Свежий Номер

№ 12 (74), 2010

Не склеены поцелуем,
спускаемся в андерграунд,
где черти поют «Аллилуйя»
и ангелы в прятки играют.
Где смрадом, как из лохани,
окатывает игриво.
В неясной толпе с лохами
бессмысленно ждать прорыва.
Нетвердым шажком пингвиньим
корячимся до платформы.
Толкаются все упорно,
хоть зенки пустые вынь им.

Пищит лейтенантик жидкий,
придавленный у колонны;
ему не поймать шахидки,
не выиграть миллиона.
Галдит караван-сараем
восточный народ речистый.
Которые террористы?
Мы снова им проиграем…
Сегодня взорвут едва ли,
а завтра есть шанс, однако…
Да что это за клоака,
и как мы сюда попали?!

Смотрю — задрожали рельсы,
и думаю: неужели
как нищие погорельцы
скорбят о потере «Гжели», —
вот так пожалеем время,
истраченное в тоннеле?
Мы — евнухи, что в гареме,
как водится, не при деле.
Доносится грохот града,
подходит железный Будда.
И ты говоришь: «Не надо…»
И я говорю: «Не буду»,
в тоске, как в траве, по пояс,
в тупой маете столичной…

Я бросился бы под поезд,
но это не эстетично.

Уходя, колебался, но все-таки уходил.
Возвращался, метался и думал опять об уходе.
В зеркалах — непутевый, растерянный крокодил
слезы лил,
человечьи, вроде.

И одна говорила: «Не отпущу»,
а другая: «Я ждать устала».
И мой внутренний голос, немой вещун,
оказался бессмысленнее магического кристалла.

А по городу рыскал шакалом безумный снег, —
ну такой, что ни в сказке, ни в небылице.
Мне хотелось кричать им обеим: «Навек, навек!»,
только все же следовало определиться.

Чаще рвется не там, где тоньше, а где больней;
прикорнуть бы, забыть все — на день, на час ли...
И одна говорила: «Ты будешь несчастлив с ней»,
а другая: «Со мною ты будешь счастлив».

Это, я доложу вам, классический сериал,
тут бы впору сценарий писать многотомный.
Только те, кто участие в нем принимал,
выгорая, мертвели, как старые домны.

А тем временем снег, успокоившись, капал за шиворот с крыш,
как залог невозможного, дикого, жгучего счастья.
И одна говорила: «Ты любишь ее, так иди к ней, малыш,
но если что — возвращайся...»

Беспокойное прошлое —
конь да кобыла...
Помню только хорошее
из того, что было.

Из того, что не тронуто
памяти молью.
Не скорбя по урону-то,
улыбаясь, молвлю:

«Так-то лучше, ну правда ведь,
Горе-Лукойе?
И тебе не пора вдоветь,
да и я спокоен.

Трудно счастье, как вещь нести,
радостным быдлом.
Месяц, стоящий вечности, —
непременно был он.

Шифрограммы этрусские —
ногтем по коже;
и ажурные трусики
на полу в прихожей.

А шампанского выстрелы!
Чудо-левкои,
ложе коими выстелил.
А еще — такое...»

Ангел, бывший хранителем,
выдержки дай мне.
Долгий треп утомителен,
если речь о тайне.

Асфальтовой кашей сыт,
сопит разомлевший Молох.
И брызги свинцовой росы
звенят на деревьях безмолвных.

Стремительно плавится жизнь,
стекая по липким перилам.
Попробуй, еще продержись,
покуда вконец не сморило.

Одышка. А сделай мы шаг
один в направление леса...
Но стайками мокрых мышат
бухаем под каждым навесом.

Кому был обещан уют?
Как в ритме причудливой джиги,
у стройки нелепо снуют
таджики, собаки, таджики.

И всякому, словно паек,
талон на безумие выдан.
А солнце в дыму не поет,
но пахнет карбидом.

Бездомный пророк охрип,
молчит, а надысь визжал как:
«Здесь вырастет ядерный гриб!»

А пусть вырастает. Не жалко.

Хмурый лес поперек основного пути.
Что там Данте изрек, мать его разъети?!
Кто напишет о нас, выходя за поля,
коль иссякнет запас нефти, газа, угля?

Вот и все, голытьба, бесшабашная рать,
не судьба, не судьба эту землю топтать.
Скоро вскочит на храм, как петух на насест,
непривычный ветрам полумесяц — не крест.

А и Вещий Боян мне тут форы не даст:
матерей-несмеян скроет глинистый пласт,
и потащит рабынь на восточный базар
просвещенный акын, кто бы что ни сказал.

Эта песня куда горше боли моей,
пейте впрок, господа, будет много больней.
Мой непройденный путь — мирозданья игра;
ну и ладно, и пусть, ближе к теме пора.

Невеселый оскал кажет битый орел;
слишком рьяно искал, ничего не обрел,
жемчуга да икру я на ситец менял.
Но когда я умру — воскресите меня.

Он ходит в ботинках по дорогому ковру,
напивается в хлам, не стыдится «божьей росы»;
плачет: «Любимая, я же тебе не вру...»
Тот еще сукин сын.

Улыбается так, что у женщины у любой
от улыбки его — мокреет моментом.
Величайший манипулятор, заядлый плейбой
с дорогим инструментом.

Он смеется над тем, над чем, конечно, нельзя,
он плюет на приличия и порядки.
Он и в лифте ее непосредственно взял,
без вопросов и без оглядки.

Но в его позиции есть уязвимое место —
он лучше, чем хочет казаться.
И поэтому — тили-тили, жених да невеста —
вам вовек не расстаться.

И поэтому его непрезентабельный вид
не имеет значения в свете нового дня...
И летит, и летит, и летит —
все летит к е...ням.

И пока он, устав от жрачки, измен и драк,
ждет то знаков волшебных, то некой команды, —
все не может, не хочет понять никак,
что жизнь имеет его по самые гланды.

Уходят под воду года-корабли,
прожитое храня.
Но все колебания в мутной дали
не колышат меня.

Звучит колыбельная средних широт
на различных волнах.
А то, что любил я, минуло, и вот —
обращается в прах.

Летит ли к земле бесноватый болид,
и грядет ли резня? —
У кошек, собак ничего не болит;
впрочем, и у меня.

Все меньше азарта, задора, а сил —
вполовину, на треть.
Хотел оглянуться — себя же спросил:
«Разве стоит смотреть?»

В развалинах замок, руины в пыли;
ни дубравы, ни пня.
У кошки боли, у собаки боли,
не боли у меня.

Спой мне эту песню, спой мне, как тогда...
Может быть, воскресну; дрогнут провода,
к телефонной трубке ухо приложу:
голосочек хрупкий, но под стать ножу,
голосочек дерзкий, хриплый от обид...
Зареву по-детски, блудный индивид.

Это все не с нами будто было бы.
Провалились сани в полынью судьбы.
По душевной пойме разлилась тоска.
Эту песню спой мне, с трубкой у виска,
если есть охота выдохнуть «Прощен»,
если есть хоть что-то до сих пор еще...