Держитесь, люди русские, держитесь!
Друг другу помогайте, не ленитесь.
Нам надо выжить, выстоять, подняться,
Чтоб никого на свете не бояться.

Чтоб не грозили нам, не унижали,
Чтоб наконец-то мы соображали —
Кто друг, кто враг, что в нас самих спасение.
Тогда и будет наше Воскресение!

Мне говорят, что жили мы в Орде —
в Орде советской будто бы мы жили…
Родное было в горе и беде,
и лучших растерзали и убили.

Я жил в Орде?
Возможно, это так.
Союз, орда, республика — словесно
сказать все можно. А теперь? Бардак?
Орда, бардак...
Но если честно.

Честно —
какой бы флаг ни вывесили над
страной земной
и герб ни рисовали,
всегда под ними будут рай и ад.
И мы это воочию познали.

Кремлевская стена
кому-то плача
стена,
и я сочувствую таким,
но для меня — восторга, не иначе.
Стена восторга, я охвачен им!

Она красива очень, а по жизни
она твердыня и она оплот
моей страны,
моей в веках Отчизны,
и потому к ней тянется народ.

Я знал, что будет старость, но не знал,
что это, в общем, неплохое время,
что это даже некий пьедестал,
или, допустим, это — стремя…
Ты как бы поднят над самим собой,
над жизнью прошлой, над своей дорогой…
Мудрей глядишь на жизненный прибой,
удачею доволен и немногой.

Я знал, что будет старость — и узнал
теперь ее обличье и приметы.
Она пришла не как девятый вал,
она не заслонила мне рассветы.
Не заслонила дивные поля,
не поглотила книги с отвращеньем.
Мне ближе стала родина, земля —
они наполнены возвышенным значеньем.

Где крестьянки лен прядут?..
Только в памяти придут
Из какого-нибудь года,
Где в избе полно народа…
Там крестьянки лен прядут.
Там и пляшут, и поют.
Пашни там благоухают.
В сени ласточки летают.

Там их гнезда, там их детки…
Там и я сидел на ветке.
Там все рядом, там все близко.
Там луна сияла низко.
Там и гуси, там и галки…
Где же, где же эти прялки?
Так уж было суждено —
Прялки на небе давно…

Далеки вы, мурманские дали,
где когда-то и меня качали
волны штормовые…
                       Там норд-осты,
маяки да скалы, да погосты…

Приближаясь к рубежу земному,
многое мы видит по-иному.
Было много суеты и блажи,
стало много пустоты, пропажи.

Но близки мне мурманские дали
и теперь — не стерлись, не пропали.
Рад я, что я жил там, и воочью
я смотрел на море белой ночью!

Друзья звонить мне стали из больниц.
Мы достигаем неких рубежей.
Гляжу в окошко я на зимних птиц.
Как мало птиц, как много этажей…

Гляжу в окошко я на белый свет.
Друзья мои, я обнимаю вас.
Примите мой молитвенный привет.
Дай Бог еще увидеться не раз.

Чем я могу в печали им помочь,
моим друзьям? Ну чем я помогу?
Я помолюсь за них в глухую ночь —
я помолюсь за них
не на бегу.

Когда настанет время умирать,
когда исчезну в вечности, в пространстве,
уже не буду рифму подбирать,
шепча: убранстве, пьянстве, постоянстве…

Я буду средь долин, где нежатся поэты, —
писал Ронсар. Теперь не пишут так.
Где буду я, не знаю — буду где-то…
Господь, я верю, милостив и благ.

Мне есть за что в раю быть и в аду.
О нас, о всех, есть замысел гигантский…
Уходит каждый на свою звезду,* —
так говорил другой поэт, испанский.

Что фантазировать про свой небесный дом…
Нам заповедано смиряться и смиряться.
Куда мы денемся. Конечно, мы придем
Туда, где будет нечего бояться.