Свежий Номер

№ 8 (166), 2018

Отношения поэта и власти — важная тема? Следует немедленный (рефлекторный) ответ:
— Очень! Очень важная!
И при этом лица (когда отвечают это «очень!») — вдохновенные. Вот когда на первом свидании парень девушке лифчик расстегивает, а там застежка (блин, как же тут расстегнуть-то) — вот у парня лицо такое же вдохновенное.
Мы что, хотим стать куплетистами типа Дмитрия Быкова? (Раздаются испуганные крики «на фиг-на фиг!» и «не приведи Бог!»)
Но, тогда, мы, наверное, хотим денег от власти — книжку издать тиражом экземпляров тысяч сто? (Выкрики «пусть она подавится своими деньгами!», «а я бы взял, что такого?» и «да не нужно никому столько книг!»)
Если же разговор идет на фоне вечности, а не на фоне крыльца заксобрания Свердловской области — давайте тогда попробуем говорить серьезно.

Романтическая литературная традиция втащила к нам байроническую личность поэта-неврастеника («бунтаря») в извилисто развевающемся плаще. Вот тут и появился этот пинг-понг «поэт & власть».
Такой поэт:
а) гениален, развратен, грустен, беспощаден и много перестрадал;
б) презирает толпу («чернь») и сильных мира сего;
в) соответственно — презираем толпой («чернью») и сильными мира сего.
Ну, т. е. Гаврила-то Романович Державин в этих байронических координатах — никто.
Губернатор, сенатор, госсекретарь. Глубоко верующий человек, православный. Автор русского национального гимна «Гром победы раздавайся!». Гетеросексуал. Семьянин. Жизнелюб. Патриот. Помещик. Вояка. Гений. Песни на его стихи стали народными.
Не то, ага? Ну, разве что — гений.
А вот мне-то как раз именно Державин и нравится. А байроническая парадигма — ну ее, столько бед она принесла. Брысь, брысь! Пошла вон!

Могут у поэта быть отношения с властью? Да. Если власть и поэт воспринимают друг друга, как в меру сентиментальные собеседники — могут быть.
А могут — не быть. Современной поэзией, например, нынешняя власть не увлечена. А я очень. Поэтому как собеседник — нынешняя власть мне не интересна. И ей со мной не интересно. Т. е. про поэзию ей со мной скучно, а про коррупцию интересно. А мне про коррупцию скучно и надоело, я хочу про поэзию.
Ну? Пойти в либералы и байронисты? И что? Слушать «Эхо Москвы», стоя в пробках? Не дождетесь.

В Екатеринбурге, в Храме-на-Крови, на первом этаже — справа и слева много-много фигур написано на стенах. Святые равноапостольные и благоверные князья и княгини, святители — епископы, митрополиты, патриархи. Друг за другом, целые ряды. В человеческий рост.
Я, когда был глуп (т. е. совсем недавно) — мимо, мимо них. К Иоанну Шанхайскому, к матушке Ксении Петербургской, к Алексею, человеку Божьему. Мимо тех, кто (вот я недоумок-то был!) как бы «по должности», по статусу «назначены в святые» — к тем, кто по заслугам, по страданию.
Вот так однажды — мимо-мимо — к святителю Иоанну Шанхайскому. А он ведь вывел, вывез из Китая, с Филиппин — десятки тысяч русских беженцев с детьми, со стариками беспомощными. Вождь своего народа, святой Иоанн босой Шанхайский — спас и сберег свой народ.
Стою перед его иконой и вдруг — обрадовавшись! — понимаю: да ведь и те, мимо которых я (интеллигентски) почти пробегал, которые рядами на стенах — вожди моего народа. Они мой народ провели через тысячу лет истории. Они говорили на русском языке, они воевали, молились, погибали, основывали города, строили церкви. Мой народ жив только потому, что его вели они. Они тоже мой народ.

Илларион, Митрополит Киевский (первый митрополит из русских вообще!), написал «Слово о Законе и Благодати митрополита Иллариона», ставшее истоком великой русской прозы.
Игорь Святославич, князь Новгород-Северский, написал главную русскую поэму «Слово о полку Игореве». И (так же, как подписал митрополит Илларион свое «Слово») подписал поэму, своим именем, чуть ли не паспортные свои данные указал. «Слово Игоря сына Святославля внука Ольгова». Все ясно? Да. Нам с вами — да.
А почему тогда исследователи глаза закатывают — «ах, как загадошно! Ах, кто же написал эту поэму, какой таинственный аноним, какой одинокий гений?» Потому и закатывают, что в их байронических головах пинг-понг «поэт&власть».

Я вот не уверен, что княгиня Ольга или Владимир Святой следили за новинками древнерусской поэзии. Скорее всего — им нравился какой-нибудь тогдашний «Любэ». Да и ладно.
Власть нынешняя — не идеальная. Дак и я не идеальный. Хотя прогресс есть. В 90-х и я хуже был, и она.
Пинг-понг «поэт & власть» давно закончился. Участники (оба) ушли по делам (каждый по своим).
Если по «Эху Москвы» будут круглосуточно читать Соснору, Туренко и Кальпиди — буду слушать «Эхо Москвы». Но курить не брошу.

— Ну фу-у…
— Что «фу»-то? Вульгарно, да? Вколотили себе в голову набор цитат типа «поэтам платят неохотно!» или «любовь и бедность навсегда меня поймали в сети»? Любимое чтение про поэтов — финалы биографий, где «умер в бедности, всеми забытый», да?
— Ну а что, неправда что ли?
— Что правда-то? А биографии сантехников себе представляете? Там что, в финале — восторг? «Умер богачом, похоронен с государственными почестями, Император плакал на похоронах, как ребенок»? Вы почему вообразили-то, что личная, человеческая судьба у поэтов непременно ужаснее (или прекраснее) чем у любого из остальных людей? Мы с вами — чем лучше (или хуже) остальных-то? Вы понимаете, что, загоняя себя в такую парадигму, вы с себя снимаете ответственность за самих себя?

Причин, по которым нам вдалбливают упомянутые финалы биографий, где «поэт умер в бедности, всеми забытый» — сколько? Одна. Несчастную жизнь персонажа легче продать обывателю. Хотите в этом поучаствовать?
Для поэта главное — беседы с его собственным даром, а вовсе не торговля финалом биографии. И не торопите вы свою жизнь вопросами — «а чем все закончится»!
Поэзия — одно из сильнейших наслаждений. Просить у людей деньги за то, что (ты, лично) обладаешь возможностью получать такое наслаждение — странно. Ну и — нечестно.
Считать, что у людей имеются «обязательства» по отношению к твоему дару — не надо. Но надо с огромной, радостной благодарностью относиться к тем, кто этот дар любит и видит. Оказывается, наш дар — и их собеседник тоже. Чудеса.

— А премии, гранты, публикации, награды, звания — фигня? Никакое это не подтверждение степени дара?
— Опять страдануть захотелось? Премии, гранты, публикации, награды, звания — могут быть подтверждением степени дара. А могут — не быть.

Вот представьте себе — 1749 год (если не ошибаюсь). Ломоносов занят. Возит и возит к себе деньги — двумя подводами сразу. Императрица Елизавета Петровна за гениальную оду заплатила ему гонорар. Гигантский. Две тысячи рублей. Серебряных денег в казне нет. Гонорар выплачен медными пятаками. 3,2 тонны пятаков. 40 тысяч (как братьев у Гамлета) пятаков. На пятак можно купить двух куриц. На сорок тысяч пятаков — 80 тысяч куриц.

Пушкин. Сколько стоила строка у Пушкина? Червонец. Золотой червонец (до виттевской реформы) весил 12,9 г.. Два четверостишия — 100 граммов золота. Примерно.

Хлебников ходил оборванцем. И рукописи свои в наволочке с собой носил.

Есенин одевался так, что Тому Крузу не снилось и был женат на суперзвезде.

Маяковский жил, как аскет, а любимым женщинам автомобили дарил. Иномарки.

Решетов был беден настолько, что ни разу не смог побывать на море и на самолете ни разу не летал.

Все перечисленные — гении, святые нашей поэзии. Есть какая-нибудь связь между «уровнем достатка» поэта и степенью его дара? Никакой.

Нет никакой отдельной проблемы «поэт и деньги». Есть общая, одинаковая для всех — «человек и деньги». Не унижайтесь, не ходите, тряся словом «поэт» — просить деньги. «Господа! Остановитесь! Вы не нищие, вы не смеете просить подачки!» (с) В.В.М.
Мы, поэты, что, настолько бесстыдны, что думаем, будто наша книжка заслуживает того, чтобы на нее отдали деньги, которые могут быть потрачены на лечение ребенка с ДЦП? Мы что — ублюдки? Ходить по властям и спонсорам — «культура гибнет!» — а сами денег себе на книжку просим? Совесть есть?

— Ну, а как книжки-то издавать свои?
— Я сначала зарабатываю некоторое количество денег. Потом советуюсь с женой. Потом издаю на эти деньги книжку. Это — интересные, но совершенно обычные, хозяйственные дела. Ну, т. е. — новый диван купить? Или — новых книжек с моими стихами? Все. И никаких «культура гибнет».
— Вообще неромантично.
— Иди-иди отсюда, интеллиготина. Развелось вас.

Поэт решил, что ему (и его семье) нужны деньги? Пусть зарабатывает.
Поэт считает, что зарабатывание разрушает его личность и мир сердечный? Пусть тогда — не зарабатывает.
Зарабатывает деньги на жизнь литературным трудом? Ему повезло, это большая и необязательная удача.
Кормит семью, работая врачом? Работая в такси? Ремонтируя кондиционеры? Уважаю.
Сознательно пребывает в нищете, никого за нее не укоряя? Достойно.
Но — живет, как попало и просит деньги потому, что — «культура гибнет»? Сра-мо-та.

Мой внук — в три с половиной года — нормальный мужик. И очень интересный собеседник.
Стоим у Вечного огня. Смотрит, смотрит на огонь, потом говорит:
— Это фашики в аду на сковородках жарятся. Поджарятся — и русские их съедят!

Бои за Воронеж были страшные. Вот — страшные, в точном значении этого слова. Когда немцев выбили и наши вошли в город, то увидели — на центральной площади, на руке памятника Ленину — повешена женщина.
Такое можно простить? Можно забыть?

Поэт — должен быть патриотом?

Вопрос задаю точно — не «обязательно ли поэт является патриотом?», а, именно, точно, без «например» и «как бы» — должен? В идеале, в максимальном, высшем усилии — должен?
— Ну-у, «патриотизм же последнее убежище негодяев»?
— Вот эта процитированная фраза — сочинена негодяем! Но даже она, эта фраза — небессмысленна. Если ты негодяй, поврежденный нравственно, подлец — но пошел вместе со всеми и свою жизнь за Родину положил — все тебе простится. Но — жизнь не меньше, чем жизнь. Газеты и митинги не считаются.
— Люди же разные. Есть патриоты, есть космополиты. Есть пацифисты. Вы же сами говорили, что поэт — ничем не лучше других людей. Может быть трусом, может — эгоистом, нарциссом. Равнодушным к политике человеком.
— Пьяницей. Наркоманом. Жуликом. Вообще — гомосеком. Но — есть то, что его фатально отличает от «любого другого» человека. У поэта — дар. И этот дар (в нашем случае) говорит с поэтом — на русском языке. А русский язык (как деревья выдыхают кислород) — это дыхание русского народа.
— Ага, вперемежку с перегаром!
— Эк тебя таращит-то, а? Где-то ты не там ходишь, не с теми дышишь… Ну, бывает — с перегаром. Или с запахом молока и яблок. Не важно! Это дыхание твоего народа. Поэтому — как можно любить язык и не любить народ, который этот язык — выдыхает?

То, что язык может без народа существовать, как некая отдельная сущность, как гигантское самостоятельное живое существо — ложь.

— А Бродский как раз подчеркивал, что язык сам по себе.
— Ну да. По Бродскому — есть язык, а есть поэт, через которого этот язык сообщает. И на фиг этот народ, да? Тем более, что народ-то — неопрятный, в телогрейках каких-то, хмурый. На фиг-на фиг этот народ! «Я всегда без канифоли!», да? Я и язык.

«Папа, почему ты пьешь из горла, а не из стакана? — Потому что папе, сынок, не нужны посредники!»

Бродский же не скрывал, что заменил для себя Бога — языком. Вопрос — каким языком? Русским? Он, кстати, его не очень хвалил, русский-то язык. Но — он и от него отказался, поменял на английский. Точно и устало сказал Кальпиди — И. Бродский, обычный предатель. И хватит о нем.

— А Набоков?
— Не надо заблуждаться, с Набоковым совершенно другой случай. Да и масштаб дара — несопоставимый. Набоков патриотичен на биологическом буквально, на физиологическом каком-то уровне. Странно, но об этом почему-то не говорят, о патриотизме набоковском.
У него есть стихотворение, которое, вообще-то, надо знать наизусть — «К России» («Отвяжись, я тебя умоляю!..»), столько муки там и столько любви. И «Подвиг» — невероятная вещь, о неотменимой любви к Родине. У меня под влиянием набоковского «Подвига», кстати, цикл стихотворений написан — «Стихотворения Н. Векшина».
— Но ведь Набоков тоже — на английский перешел? «Лолита» ведь на английском написана?
— Так. Во-первых — «перешел на английский» Набоков великолепно. Стал крупнейшим англоязычным писателем. И, написав на английском «Лолиту» — стал переводить ее на русский. И перевел. Во-вторых — не «перешел на английский», а стал писать и на английском тоже. Обширные и прекрасные «Другие берега» написаны как раз по-русски, в этот так называемый «англоязычный период». И полны они — любви к России и тоски о России.

Интиллиготский снобизм настаивает, что, если Родину любишь, ее надо ругать. Чем сильнее любишь — тем сильней ругать! Ну, т. е. — если рука болит, то надо по ней молотком настучать, чтобы отомстить за боль.
Кирзовый патриотизм, напротив — восхищен всем происходящим: «Не бзди, ептыть!»
Оба вызывают у меня омерзение.

— А патриоты-антисемиты?
— Да что вы все, с ума посходили, что ли? Вы хоть раз 9 мая новости из Израиля смотрели? Когда там — под «Вставай, страна огромная!» — идут строем ветераны, полупрозрачные уже, старики-евреи с советскими орденами и медалями на груди — вы что, не захлебываетесь слезами от жалости и благодарности к ним?!

Мнение, что Интернет отменил необходимость жить «здесь», чтобы не утратить дар — ошибка. Да, обмен текстами мгновенен. Но — надо слышать интонации, участвовать в паузах речи, видеть мимику, слушать и слышать на улице одновременно сто, тысячу говорящих — по-русски! — голосов разной громкости, хохотать и материться синхронно с собеседниками, и — проживать конгениальную стране/народу судьбу, чтобы твой дар продолжал говорить с тобой.

Поэт может вообще не писать того, что можно классифицировать, как «стихи на патриотическую тему». Но он может написать о хрущевках, велосипеде и дожде так, что станет ясно — он неотменимо «здесь». И утешение и сила такого текста будут сильнее, чем любые «Ура, ура! Идем к Царьграду!» И, при ослепительном счастье или непоправимом горе, именно эти строки — про хрущевки и велосипед — придут вам в голову. Почему-то придут. И вы поймете — навсегда — что предавать нельзя, невозможно.

Позвонила Марина Лихоманова. Приехала из Парижа.
— А. Ю., я тебе подарок привезла. В Триумфальной арке есть музейчик. Ну и сувениры там продают. Купила тебе ластик в виде бюста Наполеона!
— Большой? Эх, красота!.. Напишу икеевским карандашом, крупно — ГОВНО. И носом его туда, носом!