Уходят в пустоту, как призраки, сады —
от золота небес отсохшие следы
сметают в купола наземные, шурша
метлой, и умывается душа
снежком и светом белым, но иным,
взыскуя сквозь слезу и горький дым
поговорить с безумием моим.
Смежается душа — и снежное лицо,
как в зеркало ложится на крыльцо.

Коршун ушел — отпустил высоту.
Пахнет, как ноги ковчежного Ноя,
смертью арбуза, тоской перегноя,
словно у Господа горько во рту.

Время уводит сады в пустоту,
и возвышается небо родное —
медленное, ледяное.

Снег умывает пространство иное:
белая кошка идет по мосту.

Все больше осенью земли,
и небеса в себя ушли:
молчат — во рту мешает крошка.
Река. К воде прилипла мошка.
И помнит новая картошка,
как на плечах ее несли.
Земля глотает каблуки,
и с подоконника в окошко
глядит в себя — и в кошке кошка
спит, золотая, вдоль реки.

Видишь, сады улетели. Как мало
жизнь накопила — с тюрьмой и сумой.
Все, что осталось, — зовется зимой.

Время мое от пространства отстало —
жмется ко мне, как река за спиной.

Осенью сытое — небо упало
на бережок ледяной.

Ночь. Не спишь. И в четыре глаза
пьешь со страниц золотые пятна.
Кто-то прошел под окном два раза
туда и обратно —
легче ветра — почти прозрачен —
даже больше — его просто нет:
нежен, призрачен, равнозначен
смерти, зеркалу и — утрачен
тьмой, придумавшей взгляд и свет.

В каждой музыке снежинки
ходят с головы до пят,
словно детские поминки
общий воздух холодят.

Словно будущее снится
и отвесно и темно,
словно в зеркале ресница
режет новое окно.

Небо сжимается в сердце воды —
Хватит еще на четыре беды.

Птицы летают из тьмы в темноту
сквозь освещенное время —
золото окон кладет высоту
инеем прямо на темя:

именем прямо на душу —
горечью в снах бытия.

Осень садами наружу
ходит как время, как мама моя,
смертью листва проливает — любовью —
золото с кровью.

Из ночи в ночь сквозь золото окна
летает птица — белая, одна —
полярная сова,
и на лице ее свеченье — не слова,
а круглое сеченье и значенье
познания и счастья, и мученья —
и кружится, как небо, голова.

Души и звезд струится осязанье:
хрустален взгляд и призрачен предмет,
и ширится печаль и мирозданье,
когда в деревне выключили свет…

Над бездной равнины
в руках белизны —
ребенок осины,
ребенок сосны.

Мужают отвесно —
как слезы в глазах —
равнина и бездна
смерти размах:

Ни смеха, ни бега,
ни слез, ни страстей —
над пропастью снега
растенья детей.

Зеленым и красным
целуют снежок —
прекрасным, напрасным,
как жизни ожог.

Очи поднимаются, выплеснув очки,
тронутые изолентой синей,
и кругами ширятся зрачки,
словно камни, брошенные в иней
сумрака и света на траве —
в нежный хруст присушенной водицы,
затвердевшей в новой синеве,
чтобы — прямо в лед соединиться.

Око открывается слишком высоко
от земных предчувствий и наитий:
вслушивается игольное ушко
в шевеленье нити…

Выше воздуха, без света, в пустоте,
где верхушки взглядов, как растенья,
серебрятся в страшной высоте…
Шевелятся зрячие коренья —
черный коршун пашет поле зренья
и тарелку крутит на шесте.
И души осенняя вода
все в себя берет, запоминает
и бескровный воздух разминает —
до горячей наволочки льда…

А полощешь небо — руки жжет
теплых уток долгий перелет.

Надорви осиновый листок,
наломай, без веток, синевы небесной,
вечными ресницами над бездной,
окуная дерево в снежок —
в голубой, как время, бесполезный,
где устами, нежностью железной,
тронет первой горечью висок —
ягодой божественной — восток.

На тепличку, на бельмо, на обмылки,
птичка ляпнет — пятачком — алюминий,
птичьим веером сбегутся закрылки —
птичка песенку допьет из бутылки,
из чекушечки, из колбочки синей —
из сосуда без объема и линий,
где на донышке делают иней:
самый свежий, самый завтрашний иней,
настоящий серебряный иней.

Небо в лесах раздвигает листву —
всю — в пустоту листопада:
все, что летает усилием взгляда,
держит в глазах синеву.

Все без меня происходит: со мной —
все исчезает, а значит,
просто, как мальчик, стоит за спиной,
смотрит мне в спину — и плачет.

Снег не спеша убирает траву
в безднах и леса, и сада:
небо раздвинешь — увидишь листву
сквозь пустоту снегопада.

Уже в полях метет метла,
и тьма осенняя светла,
и в бочке щелкает подкова,
когда кругами ходит слово
по кромке первого стекла,
где синева белым-бела,
как сад, наполненный глазами,
как небо звездное, когда
туда с земли глядит слезами,
светясь, как божья борода,
живая мертвая вода.

Не лес, а свет и коллонада
стволов, и зрения дупло,
и бездна в ямах листопада,
где пустоты твоей стекло

на ветви, мягкие, легло:
все, что скорей и легче дыма
встает беззвучно и светло,
невыносимо, страшно, зримо —
и речка протекает мимо,
и ленты летнего стекла
перетекают в зеркала —
такая рядом смерть прошла.

В небе метет метла
ветра, верхушки взгляда —
нежностью листопада
в небо земля легла.
В сад отворилась дверь —
так мы поем и стонем:
оком округу тронем —
ходит то снег, то зверь
в поле потустороннем.

Стоит Вселенная в окне,
где с незажженной сигаретой
и с голубым зрачком в огне
мой иней, в землю не одетый
и не убитый на войне,
встречает в новой тишине
потусторонний снег на этой
холодной, нашей стороне,
где мы обнимемся – и не
умрем, и дерево в окне
в морозном высится огне.

В небе скрипит телега —
сыплет сюда тоску:
иней белее снега —
лошадь прижму к виску,
иней пушит лежанку
гладкую спозаранку,
будто бы наизнанку
вывернули доску.
Небо внутри ворсисто
светом любым и тьмой.
Белое, тоньше свиста,
капельку аметиста
капнет в глаза зимой,
господибожемой…

Не Страшный суд, а снежный сад,
в себя вмерзающий до крика,
в себе чернеющий, как книга,
распахнутая наугад.
С утра врастает глаз и взгляд
в лицо прекрасному унынью —
и память тянет в рай и в ад,
в страницу неба — первый ряд
твоей кириллицы, с латынью,
некрупный горький виноград.