофмана, Горация Уолпола, Жака Казота, Густава Майринка и других. В том числе русских писателей, работавших в этом субжанре: Алексея Константиновича Толстого, Ивана Тургенева, Валерия Брюсова, Веру Крыжановскую и других. Также в книгу вошли восемь рассказов и поэма. Все они увидели свет впервые, за исключение рассказа «Баалат», опубликованного в журнале «ФутурумАРТ» (№ 1-2, 2009), и поэмы «Три свидания» («Дети Ра», № 3, 2010).
— Что Вас в последнее время больше всего волнует?
— В последнее время меня мучает кантовский по форме вопрос: «Как возможно литературно-критическое высказывание?» Ведь что делает литкритик? Он ставит в соответствие определенному тексту T1 некий текст T2. Но как связаны T1 и T2? Какие ограничения T1 накладывает на текст T2? На мой взгляд, мало кто из современных критиков задумывается над этой проблемой, а потому нельзя сказать, что их рецензии ложны или истинны, они просто-напросто бессмысленны. Как сказал бы Витгенштейн, литературные критики жонглируют знаками, не снабженными никаким значением. Так что к Ниагаре бездарной прозы присоединяется Амазонка литературно-критической бессмыслицы. Поэтому если я уйду из литературной критики, а это, конечно, рано или поздно случится, то скорее в литературоведение и философию.
— Какие у Вас творческие планы?
— Уже несколько лет я работаю над рукописью под условным названием «Русская половуха». Не дописан и трактат «Введение в нигилософию» (Tractatus logico-nihilosophicus). Выжимка из него была опубликована в «Экслибрисе» под названием «Манифест нигилософов». Хотелось бы, чтобы разработанный мною меонально-укональный метод сыграл такую же роль в онтологии, как метод экстенсионала и интенсионала Рудольфа Карнапа в семантике.
— В русском языке есть замечательное слово «мыслитель», обозначающее человека, занимающегося интеллектуальной деятельностью на стыке философии, психологии, социологии, литературы и… чего угодно. Конечно, я не могу сказать о себе «я — мыслитель». По-моему, это такой же моветон и самонадеянность, как говорить о своих текстах «мое творчество». Однако порыв к цельному и целостному знанию (как у неоплатоников, романтиков и натурфилософов) во мне, без сомнения присутствует. Другое дело, что этот идеал ныне еще менее достижим, чем в предшествующие эпохи. Но, если угодно, я «междисциплинолог».
Замечу, что моим первым поприщем была все-таки физика, и до сих пор фундаментальное естественно-научное образование оказывает мне неоценимую помощь. Однако в современном естествознании царит гиперспециализация. Современные естествоиспытатели — это не титаны и цельные личности, вроде Эрнста Геккеля, Томаса Гексли, Вильгельма Оствальда, Карла Пирсона, Эрнста Маха, Вернера Гейзенберга, а люди-дроби. Роберт Музиль в «Человеке без свойств» восклицал: «Ведь что тебе делать на Страшном суде, когда лягут на весы труды человеческие, с твоими тремя статьями о муравьиной кислоте, да хоть бы и с тридцатью?!» Примерно такой вопрос встал передо мной на третьем-четвертом курсе физического факультета. Получив красный диплом, я расстался с физикой без всякого сожаления. Однако впереди у меня было еще несколько фальстартов.
— Многие Вас знают благодаря Вашим многочисленным интервью с писателями в «Экслибрисе». Часто это люди со скандальной репутацией, тот или иной enfant terrible современенной русской литературы. Каким принципом Вы руководствуетесь в подборе персон для интервьюирования?
— Это может показаться странным, но мне не очень интересен жанр интервью. Дань этому жанру я отдал по случайной причине. В любой газете, в том числе в «Экслибрисе», у каждого сотрудника, несмотря на их взаимозаменяемость, есть определенные участки ответственности. Когда я только устроился на работу, мне было поручено курировать интервью.
Есть журналисты, на протяжении всей своей жизни занимающиеся исключительно интервью. Самый яркий пример здесь — это, пожалуй, Феликс Медведев. Ко мне это не относится. На каждое взятое мной интервью приходится три-четыре моих статьи.
Никакого принципа в отборе персон для интервьюирования у меня первоначально не было. Просто на практике я убедился, что самые скучные беседы получаются с сотрудниками «толстых» журналов, литфункционерами, завсегдатаями шорт-листов литературных премий. А самые интересные интервью — с персонами «второго ряда», менее известными, менее избалованными вниманием к себе, но более колоритными, эксцентричными, эпатажными.
Кстати, сегодня слово «маргинал» вызывает негативные ассоциации, а мне оно очень нравится. Настоящий писатель (и литературный критик) чаще всего маргинал в положительном смысле. Это человек «пограничного» социального положения, исследователь «пограничных» состояний сознания. Он знает и умеет одновременно все и ничего, творит в «пограничье» различных наук и навыков.
В последнее время я совсем охладел к интервью. С этим художественно-публицистическим жанром происходят сущностные изменения, которые извне почти не заметны. До недавнего времени интервью было крайне трудоемким и ответственным делом, подразумевавшим целый ритуал. Это подготовка к интервью, включающая прочтение как можно большего числа произведений интервьюируемого, поиски способа связаться с этим человеком, личная встреча и сама беседа, расшифровка диктофонной записи и ее редактирование, вторая встреча и сверка интервью. Понимание «подноготной» интервью придавало этому жанру особое значение. Замечу, что 80% моих интервью сделано именно по этой модели, разве что сверка происходила не при личной встрече, а по электронной почте.
Сегодня же найти «контакты» того или иного писателя проще простого — у большинства есть персональные сайты и блоги. Чтобы сделать интервью, достаточно отправить список вопросов по электронной почте, личная встреча и знакомство не требуется. Это приводит к «выхолащиванию» жанра. Кроме того, падает информационное значение интервью. В сущности, каждый сегодня может через блог задать писателю любой вопрос и получить на него персональный ответ. Нужда в посредничестве журналиста отпадает.
Конечно, есть литераторы и философы старшего поколения, которые живут по старинке и не позиционируют себя в Интернете. Но их все меньше. Для многих возраст не помеха. Примером может служить публицист Владимир Бушин, который в 86 лет оперативно отвечает по электронной почте.
В последнее время я беру интервью только в трех случаях. Во-первых, если это «проблемное» интервью, поднимающее ту или иную социально важную тему, как, например, с вами («Накануне эмиграции в детство», «НГ-Ex libris» от 17.09.2009). Во-вторых, если это интервью с незаслуженно забытыми, недооцененными или скандальными персонами, которым не так-то просто пробиться в печатные СМИ. В-третьих, это беседы с российскими философами — отрада, в которой я не могу себе отказать. Отдельно идет серия бесед с финалистами и лауреатами премии «Нонконформизм», в этом смысле интервью — часть премиального вознаграждения.
— В «Вест-Консалтинге» вышла Ваша книга «Метакритика метареализма». Откуда такое странное название и тема?
— Я только недавно понял, что мои литературно-критические книги образуют две части трилогии. Трилогия эта посвящена самым таинственным, глубоким и неоднозначным русским писателям, которых я имел честь знать. Интересно, что это представители трех различных поколений.
В центре «Метакритики метареализма» — идеи Юрия Мамлеева и его концепция «метафизического реализма». Там я даю совершенно иную, чем Мамлеев, интерпретацию этого термина и соответствующего ему явления.
Моя первая книга «Диктатура Ничто» (вернее, включенная в нее одноименная монография) посвящена анализу воззрений Алины Витухновской. Это заключительная часть трилогии.
Второй частью по замыслу будет книга, посвященная творчеству покойного Егора Радова (1962-2009). Рабочее название — «Метасофия Егора Радова».
Разумеется, при издании всего трехтомника я планирую написанные независимо друг от друга части значительно дополнить и переработать. Необходимость этого связана еще и с тем, что методологический аппарат, которым я пользуюсь, за последние годы значительно усовершенствовался. В частности, метод, лежащий в основе «Диктатуры Ничто», — эмпатия. Теперь я не считаю его научным, поскольку результаты, полученные с помощью эмпатии, не поддаются ни верификации, ни фальсификации, а мой идеал — естественно-научная строгость.
В какой-то мере идеалы строгого знания удовлетворяет современная «аналитическая философия». Сегодня мои настольные книги — работы Фреге, Рассела, Витгенштейна, Карнапа, Куайна, Рейхенбаха, Вригта, Хинтикки, Крипке, Серля и других. Во многом этот разворот объясняется общением с выдающимся философом, филологом и вообще удивительным человеком Вадимом Петровичем Рудневым.
— Ваши оценки вызывают неоднозначную реакцию. Многие люди встретили в штыки Ваши статьи о Захаре Прилепине. Не было ли это опрометчивым шагом?
— Это не моя вина, что из пятисот моих статей почему-то прозвучали три статьи о Прилепине («Сахарный прилипала», «Человек человеку — траблмейкер», «Рейдер и простачки»). Вообще это неблагодарная работа — вычищать авгиевы конюшни. Я кто угодно — литературный критик, прозаик, философ, — но не ассенизатор.
Я считаю, что мы имеем тех писателей, которых заслуживаем. Слова «других писателей у нас для вас нет» были ложью в 40-е годы, когда прозвучали (ведь были Платонов, Олеша, Кржижановский, Зощенко и другие). Сегодня это не меньшая ложь.
Прилепин — это пощечина всему нашему экспертному сообществу, которое не выполняет положенных функций. К сожалению, многим литературным критикам доставляет удовольствие раскручивать «козлят в молоке». Но некоторые козлята вырастают до устрашающих размеров. Тратить свою жизнь на донкихотскую борьбу с торжествующими бездарями, которые были во все времена, у меня нет желания.
Замечу, что я симпатизирую нацболам и вообще как правым, так и левым радикалам. Эдуарда Лимонова считаю одним из лучших русских писателей (хотя предпочитаю его книги, написанные в эмиграции). Но мне претит, когда в качестве литературного трамплина используется демонстративное членство в той или иной политической организации, пусть даже запрещенной. Писатель Захар Прилепин минус нацбол Захар Прилепин — это отрицательная величина.
Кроме того, благодаря своей пронырливости, беспринципности и влиятельному лобби, литераторы, подобные Захару Прилепину, при любом негативном высказывании в свой адрес поднимают дружный ор. Кричат о, якобы, организованной кем-то «травле». Хотя сами, будучи людьми нахрапистыми, циничными и влиятельными, могут затравить кого угодно.
Но меня больше волнует, что подобные примеры негативно действуют на молодых писателей. Скажем, фонд Филатова и проводимые им Форумы молодых писателей — это фабрика по производству и первоначальной раскрутке всевозможных «прилепышей».
Но я повторю, мы имеем тех писателей, которых заслуживаем: покупая их книги, раскручивая их из-за политических или корпоративных соображений, выступая с положительными рецензиями, поддакивая их клакерам и лоббистам.
Каждый раз поражаюсь гениальности Владимира Сорокина: до чего же легко заставить нас поглощать брикетики с «нормой»! Не Сорокин калоед, калоеды — все те, кто играет в коррумпированные литературные премии, признает фиктивные иерархии, обслуживает интересы тусовки, восторгается графоманами.
— Но разве Вы сами, как координатор премии «Нонконформизм» и номинатор нескольких других премий, не участвуете в премиальных играх?
— Мне кажется, что огульное отрицание премий — это неправильная позиция. Среди них есть и достойные, например, премия Андрея Белого. Но они по определению не имеют большого премиального вознаграждения. Нужно также учитывать, что дискредитировавшие себя премии иногда достаются хорошим писателям: так «Русский Букер» в 2008 году достался Михаилу Елизарову. Но это делается умышленно, чтобы частично реабилитировать утратившую доверие премию в общественном сознании и вновь безнаказанно награждать по корпоративному принципу.
Не буду скрывать, что у меня всегда было желание организовать что-то подобное премии Андрея Белого. У премии «Нонконформизм» два автора идеи — главный редактор «Независимой газеты» Константин Вадимович Ремчуков и Ваш покорный слуга. Премиальное вознаграждение умышленно сделано небольшим — тысяча долларов. На мой взгляд, при большей сумме появляются ажиотаж, обиды и страсти, которых лучше избежать.
Ни раскрученность премии «Нонконформизм», ни ее премиальный фонд, ни информационные возможности «Экслибриса» не позволяют вывести финалистов и лауреатов премии в мейнстрим. Премия «Нонконформизм» по своей сути не может стать своеобразной подготовительной группой или отделом кадров для мейнстрима, подобно «Дебюту» и некоторым другим премиям. Но меня это не огорчает, а скорее радует.
— Вы часто пишете о поэзии и идеях Алины Витухновской, пропитанных черной и разрушительной энергией. Разве талант может воспевать зло?
— Во-первых, я считаю знакомство с Алиной Витухновской судьбоносным событием своей жизни. Если бы не это знакомство, то как бы не сложилась моя жизнь, она сложилась бы совершенно иначе. Многие считают, что я придаю Алине Витухновской непропорционально большое значение. Я с этим, естественно, не согласен, но даже если они правы, наверное, это простительно именно для меня. Могу же и я хоть в чем-то позволить себе субъективность.
Во-вторых, Алина Витухновская не из тех, чью гениальность можно оценить по одним лишь текстам. Представим некий сияющий центр и расходящиеся вокруг него круги. Адекватное понимание возникает лишь с приближением к центру. Подобное можно сказать об Алине Витухновской и многих других харизматических личностях.
Точно так же иногда кажется, что дарование передается «из рук в руки». Возьмем христианство. Сияющий центр — это, конечно, Христос. Люди, непосредственно призванные им на служение — апостолы. Ученики апостолов — мужи апостольские. Затем идут отцы церкви, а в более поздние времена — учителя церкви. Таким образом, мы видим концентрические круги не только в пространстве, но и во времени.
Поэтому я не хочу никого переубеждать. В своих статьях я стараюсь передать читателям импульс к саморазвитию, который получил от той или иной книги, того или иного автора. Но понять и почувствовать что-либо может только тот, у кого уже есть орган для соответствующего понимания или ощущения.
А тексты — это всегда эпифеномен. Как говорил Ницше, «в конце концов никто не может из вещей, в том числе из книг, узнать больше, чем он уже знает» (Ecce homo, «Почему я пишу такие хорошие книги», аф. 1).
— Вы пишете и рассказы и стихи, но в печати выступаете как публицист и литкритик. Не думаете ли совсем уйти в художественную литературу?
— Есть критики, которые сначала стали критиками и лишь потом стали писать прозу. Если я не ошибаюсь, это Дмитрий Бавильский, Игорь Зотов, Владимир Новиков и другие. Мне нравится то, что они делают, но я к этой категории не отношусь, потому что первоначально писал именно прозу, хотя и не публиковал ее. Но было это до того, как в декабре 2006 года я стал штатным журналистом. С тех пор я ощущаю какой-то смутный внутренний запрет на написание прозы. Поэтому меня знают только как автора литературно-критических и философских статей. Но неопубликованных художественных текстов, написанных в 2000-2006 годы, у меня довольно много. Сравнительно недавно в «Издательстве Независимая газета» вышел сборник моей прозы «Аннигилингус».
— Откуда такое странное название? Что оно обозначает?
— Так называется один из моих рассказов, от слова «аннигиляция», конечно. Книгу открывает готическая повесть-пьеса «Алуина». Не буду скрывать, что очень люблю готику: Анну Радклиф, Гофмана, Горация Уолпола, Жака Казота, Густава Майринка и других. В том числе русских писателей, работавших в этом субжанре: Алексея Константиновича Толстого, Ивана Тургенева, Валерия Брюсова, Веру Крыжановскую и других. Также в книгу вошли восемь рассказов и поэма. Все они увидели свет впервые, за исключение рассказа «Баалат», опубликованного в журнале «ФутурумАРТ» (№ 1-2, 2009), и поэмы «Три свидания» («Дети Ра», № 3, 2010).
— Что Вас в последнее время больше всего волнует?
— В последнее время меня мучает кантовский по форме вопрос: «Как возможно литературно-критическое высказывание?» Ведь что делает литкритик? Он ставит в соответствие определенному тексту T1 некий текст T2. Но как связаны T1 и T2? Какие ограничения T1 накладывает на текст T2? На мой взгляд, мало кто из современных критиков задумывается над этой проблемой, а потому нельзя сказать, что их рецензии ложны или истинны, они просто-напросто бессмысленны. Как сказал бы Витгенштейн, литературные критики жонглируют знаками, не снабженными никаким значением. Так что к Ниагаре бездарной прозы присоединяется Амазонка литературно-критической бессмыслицы. Поэтому если я уйду из литературной критики, а это, конечно, рано или поздно случится, то скорее в литературоведение и философию.
— Какие у Вас творческие планы?
— Уже несколько лет я работаю над рукописью под условным названием «Русская половуха». Не дописан и трактат «Введение в нигилософию» (Tractatus logico-nihilosophicus). Выжимка из него была опубликована в «Экслибрисе» под названием «Манифест нигилософов». Хотелось бы, чтобы разработанный мною меонально-укональный метод сыграл такую же роль в онтологии, как метод экстенсионала и интенсионала Рудольфа Карнапа в семантике.
Беседовал Евгений СТЕПАНОВ