Свежий Номер

№ 11 (169), 2018

Пожалуй, я нашел строки, которые емко отражают характер стихов Остудина: «Поболтаем ногами над бездной,/ что боится заглядывать в нас». То есть бездна, трагизм жизни — не отрицаются, и даже утверждаются, и не столько потому, что словесно обозначены, сколько потому, что свою поэзию — а значит, и свою жизнь — поэт превратил в игру, — игру увлекательную, демонстративную и неостановимую; пока с веселым добродушием болтаешь ногами — вроде как ничего не страшно, и стремительность бега времени не тревожит. Каждое стихотворение у Остудина (обычный объем — чуть больше половины страницы) — звонкий праздник, фейерверк образов, лаборатория неологизмов, смысловые перевертыши устойчивых словосочетаний и общеизвестных литературных цитат, хлопки центона, замена подразумеваемых слов другими, сходными по звучанию. За примерами далеко ходить не надо, достаточно обратить внимание на название книги — и заподозрить, что таким образом обыгрывается имя знаменитой чеховской пьесы. А дальше выдумки сыплются словно из рога изобилия: «любая мелочь вдруг приносить бользу —/ крапива во дворе, укус пчелы»; «морозм не крепчает»; «как Гёте, не бросая слов на Вертер»; «скрипя, открылся бархатный сезам», — как видно, автор, пошучивая, смело громоздит бессмыслицы под видом новых, «парадоксальных смыслов» во славу своей неистощимой лексической изобретательности, а порой, переосмысляя, переиначивая фразы, явно теряет чувство меры; вот, например, что, по его представлению, способна совершить осень: она «проводит желтым ногтем по уму/ и высадит у мусорного Баха», — имя Иоганна Себастьяна-то зачем употреблять всуе?..
Стихи Алексея Остудина — легкая дружеская беседа на кухне или на природе; ни на одно мгновение не возникает напряженности и даже поначалу не хочется смотреть на часы: Остудин умеет заговорить собеседника, умеет увлечь его, наделить жизнь радостными красками, рассмешить футуристически-имажинистскими преувеличениями, обогатив их ранним Пастернаком:

Но ведь в книге — триста с половиной страниц! Поначалу на часы не смотришь, да, но пресыщение наступает быстро: нельзя же все на свете — вселенную, планету, природу, любовь — разбавлять словами-шуточками. А ведь автор — лирик тонкий и трогательный, — только увы, в редкие моменты. Найдешь в сборнике стихотворение, с которым запоет душа, и думаешь: еще! ну еще! Однако нет: снова и снова идут какие-нибудь «унисонные с ветром» или «мисс Доброй Надежды»… Вот, может быть, самое любимое у меня в книге — «Урок нежности»; какая точность образов и психологическая глубина! Поэт прокручивает «черно-белую кинопленку» своего детства, останавливаясь на том времени, когда он наблюдал за футболом студентов на спортплощадке и бегал за улетавшим мячиком:

«Она одна осталась в цвете,/ все остальное — черно-белое», — так завершается стихотворение; прочитал я его и задумался: а может, именно стихи о детстве видятся мне самыми лучшими именно потому, что автор — приостанавливает игру, не решается лихо спугнуть дорогие чувство невозвратно дорогого времени — и даже, всецело любя жизнь, позволяет себе немного погрустить? Ведь «любовь никогда не бывает без грусти», поется в старой песне; и насколько же веришь такой любви!

Шпионом Беляков был всегда, — о том говорят его предыдущие книги; название одной из них прямо на это указывает: «Ротация секретных экспедиций»; автор следит за «секретными» объектами в свой «секретный» объектив, делает тайные снимки и отправляет одно за другим невероятные для рационально мыслящего человека сообщения (обычно двумя-тремя строфами). Говоря проще, поэт выстраивает в голове цельную картину, дает нам выразительный самодостаточный фрагмент, законченное высказывание, интуитивно двигаясь от одной фразы к другой, — и всегда создает впечатление только что рождающегося, живого, движущегося стихотворения — а не заранее технически продуманного, отработанного, «сделанного». То есть каждое стихотворение — не результат, а процесс мышления, «подглядывания» за жизнью, которую Беляков-поэт шифрует, театрализует, улавливая в ней видимые и невидимые связи, читая ее как полуфантастическую книгу — каковою, впрочем, жизнь и является на самом деле и каковою может ее воспринимать не глаз журналиста, а сердце поэта, тем более если поэт — прирожденный «шпион».
В новой книге Александр Беляков пошел еще дальше: он принимает облик шпиона, назначенного таковым еще до своего рождения; более того: государства, возложившего на него «секретную» миссию, давным-давно не существует. Но вот земная жизнь дошла до половины, и —

Понимание подушки как желанного покоя, как образа внутреннего равновесия, которое необходимо обрести, здесь очень важно; стихи Белякова меньше всего стремятся к противопоставлению себя другой поэзии, другим личностям и миру в целом — о чем прямо и заявляется: «двойной агент/ в сто легенд одет/ осенен совой/ тому кто вне/ не понять вдвойне/ для кого он свой»; «трудно быть кем-то/ хорошо быть никем»; «задание вам такое/ забудьте кто я такой/ оставьте меня в покое/ доставьте меня в покой»; «не хочу быть выше/ не хочу быть ниже/ вот и не расту/ в отведенной нише/ сидя на посту»; причем «выше» ли, «ниже» — разницы нет, поскольку — есть лишь свое место, свой взгляд, свое мышление, свои способы преодоления боли существования, своя любовь к нему: «когда б не свет/ кто полюбил бы тьму?/ когда б не тьма/ кто полюбил бы свет?»
Тонко чувствующий иронию и юмор, реальность и абсурд, Беляков остается трагическим поэтом, остро вбирающим в себя и тьму и свет в их постоянном противоречии и противоборстве; «и только мертвым все до фени/ и лишь глухие веселы». Или даже так: «уже готова — только свистни/ машина для поломки жизни». В этих фразах — пусть горький, но характерный беляковский юмор: попытка поэтической формой (каким бы мрачным ни было стихотворение) принудительно гармонизировать действительность. Пожалуй, особо показательные тому примеры можно найти в тех стихах, которые я, может, не совсем удачно назвал, по сугубо внешним признакам, полуфантастическими:

А можно найти и вполне «живописные» строки, в которых автор насмешливо прибегает к высокопарному слогу: «сзади шепчутся цветы/ впереди смеется бездна». Но скажу больше: «Шумерский шпион» среди болевых книг Белякова — самая страшная; поэт заглядывает в эту бездну, — хоть и отводит от нее глаза. С одной стороны, он показывает нам фильм ужасов:

С другой, напоминает о вечном «сейчас», дает рецепт, как перехитрить свои сожаления и тревоги:

Убежденный сторонник краткости, дисциплинированности формы (недаром же — по образованию математик!), автор любит звуковые переклички, словесные рокировки («этика ломает оптику», «обреги побережья»; «менады уходят в монады», «астронавт проповедует астероидам»); но и этого не бывает в его стихах много. Последняя миниатюра сборника подсказала мне такое сравнение: стихотворения Александра Белякова можно уподобить упругому, крепкому стволу с пульсирующими в нем соками; стволу, а не листьям, заходящимся в шелесте от любого дуновения.

«О, жизнь, о бабочка, влетевшая в окно! — так начинается сборник, и этот мотив будет не раз в нем слышаться: напряженное ощущение уходящего времени, осознание малости отпущенных дней, невозможность остановить старение, стирающее привлекательность с женского лица, неутихающая боль памяти от потери любимого человека. Жизнь, которая никогда еще «не казалась такой манящей», у Татьяны Вольтской несется быстрее пушкинской «телеги» — стремительным пригородным поездом гатчинского направления:

А ближе к концу книги автор, словно устав от переживаний, берет спокойный тон; им на смену приходит устало-грустная мудрость:

Простота этих строк, на которые мгновенно отзывается душа, в книге радостно-неожиданна; уже с первого стихотворения Вольтская обнаруживает богатую метафоричность; ее поэтическое мышление интеллектуально-образно, подчеркнуто-литературно; лексический образный запас рвется в каждый стих, с одной стороны — давая мне почувствовать его живое биение, с другой — расцвечивая и утяжеляя; и не всегда понятно: то ли это высокий градус эмоций, то ли увлекательная словесная игра, вдохновенное освоение пережитого? Когда читаешь такие строки: «Послал мне тебя Господь,/ Как музыку и слова:/ Не воду носить, не дрова колоть,/ А чтоб я была жива», — веришь безоговорочно чувству; когда другие — «Тело, тобой разбуженное, как роща,/ Полное шелеста, гомона, щебетанья,/ Путь выбирает призрачный, но короче/ К спрятанной за горами тайне», — больше веришь не чувству, а поэтическому таланту, отдаешь должное эстетической стороне произведения, видишь крепкую его связь с петербургской традицией стихосложения (строгость формы, стройность мысли), ловишь отголоски, например, Ахматовой или Блока, — кстати, «тайна за горами» — не оглядка ли на Блока? «Ты горишь над высокой горою,/ Недоступна в Своем терему», — это Блок; не иначе как Вольтская с ним перекликается: «Невысок мой бревенчатый терем,/ Недалек помутившийся ум»… И не Блок ли отвечает на приветствие? —

Петербургские приметы мелькают во многих стихотворениях; в пространстве Вольтской можно встретить и Пушкина, и Майкова, и Кузмина, и… Кушнера — последний вспоминается не раз: Татьяна Вольтская наверняка заражена обаянием нашего живого классика, имеющего склонность к сложносочиненным предложениям и к переносам фразы на другую строку:

При всей своей литературности, при всем разнообразии стихотворных размеров, книгу Татьяны Вольтской я не воспринимаю как «демонстрацию мастерства»: это очень личные стихи — то мягкопоющие, то взывающие, то стонущие, то восклицающие, и во всех своих проявлениях все-таки они отличаются чувством меры. Как-никак — Петербург!

Название — не случайно выхваченные из стихотворения слова: автор пишет жизнь словно с белого листа, вернее сказать — Екатерина Блынская не ориентируется на современные стихотворческие течения, она не хочет в нынешнем сочинительском калейдоскопе быть кому-то «своей» и уж тем более затеряться в толпе. Она выбирает путь героический, непопулярный, одинокий: любить красоту мира, грустить по ней, петь, опираясь на классическую просодию: Золотой, Серебряный век, советская поэзия личностно-психологического плана с ее взволнованным вниманием к русскому пейзажу, упрощенно названная «тихой лирикой». Жажда наглядеться и высказаться, прежде чем «придут другие любоваться тем,/ Чем мы налюбоваться не успели». Можно ли такую поэзию назвать устаревшей и малоинтересной? Да, можно, если учесть, каково текущее состояние современной отечественной поэзии: при всем своем разнообразии она и… однообразна. Иронична, центонна, изобретательна. Не зря же ее питательной средой активно выступают конкурсы, эстрадные соревнования, премии… Будто и самим собой быть стало стыдно. Стыдно сильно любить, страдать, восторгаться, отчаиваться, негодовать… Боязнь искренности, боязнь простых напевов русской речи? А вот Блынская не боится.

Светлой грусти в стихах Блынской так много, что метафоры, которые встречаются у нее то тут, то там, все-таки занимают в них второстепенное значение; главное — звучность и выразительность фраз и отдельных слов. Достаточно автору начать стихотворение так: «Внезапный дар небес — последний снег» — и картина ранневесеннего снегопада возникает как живая, эта весть волнует и просветляет. Блынская в стихах не играет, не развлекает себя; она пишет в спокойной задумчивости:

Она не боится оказаться уязвимой, прибегая к архаичности, старомодности и порой — к высокопарности слога! Наверное, когда пишет: «лишь росный блеск над шелестом мурав» или «стынет тень твоя под переплески/ забвенных лет и невозвратных волн», — то переговаривается с Есениным; «В день проснеженных инеем трав/ будет весело необычайно./ В стороне постою, подождав./ Я хочу оставаться печальной», — с Гумилёвым и Ахматовой; «С зарею птицы откричали,/ и все затихло до утра./ Лишь я одна сижу в печали/ у догоревшего костра», — так слагает народную песню. Но с кем бы Екатерина Блынская ни аукалась, она ведет свою линию, и любит русский язык и Родину — своей любовью; а любовь — она всегда своя, индивидуальная, неповторимая.

Я не знаю, как так получается, что ряд книг, выпушенных в рамках проекта журнала «Воздух», удивительно похожи. Создается впечатление, что некоторые авторы «подгоняют» свой почерк под этот проект, сориентированы на этот формат (какое, однако, мертвое слово: формат!) и пишут с оглядкой друг на друга. Превосходство ума, иронически-безразличный тон, рассчитанная небрежность языка, отказ от рифмы как от поэтической «условности», ритмические сбивы и постоянная работа на снижение стиля как авторская усмешка, стирающая грань между поэзией и обыкновенной речью «запросто» и создающая эффект «испорченной поэзии», или «поэзии без поэзии», «исчерпанности» искусства. Такого ли результата желал Всеволод Некрасов, внушавший нам, что для стихотворения может быть достаточно и одного-двух-трех слов, поскольку слово — самодостаточно? Вот пример из книги:

Последняя строка с архаичным «счастие» — тоже, безусловно, снижение, поскольку — неожиданна-нелепа на фоне бормочущего косноязычия, и я ее могу воспринимать лишь как намек автора на «внутреннюю абсурдность» возвышенного стиля и серьезности отношения к стихотворчеству. Но я бы не писал обо всем этом, если бы книжка меня не убеждала лишний раз: коль стихи действительно являются делом жизни человека — или одним из его важных дел, — то даже в своей демонстративной личной закрытости и в сохранении дистанции между собой и текстом, между текстом и читателем, даже в игре своей, — автор не может не подчиняться законам природы поэзии и не раскрываться, не позволять себе искренности, не наделять мир красотой, не находить для своих переживаний какие-то особенные краски и образы. Предположу, что, по большому счету, и закрытости у автора не наблюдается, и такая вот полудетская-полумолодежная стиховая речь — единственно необходимая одежда, в которую удобнее всего облекать свои эмоции и мысли.

Действительно, эти строки — сплошной поток: ливня, сознания, чувства; а последняя — какой-то обрубок фразы, нарочитый отказ от стройности высказывания. То же касается и другого — я думаю, драматичного — стихотворения:

Видно, не случайно мелькнуло здесь слово «обрезки». Да и «мясорубка» в названии не случайна. Обрезки фраз, обрывки смыслов, «перемолотые» чувства, — такое впечатление у меня остается от стихов Ксении Букши.

«Фататаликами» мальчик — Андрюшка, постоянно всплывающий на страницах книги — называет «все штуки, что вращаются». Вообще, детский язык со всеми его особенностями автору знаком очень хорошо; получился идеальный сплав естественной речи ребенка, юмора взрослого, любящего детей, и строгой стихотворной формы: ритм, размер, рифма — все способно правильно воспитать музыкальный слух недавно появившегося на свет питомца. Птицы, рыбы, звери, явления природы, родители, дедушка-бабушка, домашние четвероногие друзья, простой семейный быт, приятели, — одним словом все, что имеет отношение к открытию мира, — темы Леонида Сороки, книги которого выходили в Москве, Петербурге, Киеве, а стихи печатались в разных журналах, — например, в «Юности», «Неве», «Мурзилке», «Колобке». «Живописью чудес» назвала их Юнна Мориц! Выдумки Сороки нравятся и взрослым (я — неоднократный тому свидетель); открываешь наугад — читаешь:

— и тут же засмотришься на яркие и веселые рисунки. В левом нижнем углу — крот-добряк, рядом кружатся два светлячка, перед ним — два червяка; в правом верхнем — другой крот, уже не босой, а тапочках, который с благодушной улыбкой держит горящий светильник.
Открываешь другую страницу — а там нас приподнятой рукой приветствует суровый рыжий орангутанг с железной цепью на шее; рядом встала на лапы лукавая горилла с индейским пером; перед ними — черный транзистор:

В мире Леонида Сороки и Виктории Дунаевой (художницы) — только добро и улыбка. Мир, необходимый и детям и взрослым.