Мы ехали около сотни
по ленточке Куршской косы
сквозь грозные певчие сосны,
крылом обметая кусты.

Бывает свобода из камня.
Бывает тюрьма из песка.
Последняя первая капля
царапнула вдруг у виска.

То вправо кидало, то влево.
Лило с лобового стекла.
Бывает дорога, как древо,
а наша — была, как стрела.

Был хмур и решительно плотен,
но, верили мы, не злоблив,
балтийский нордический полдень,
налегший на Куршский залив.

Скоро август и, пожалуйста,
как прошло уже пол-августа.
Парадокс.
Высоко над нашей улицей
тормозни, постой, никулинский
паровоз.

Если мы уже история,
если можно без прискорбия,
впопыхах,
уезжаем не заранее,
все свое в одно сгорание
попихав.

На ветру без кофты холодно,
греет только то, что отдано
сгоряча.
Скоро осень и, как заново,
день базарный из вокзального
старичья.

А было ли лето в тех числах холодных,
стоявших над словом дожди?
И дети по даче ходили в колготках
и скоро до ручки дошли.

Ни слухом заезжих, ни духом захожих.
С порога шибало в мандраж
две пары резиновых грязных сапожек,
по красной цене не продашь.

Чья воля, назревшая утром убогим,
что вместе с горшком и бельем
мы младшую дочь безвозвратно увозим,
а старшую дочь не берем?

Она оставалась за старшего, разом
по каждой окрестной избе,
по тропам зыбучим, распаханным трассам,
в созвездии, дальше везде.

Два дождя, и оба дождики,
шли вечернею порой.
Первый шел для тех, кто в домике,
шел по улице второй.

Первый взял второго под руку
и сказал ему: «Пойдем».
Так и шли они по городу,
получается, вдвоем.

Облако над церковью,
песню и петлю.
Мама Раша, сенькью.
Вот что я люблю.

Не иссякнет русскость,
если и могла б.
Грянем, Демис Руссос,
про гудбай май лав.

Здесь, где я родился,
пригодился здесь.
Не прошу садиться.
Эврибоди дэнс.

Не понять Россию.
Что тут понимать?
Лопну, не осилю.
Сенькью вери мач.

Иду на героя,
чей выход нельзя дешевей.
За чашею трое,
все трое моих дочерей.
Спроси, не отвечу.
Пакеты к стене прислоню.
На шкурку овечью
наброшу ли шкуру свою?

На шею девчачью
повешу ли камень с души?
Я счастлив, к несчастью.
Молчу на какие шиши.

Еще перекурим,
на тени свои поплюем,
одним перепутьем
на круги своя поплывем.

Ненавижу осень раннюю.
Разворот.
Завтра в школу,
завтра в армию,
на завод.

Я курилка, я по-цоевски
как бы жив.
Мне для этого, по совести,
нужен пшик.

Не люблю я ранней осени.
Уступи.
Трали-вали, на обочине
пастухи.

По городской соленой кашице
идем-идем.
Который час, Вы не подскажете?
Который дом?
Один вопрос... Вопросов уймища,
к тебе — лишь часть,
но все идешь и не научишься
не отвечать.

Москва — столица нашей памяти,
страны ворон.
Не угостите? Не добавите?
Со всех сторон.
Не обессудь, пошарим буднично
вокруг штанов,
на голове поправим блюдечко,
и будь здоров.

Москва, Москва! Как много общего,
людей, вещей.
Москвич — от мамы это отчество
у москвичей.
Их церемония простейшая,
живая нить:
заговорить, просить прощения,
благодарить.

Москва-Москва, не верь пословице,
поверь слезам.
Один вопрос, Вы не позволите,
я не задам.
Мы сами здесь вопросы времени.
Еще не бег,
уже не шаг набрал уверенный
осенний снег.

Отчего этот город мужской,
город-собственник, город-герой,
за глаза окрестили Москвой,
не иначе, валютной герлой?

Видно, впрямь не ломали мозгов,
тасовали в крови вещества.
Почему по-английски «Москов»,
а по-русски по-бабски «Москва»?

Трижды сплюнь, господин «Петербургъ»,
твердый знак на конце, как каблук,
что не залп, отберут, переврут,
не лишат молодецких заслуг.

Так и кланяйся, стыд и позор,
город-колокол, город-пожар,
город-маузер, город-боксер,
отвечай за славянский базар.

Вот он, как хлеб на снегу,
весь я, как ящик мензурок,
ногти под корень стригу
прямо на детский рисунок.

Мало ли в доме каляк.
Я ли на этом портрете
волю сжимаю в кулак
и зажимаю покрепче?