Мой старый знакомый гореть не боится в аду
и смерть презирает. В заботе о нем бесполезной
стремясь удержать на краю его, крылья краду.
А он и без крыльев готов распластаться над бездной.

А я вот боюсь. И чем дальше, тем больше. Из птиц,
ходящих по краю, я слишком уж трезвая птица:
такая из собственных если и рвется границ,
то даже себе в этом рвенье признаться боится.

И только за эту вот предосторожность одну,
за мудрость в кавычках, за трезвость бездарную эту
меня и огнем попалят, и отправят ко дну.
Боюсь, не кидавшимся в бездну прощения нету.

А старый знакомый, похоже, в огне не сгорит.
Черту преступив, наплевав на любые запреты,
он жизнь прожигает, влюбленный в нее сибарит,
и кажется подлинным в жизни ему только это.

Он жизнь свою губит все яростней, все горячей,
когда ж наконец угорит от любви иль гастрита,
не тронет его адский жар крематорских печей —
нет, жизнь никому не отдаст своего сибарита.

А боязно все же немного,
когда уже бездна у ног.
До смерти боящийся Бога —
безлик, безъязык, одинок,

как твердь, не подвластен соблазнам…
Ведь так только можно не пасть
(в желанье всегда безобразном
изведать и сладость, и страсть)

пред тем, что есть радость и нега,
чему так и шел бы на дно,
где альфа ничком, а омега —
под боком, и двое — одно.

Всем тем, что, не имаши срама,
имеет крестовый валет,
пустой, как бубновая дама,
и страшный, как Ветхий завет.

И я бы хотел быть как прежде — веселым и пьяным,
и женщин к себе прижимать, утонувших в вине,
прекрасных во всем и с одним только тайным изъяном —
готовых на все, лишь бы только прижаться ко мне.

От нежности таять — такая завидная доля!
от страсти гореть синим пламенем — чем не судьба?!
Но, то ли дотла прогорело нутро мое, то ли
от этих объятий на сердце сорвалась резьба.

Не пишется жарко, не дышится жадно, как прежде,
не можется даже с початой бутыли вина.
Мне мужество нужно, чтоб утром разъять свои вежды,
пока за окном жизнь, как смерть, безнадежно темна.

Веселым и пьяным уже не получится, если…
И пламенем синим никак. Из бутыли вино
мне только осталось, угрюмо откинувшись в кресле:
как женщину ни прижимай, а сбежит все равно.

«А что ты хотел?!» — говорит мне прозектор румяный —
надеюсь, последний злодей в моей шумной судьбе, —
и женщин, в вине утонувших, веселый и пьяный,
на мраморный стол уложив, прижимает к себе.

Здесь всегда нерешенный жилищный вопрос,
и с обменом одна маета.
Здесь удачу уж если поймали за хвост,
будь уверен, и эта — не та.

Даже ангела здесь сообща доведут
до сумы и, боюсь, до Инты…
Здесь мужья входят в дом с жалким видом Иуд,
а их жены глядят как менты.

Всех схватить да и льдинки из глаз их извлечь!
Только разве им надо оно?!
Здесь давно человечья утрачена речь,
и осталось мычанье одно.

Потому и не стоит вещать горячо
им про небо в алмазах. Поверь,
здесь кончается все, не начавшись еще,
и отчаянье бродит как зверь…

Но поверь, и у этого люда внутри,
в бездне той, что извне не видна,
ноет что-то большое, обид пузыри
к небесам поднимая со дна.

Ибо хочет Творец, чтобы ныне и впредь
этот люд бы не мог не дрожа
на бродягу с глазами дворняги смотреть,
на дворнягу с глазами бомжа…

А иначе как то (столь бесценное для
жизни той), здесь ну разве что — «му»,
там без всяких усилий возьмет сразу «ля»?!
      ведь другого не нужно Ему.

Когда и тебя подкосило —
(и рад бы пожить, да никак)
ты, если жива еще сила
все силы собрать тут в кулак,

ища от беды этой средство,
вдруг вздрогнешь: а что если та,
как жало входящая в сердце,
спасеньем твоим налита?

А что если в ней-то все дело,
и больно так любящий Бог
к земле придавил твое тело,
чтоб видеть лишь небо ты мог?!

А быстро твое пролетело,
ты даже не думал, что так…
Души твоей тихое дело,
по сути, ушло за пятак

бездушным барыгам с базара,
которым — лишь был бы товар…
Ведь даже с такого товара,
как этот, у этих — навар.

Истерлась души терракота,
порвалось сплетение жил,
любви завершилась работа,
в которой себя положил.

Бредешь, как безумная Грета,
по матери кроя Отца:
не Он ли задумал все это,
умеющий ранить сердца?

Уж если и близким не важно,
как золотом делалась медь,
алхимик, ты жил пусть отважно,
но все же впустую, заметь.

Уходишь, прохожих толкая,
как будто выходишь в финал…
Что ж, жизнь получилась такая,
которой едва ли желал.

Уже не любя, а пугая,
бредешь, и глаза — в пол-лица…
А думал ведь: будет — другая,
которой не будет конца.