Что нам осталось, что нам осталось?
Несколько слов не досказалось.
Бар на Тверской, Ярославский вокзал,
трансатлантический мост, электричка,
Аэрофлот, океана слеза.

Много ли мало, не важно теперь.
Где эта улица, где эта дверь?
Сколько осталось, много ли, мало?
Нас покрывает одно одеяло.
Вместе и рядом. Пространство и время.
Нежность нельзя килобайтом измерить.

Это и есть та самая доля.
Светится электронное поле.
Вот и осталось: кивок на экране.
Я не прощаюсь на срок и заранее.
Знаю ответы: срок не отмерен.
Что же осталось? Пространство и время.

В жизни моей так получилось:
Прядь и очки, через границы,
Голос в ночи
и знак на ключице.

Неслышный шорох запыленных фото.
Молочное свечение рутины.
Так в сумерках глухого карантина
спят пятна неразборчивого света.

Непрочна ткань родительского быта,
вернее материнского, другого
и нет, другого нить забыта.
Потеряна иголкой от живого.

Поэтому и строишь на рассвете
дом, теплый и условно-иллюзорный,
когда душа, теперь за все в ответе,
плетется от парковки вдоль забора.

Ты когда-нибудь снова входил в свою прошлую жизнь,
где твои зеркала висят по текучим стенам?
Проснись, говорит она. Говорю: проснись!
Это только ночная дикая пена.

А ты как зомби идешь один, говоришь с детьми,
в голове крутишь Солярис, чай пьешь с тенями.
Проснись, живи третью жизнь: она все твердит.
О чем говорить, когда близкие приходят за нами?

И чтоб ты ни делал, куда бы ни шел,
заломив на седой голове незримую кепку,
далеко не уйдешь. Так зияет неровный шов.
Ползет, на живую нитку любви сшитый некрепко.

Так все узнаваемо, зримо при свете сквозного дня,
больнее и резче чем донной бензодиазепинной ночью.
Как жить-то можно теряя, бросая, раня, но льня,
когда время не лечит и боль пульсирует горше?

Что рассказать мне тебе за отчетный период?
Осень прошла, потом лето, потом незаметно
странные вести дойдут на почтовой открытке.
Я бормочу себе тихо, блуждая без места.

Времени все же хватает на мелочи жизни:
взять огурцов, не забыть захватить и укропа.
И шелестят вдоль Гудзона безвестные листья.
Я же стараюсь посильно прожить по закону

влажной природы, по-прежнему переселенцем.
Голос услышать из западных дальних пределов.
Видишь, как в воздухе бьется соколом сердце,
так же легко на тот голос, взлетая над телом?

Темень последнего полустанка.
Печь погасла, кассирша ушла.
Осень ранняя в полях —
Грусть безмужняя,
даль бесснежная.
По служебным делам — в отъезжие.
Тут все неспешно.
Нету приезжих, иногородних.
Лишь тишь Господняя.
Висит над нами свободное небо
безродное.

Ядовиты цветы в мерцании бара.
Сосущие губы в холодном растворе.
В змеиных извивах — плевантская пара.
Текучие струи греховного пара.


Лоснящийся треугольник безумья
и насекомое татуировки.
Бэкграундной музыки медленный зуммер.
Без поводков когтистые девки.

Желанна и страшна исчадия свора,
и сладкая пудра подобьем дурмана.
Внезапно сквозь морок животного гама —
случайно блеснет блесна разговора.
В табачном тумане полуночной серы
Вдруг встретится взгляд родной и смиренный.

Геометрия смерти.
Выжженный овал.
Губы камня.
Черствый хлеб.
Песнь ветра,
летящего
к оливковым рощам памяти.
Переплетение, смещение.
Сумерки в долине.
Туристское месиво днем,
каменное кладбище ночью.
Но в воздухе: соль
на земле Карфагена,
соль у Масады.
Тугие паруса,
направленные в никуда.
Тупик. Цепные псы
мертвых Цезарей.
Сонная сиеста.
Италийские тени в каменном саду:
свежая паста,
древний рецепт соуса.
Нещадное солнце щедро жарит,
слепо плавит маску
на лице гида родом
из неизвестного
берберского племени,
в майке с именем Тотти.

Это место, где время остановилось.
Пахнет хвоей, платаны немногословны.
Дышит прекрасным склепом, а не глухой могилой.
Мысль ящерицей скользит, слава Богу, мимо
по камню, выжженому солнцем,
тронутому старой кровью.
Наконец я спокоен. Все со мной, и более,
дышу настоем лучшего, что осталось.
Этот отвар крепче, если настоен на боли,
но на вкус не скажешь — много ли, мало.
И когда отплываешь — в тебе навсегда остается
брат Бернини, друг ненаглядный, сестра Мария,
и небосклон невозможно синий,
вода из глубин бесконечно льется, —
давно позабытое, но родное имя.

Немой музейный экспонат
подвержен безучастным взглядам.
Там кто-то глянет невпопад,
непоправимый, ненаглядный.

Но надпись тусклая ясна:
родился, жив, развелся, выжил.
И не вселенская тоска,
но и не вечная весна
в чертах неуловимых дышит.

Взглянув, скучая, на портрет,
пройдет искусствовед воскресный.
Потусторонний донный свет
ему вослед дохнет из бездны.

Сны ползут, как бесшумная газовая атака.
Душа отлетает и тычется в потолок.
Ждет какого-то символа, голоса, знака.
Что означает в душе обозначенный срок?

Да и кто этот бред заранее знает?
Сходятся катеты в замкнутой комнате встык.
Какая глава там и стих? И пытаюсь со сна я
выслушать шорох, вздох или звук.

Встреча в полете, где линии не параллельны.
Душа и судьба — не понятно сойдутся иль нет
В день безработный или в седьмой понедельник
прянет листок отрывной, где записан ответ.

Так разбираешь навзлет, что раскидано всуе.
Черт его знает — время пришло собирать?
Так и лежать одному, мечтая, взыскуя, тоскуя?
Все это скроется в донных нейронах с утра.

Потемнело. Нахохлились птицы.
Всю дорогу во сне замело.
Все равно я живу за границей.
И в окне помутнело стекло.
Ну и что? Остается отрада:
те последние книжки листать.
Заросла постепенно ограда,
и не видно в тумане моста.
Заходи же ко мне на подмогу,
если ты еще где-то жива.
Нет границ, и открыта дорога,
а к утру облетела листва.
Впрочем, все это мы ожидали:
ранний вечер, ночной натюрморт.
Но, глядишь — никого не осталось,
и во мраке пропал поворот.