Стихи Константина Комарова — биография его души; в них словно бы ничего не происходит — и в то же время каждая строка действительно полна «содержанья», поскольку Комаров, не зная устали, разыгрывает перед нами и перед самим собой спектакль своей жизни. Да, его «биография», набросанная на чеканные рифмы поэтической речи, это театральное представление «жизнь поэта», действующие лица которого — слова, звуки и образы; это бьющая через край энергия. В такой жизни не бывает «обычных дней», «обычных мыслей», «обычных слов»; и жизнь эту нужно не просто прожить: ее нужно и с п о л н и т ь, нагрузить, углубить, раскрасить метафорами и аллитерациями. Хватка Комарова — от Маяковского; да он и не скрывает поклонения своему учителю, мастеру головокружительной рифмы и футуристически-чрезмерных сравнений. Комаров словно бы не заметил творчества «наследников», последователей Маяковского — знаменитых «громких» шестидесятников, загнавших метод стихосложения «поэта-трибуна» в тупик; он приблизился к Маяковскому и, навсегда заразившись его энергетикой, пошел иным путем, минуя всех «продолжателей». Следуя русской классической просодии, Комаров в каждом стихотворении сразу берет высокую ноту и держит ее до последнего слова — что создает эффект «единого предложения», емкой реплики, крепко сбитой фразы. Его изобретательность не знает границ; нужные слова будто бы заранее собираются в нетерпеливом ожидании, чтобы — только свистни — тут же выстроиться в строфы, в которых, как в военных донесениях, нет ничего лишнего и которые отличаются безупречной внутренней логикой. С точки зрения формы стихи Комарова можно воспринять как совершенство; в рифмовке нет и следа неряшливости, и не найти ни одного проходного слова. Значит, получается — традиционные стихи уже можно и не писать, поскольку возможности найти новые находки исчерпаны? Нет, это неверный вывод. Путь Константина Комарова — путь одинокий, и его индивидуальность не просто заметна — она подчас выпирает, демонстрируется, заявляется. Его «метафор злых блескучая фольга» обязательна, настоятельная, вызывающа, интонационный градус высок, слова накрепко спаяны друг с другом. Бывает, что поэт почти копирует манеру Маяковского, — например, «запрокинув голову устало,/ вижу только красный неба рот»; и все же это — Комаров, именно потому что «запрокинув голову устало — нота лирическая; а Комаров всегда остается лириком, чувствительным и временами даже по-мужски нежным (особенно когда это касается стихов, написанных перед лицом женщины). Тут я, кстати, хочу заметить, что не раз в «Фамилии содержанья» встречается и раннеесенинская напевность, — видимо, в те мгновения, «когда душа тоской заметена». Но какие бы параллели я не находил, все поэтические влияния пропущены через непохожую ни на кого оптику Комарова; и находки все в его стихах — комаровские, и юмор сравнений — тоже комаровский (например, «и как теплолюбивые таджики,/ дрожат на чистом холоде слова»). Может быть, юмор — слово здесь неудачное и его нужно заменить «изобретательностью», «повышенным любопытством зрения», «умением видеть детали в их фантастическом взаимодействии, взаимопроникновении и перекличке», — как бы то ни было, чтение стихов Константина Комарова — занятие увлекательное: неожиданности — на каждом шагу. Свежесть рифм изумляет («ошибки» — «паршивей», «подлодке» — «подледный», «изваляйся» — «изваянье»), арсенал аллитераций не знает границ («кулик, завернутый в кулек», «белый крик твой подвешен на крюк,/ только рот разомкнешь — и размокнешь», «стучит морозная морзянка», «вычерчен вечер вчерашний вчерне», или вот еще — как иллюстрация комаровского юмора: «там, где — подобные грифонам —/ графины с водкою стоят»).
В то же время — можно сколько угодно восхищаться стихотворной отделкой Константина Комарова, но у меня по прочтении десятка страниц «Фамилии содержанья» стало понемногу рябить в глазах: не слишком ли поэт увлекается, превращая поэзию в «орудие языка», в мастерскую по выработке эффектного звукоряда, в выворачивание смыслов наизнанку, в насильственное «породнение» слов, будто бы удивленных своим внезапным соседством? Иногда звук даже забегает впереди смысла: «Ты — словно охреневший лебедь/ в заросшем лебедой пруду». Как лебедь мог попасть в заросший пруд; каким образом лебеда проросла в воде? — от таких вопросов действительно можно охренеть. «И домен пламенные пальмы /проводят траурный турнир» — есть ли в этих строках нечто более, нежели остроумная игра звуков? Случается и явный перебор: «…это лишь пенка на кофе растрепанного бытия», или «взгляд твой — сувенирный, суверенный,/ углубленный в землю словно крот».
Однако все только что перечисленное — издержки роскоши, а не гримасы скудости. Притом что самоуверенность автора, которая выражается в безоглядной смелости письма, не освобождает его от свойственной настоящим поэтам неуверенности; вот Комаров почти повторяет Боратынского: «мой голос, сырой и увечный» (вспомним: «мой дар убог, и голос мой не громок») и впадает в депрессивное состояние — уверен, что ненадолго.

Кстати, вслед за Боратынским и Тютчевым Комаров одушевляет природу и наделяет ее языком: «расслышать можно — даже вдалеке — / ручья и камня тихую беседу».
Константин Комаров — поэт, которого бросает из стороны в сторону: то он тих, то громок; то он жесткий, то ласковый; то трезв, то во хмелю, — но всегда охваченный напряженным стихотворческим воодушевлением. «…и раз горишь — не зря горишь!» — утверждает он.

Действительно — не зря.